ом деле пять тысяч двести двенадцать серебренников. Трясучка нахмурился. Он по-прежнему не понимал, как можно такую массу серебра превратить в клочок бумаги.
- Ебал я ваши банки, - пробубнил он. - Ещё хуже науки.
Витари взяла документ из перчаточной руки Монзы, быстро по нему пробежалась.
- Валинт и Балк? - Её глаза сузились пуще обычного, что было своего рода достижением. - Лучше бы эту бумагу оплатили. Иначе, на Земном Круге не найдётся места, где ты скроешься от...
- Оплатят. Если я чего-то не жажду, так это новых врагов.
- Тогда давай расстанемся друзьями. - Витари сложила бумагу и затолкала за пазуху. – Может, со временем снова поработаем вместе.
Монза уставилась той прямо в глаза, в своей обычной манере. - Жду-недождусь, считаю минуты.
Витари отступила на пару шагов, затем повернулась к залитому солнцем квадрату дверей.
- Я упал в реку! - бросил ей вслед Трясучка.
- Чего?
- Когда был молод. Первый раз в жизни вышел в рейд. Напился и пошёл поссать и упал в реку. Течением с меня стянуло штаны и через полмили прибило к берегу. За то время, пока возвращался в лагерь, я посинел от холода, трясясь так, что чуть пальцы не отвалились.
- И?
- Вот почему меня прозвали Трясучка. Ты спрашивала. Тогда, в Сипани. - И он ухмыльнулся. Кажется, теперь в том событии проступало нечто забавное. Витари постояла мгновение, тонкой чёрной тенью, и скользнула за дверь. - Ну, вождь, походу остались только ты да я...- И я! - Он моментально развернулся, потянулся к секире. Рядом согнулась в стойку Монза, уже наполовину вытащив меч. Оба напряжённо смотрели в темноту. Смеющееся лицо Ишри свисало набок над краем лестницы. - И доброго дня двум моим истинным героям. - Она съехала по лестнице головою вниз, юрко, будто в её перебинтованном теле вовсе не было костей. Поднялась на ноги, без плаща нереально тощая на вид, вальяжно прошлась по соломе к трупу Дэй. - Один из ваших убийц убил другого. Вот они, убийцы... - Она посмотрела на Трясучку чёрными как уголь глазами и он покрепче сжал топорище секиры.
- Ебал я вашу магию, - прогундел он. - Ещё хуже, чем банки.
Она просочилась вплотную, сплошь белозубая, голодная ухмылка, дотронулась пальцем до заострения на обратной стороне секиры и тихонько надавив, опустила оружие вниз. - Я правильно поняла - ты всё-таки уничтожила своего старого друга, Верного Карпи, себе на радость?
Монза шлепком загнала меч обратно в ножны. - Верный мёртв, если ты тут из-за него выёбываешься.
- У тебя необычный способ отмечать победу. - Она вытянула длинную руку к потолку. - Тебе отмщение! Восславься, Боже!
- Орсо всё ещё жив.
- А, ну да. - Ишри ещё шире распахнула глаза, так широко, что Трясучка удивился, как они до сих пор не выпали. - Когда не станет Орсо ты заулыбаешься.
- И чё тебе с того, улыбаюсь ли я?
- Мне? Да ничегошеньки. У вас, стирийцев есть привычка постоянно похваляться, похваляться и ни за что не сдвинуться с места. Приятно встретить ту, что способна довести работу до конца. Делай дело, и кисни себе на здоровье. - Она пробежалась пальцами по столешнице, а затем мимоходом затушила пламя горелок тыльной стороной ладони. - Кстати говоря, насколько я помню ты вроде обещала нашему общему другу герцогу Рогонту, что убедишь Тысячу Мечей встать на его сторону?
- Если императорское золото на подходе...
- В кармане твоей сорочки.
Монза хмурилась, пока вытаскивала нечто из кармана и подносила к свету. Большая монета червоного золота, излучавшая то присущее золоту тепло, от которого с ним почему-то не хотелось расставаться. - Крайне любезно, но мне понадобится больше одной.
- О, будет и больше. Не слыхала, говорят, Гуркхульские горы сотворены из золота. - Она всмотрелась в обугленные края дыры в углу сарая, затем весело щёлкнула языком. - Всё ещё не разучилась. - И, извернувшись, вытекла сквозь пролом, будто лиса сквозь забор, и была такова.
Трясучка мгновение стоял неподвижно, затем наклонился к Монзе. - Не поручусь, что именно, но что-то с ней явно не так.
- Неужто у тебя такое поразительное чутьё на людей? - Она без улыбки отвернулась и покинула сарай.
Трясучка постоял ещё минуту, угрюмо глядя на тело Дэй и разрабатывая мышцы лица. Ощущая, как слева смещаются, растягиваются, чешутся шрамы.
Коска мёртв, Дэй мертва, Витари ушла, Дружелюбный ушёл, Морвеер сбежал, и, по всей видимости, пошёл против них. Уж слишком, для весёлой-то компании. По идее его должна мучить ностальгия по стародавней счастливой дружбе, по боевому братству, частью которого он был. Объединённому общей целью, пусть даже такой неказистой, как выжить.
Ищейка, и Хардинг Молчун, и Тул Дуру. Даже Чёрный Доу - каждый мужчина соблюдал некий кодекс. Они все ушли в прошлое и оставили его одного. Здесь, внизу, в Стирии, где никакими кодексами и не пахло.
Но даже теперь, его правому глазу хотелось плакать не больше левого.
