Потом стали попадаться проклюнувшиеся сквозь песок былинки багрово-фиолетового, как основная масса наземной растительности Антакальдии, цвета. Вскоре его тащили по сплошному ковру красно-синей травы, под которой змеились корни местных деревьев. Яцек то и дело пересекал полосы тени от из причудливо искривленных стволов.
Пустышники семенили рядом, удерживая на весу верхнюю половину тела Яцека. В поле зрения, ограниченное рамкой закрытого визора, то и дело мелькали тонкие опорные ножки аборигенов, покрытые замысловатыми спиралями цветных узоров.
Наконец движение замедлилось, а потом и вовсе остановилось.
Яцека бережно подняли на ноги и усадили на помост из древесных сучьев, отдаленно напоминающий кресло. Руки и ноги легли в специально подогнанные под пропорции человеческого тела лотки. Хрящеруки отпустили его — а кресло вздрогнуло, оживая, и опутало Яцека щупальцами лиан, удерживая его бережно, но крепко. Так крепко, что сразу становилось понятно: вырваться из древесных объятий не удалось бы, даже когда Яцек был крепок и полон сил, когда не был истощен физически и морально постоянным недоеданием и безнадегой.
Яцек, подняв голову, огляделся. Пустышники притащили его на крохотную площадь посреди своего наземного общедома. Плетеные из водорослей и лиан стены ограничивали видимость, края многоскатных крыш, покрытых черепицей из склеенного слизью песка, нависали над головой, истончающиеся ветвистые шпили сплетались в вышине ажурным куполом, под которым порхали, как бабочки, многокрылые птицерыбы.
Прямо перед Яцеком на большом плоском камне сидел Епископ.
Многоцветное тело Епископа было сложено из тел десятков простых пустышников. Сплетаясь конечностями, они слагали некое подобие антропоморфной фигуры, у которой было не в пример меньше рук и ног, чем у самих аборигенов. Радужный нарост венчал покатые плечи Епископа, заостряясь на конце, словно митра.
На «митре» явно не хватало навершия — просто так, для целостности образа.
Епископ смотрел на Яцека сотнями глаз пустышников, из которых состоял. Глаза были рассеяны по его телу безо всякой понятной человеку системы. На «голове» их было десятка полтора, и направлены они были во все стороны разом. Конус головы вздувался и опадал, пустышники в нем влажно пошевеливались. Внешние динамики донесли до ушей Яцека их песню. Больше всего издаваемые пустышниками звуки напоминали громогласное мурлыкание увеличенного раз в двадцать кота. В них столь же явственно чувствовалось полное довольство и примирение с мирозданием.
Пустышники просто лучились им.
И ведь у меня так и не получится их возненавидеть, понял вдруг Яцек. Не получится до самого конца. Даже когда я окажусь на самом пороге небытия, даже когда пойму уже не умом, а тем животным началом, которое до поры таится даже в самых стойких из нас, я не смогу ненавидеть этих мурлык, так непохожих на оставшихся по ту сторону миростен котов.
Они простодушны, незлы — и искренне считают, что поступают правильно. В самом деле, по всем универсальным канонам добра и зла, при всем многообразии проявлений морали на обитаемых мирах, они поступают хорошо.
Они спасают нас от голода.
То, что нас раз от раза делается все меньше, не так важно.
Вот оно, основное отличие психологии человека и пустышника.
Хомо — общественные индивидуалисты. Пустышники же — персонификации единого сверхсущества. Пчелки. Муравьишки. У них даже не возникает вопроса, когда надо пожертвовать своим ради общего… или даже — собой ради других.
Сейчас, спустя год после того, как «Кондор» материализовался после прокола миростены в толще подводного хребта, на вершине которого вырос коралловый атолл пустышников, Яцек почти понял, наконец, каково это — быть пустышником.
Он не чувствовал практически ничего. Ослабленное, истощенное тело уже не ныло, голодная плоть уже не молила о пище — его наполняла вялая апатия, и все прикосновения, движения и даже боль воспринимались сквозь толстое одеяло безразличия.