Он почесал шрам на щеке. Совсем-совсем нежно, самыми кончиками пальцев. Поморщился, почесал сильней. И сильней, и сильней. Оборвал себя, с присвистом выдыхая сквозь зубы. Сейчас чесалось хуже прежнего, и вдобавок заболело. Ему предстояло придумать способ почесать это зудящее место так, чтобы не стало хуже.
Вот она, месть.
Старый новый генерал-капитан
Монза навидалась ран без счёта, во всём их дивном разнообразии. Наносить их было её ремеслом. Она наблюдала воочию все мыслимые способы телесных увечий. Разбившиеся, располосованные кнутом, сожжённые, повешенные, освежёванные, выпотрошенные и посаженные на кол. Но глубокий рубец Коля Трясучки с полным правом способен считаться наихудшим, виденным ею на лице живого человека.
Он начинался розовой отметиной в уголке рта, нарастал рваной выемкой толщиною в палец под скулой, затем ширился потоком рябой, истаявшей плоти льющимся навстречу глазу. Воспалённо красные морщины и язвы расползались из него по щеке, сбоку вдоль переносицы. Была тонкая черта косого пореза на лбу, отсекавшего полброви. Наконец сам глаз. Он был больше уцелевшего. Ресницы исчезли, иссохли веки - нижнее провисало. Когда он моргал правым глазом, левый лишь конвульсивно подёргивался, оставаясь открытым. Некоторое время назад он чихнул, тогда глаз собрался в складки, как заглатывающая пасть, а мёртвый эмалевый зрачок всё так же глядел на неё сквозь розовое отверстие. Она через силу сдержала рвоту, и всё же её, охваченную притягательностью ужаса, так и подмывало каждый раз смотреть, не случиться ли такое снова, тем более, что она знала - он не замечает её взглядов.
Ей полагалось чувствовать себя виноватой. Ведь она причина всему, не так ли? Ей полагалось чувствовать сострадание. У неё и свои шрамы есть, и притом весьма уродливые. Но чем ближе она была к нему, тем сильнее росло отвращение. Ей хотелось, чтобы выезжая, она оказалась от него с другого бока, но сейчас уже слишком поздно. Ей хотелось, чтобы он не снимал бинтов, но вряд ли она сможет велеть ему намотать их обратно. Она твердила себе, что рана может зарасти, может стать лучше, и скорее всего так и будет.
Но не намного, и она об этом знала.
Внезапно он повернулся, и ей стало понятно, почему он уставился в седло. Правый глаз смотрел прямо на неё. Левый, посреди всей этой расщелины, по-прежнему смотрел строго вниз. Должно быть, съехала эмаль, и теперь из-за разнонаправленных глаз его будто перекосило замешательство.
- Чего?
- Твой, ээ... - Она указала на его лицо. - Он сполз... чуть-чуть.
- Опять? Ну, поебень. - Он приложил к глазу большой палец и подкрутил его в обратную сторону.
- Лучше? - Теперь тот, который фальшивый, застыл строго по курсу, тогда как настоящий свирепо глядел на неё. Чуть ли не хуже чем было.
- Гораздо, - сказала она, стараясь улыбнуться.
Трясучка что-то выплюнул на северном наречии. - Неземной результат, сказал он? Если мне случится вернуться в Пуранти, я загляну к этой глазодельной сволочи...
Первый пикет наёмников показался возле изгиба пути - горстка сомнительно выглядящих мужчин в совершенно несочетаемых доспехах. Она узнала старшего. Её делом было знать всех ветеранов Тысячи Мечей и знать на что они способны. Этого звали Секко, матёрый старый волк, лет шесть или больше служил капралом. Когда они перешли на шаг, он наставил на неё копьё. Вокруг него собратья. Арбалеты, мечи, топоры - всё наготове. - Кто идёт...
Она откинула капюшон. - А ты как думаешь, Секко?
Слова застыли у него на губах, и он встал столбом, копьё поникло, когда она проехала мимо. Дальше в лагере, люди занимались своими утренними ритуалами, доедали завтрак, готовились выступать. Кое-кто поднял голову, когда они с Трясучкой пробирались своей дорогой, или во всяком случае широченной лентою грязи, между палаток. Из них кое-кто начинал пристально всматриваться. Затем кое-кто ещё - наблюдая, держась на расстоянии, кучкуясь вдоль её пути.
- Это она.
- Муркатто.
- Жива?
Она ехала мимо них в своей обычной манере, плечи назад, подбородок кверху, на губах насмешка, даже не утруждаясь осматриваться. Словно они для неё ничто. Словно она более благородное животное, чем они. И всё это время беззвучно молилась, чтоб до них не допёрло то, что пока не дошло ни до кого, но она до печёнок боялась, что дойдёт.
То, что она понятия не имела, какого чёрта творит, и что нож зарежет её точно также насмерть, как и любого другого.
Но ни один не заговорил с ней, не говоря уж о попытках остановить. Наёмники в массе своей трусы, даже более большинства людей. Убивающие просто потому что для них это самый лёгкий заработок. Наёмники, в массе, не бывают верны по определению. Своим командирам и то не шибко, а уж нанимателям и того меньше.
Вот на это-то она и рассчитывала.
Шатёр генерал-капитана взгромоздился на возвышении посреди большого расчищенного поля, с его самого высокого шеста вяло свисал красный вымпел, изрядно выше несуразицы плохо натянутых холстин. Монза пришпорила лошадь, заставив пару солдат поспешно убраться со своего пути, пытаясь не выставить напоказ вскипающую в горле нервозность. Её авантюра и так крайне рискованна. Покажи хоть крупицу страха - и Монзы больше нет.