Эмоции оскудели. Способность воспринимать и радость, и горе одинаково притупилась. Мир стал оттенками серого, утратив краски. Яцек по-прежнему воспринимал все в цвете, но где-то по пути от сетчатки к мозгу цвета теряли насыщенность, краски выцветали, контраст исчезал.
Он не чувствовал себя несчастным. Счастливым же он перестал быть в тот самый момент, когда за вскрытым тамбуром межкорпусного шлюза на месте грузовых, топливных и продовольственных трюмов, вахтенные из которых почему-то не вышли на связь после материализации мирохода в континууме Антакальдии, обнаружился массив скалы. Твердь вновь открытого мира перемешалась молекулами с молекулами корабля, его груза, запасами топлива и плотью членов команды.
И с запасами пищи.
Мироход не аннигилировал во вспышке солнечного огня по той лишь причине, что перемещение его между мирами Единого не сопровождалось движением. Он перетекал из реальности в реальность, бережно укрывая за коконом кривящих пространство энергетических полей и прочным корпусом команду и груз.
Команда «Кондора» была первопроходцами, а с первопроходцами случается всякое. Это на освоенных мирах, связанных меж собой помеченными маячками постоянными порталами, движение сквозь миростены немногим отличается от круглосуточного потока транспорта на оживленной трассе. Там нет места случайностям.
Иное дело — фронтир. Неразведанные земли, отделенные одна от другой складкой пространства-времени, преодолев которую, мироход со всем экипажем может оказаться где угодно.
Даже внутри подводной горы.
Свободный поиск подразумевает подобный риск. Но каждый надеется, что чаша сия минует его. Раз. И еще раз. И еще.
Страх исчезает где-то на десятом рейде в неизвестность. Он уступает место уверенности в том, что теперь-то уж точно ничего плохого не случится. Ведь сколько уже было возможностей исчезнуть без следа — но судьба распорядилась иначе. Так почему бы ей не побыть милосердной еще разочек? И еще? И еще…
Координаты предполагаемого финиша утрачивали свою актуальность еще в момент старта — когда мироход утрачивал свою материальность вместе со всем содержимым, живым и неживым, в мире-исходнике, чтобы в то же мгновение возникнуть где-то еще. Миры Единого мигрировали друг относительно друга, пространство мялось и шло складками, время замыкалось в кольца и текло спиральными потоками из начала Вселенной в ее конец и обратно.
То, что казалось константой, переставало быть таковой даже прежде, чем ее успевали зафиксировать и привязаться к ней сверхчуткие навигационные комплексы мирохода, и успех разведывательной экспедиции во многом зависел от интуиции ее руководителя и грезящих наяву пилотов корабля.
Капитан Умбарт божился потом, что нечто необъяснимое стянуло мироход с заданного курса помимо его капитанской воли и вопреки усилиям штурманов-кибернетов.
Ему не верили.
Когда пришла пора решаться, капитан сделал выбор добровольно, без жребия.
Кибернетов выталкивали из шлюза под конвоем. Они плакали, словно дети, и все твердили, что не виноваты. Умоляли простить их и дать им шанс.
Тогда впервые и прозвучало слово «жребий». Правда, кибернетов оно не спасло.
Во всех неприятностях на свете обязательно кто-то должен быть виновен. Так почему бы не стать виновниками этим двоим? Когда все договариваются о том, кто на самом деле виноват, среди невинных на время воцаряется покой. Пусть даже этот покой взрывоопасен иможет враз, в любое мгновение обернуться новым самосудом.
Азартные игры позволяют скоротать сколь угодно долгий отрезок вечности, и уж точно позволяют отвлечься от все нарастающей пустоты внутри — там, где у человека находится желудок.
По всему выходило, что ждать спасательной экспедиции с родномира можно бесконечно долго. Жребий позволял сделать ожидание не таким скучным. Одно время на борту «Кондора» даже работал тотализатор — на то, кто будет следующим «выходцем», ставились личные вещи (совершенно ненужные в заточении), пайки еды (величайшая драгоценность), глотки воздуха (которые должны были войти в оборот после того, как выйдет из строя электролизная машина. Все были реалистами, и в то, что она доработает до момента, когда их отыщут, всерьез не верил никто.
Тотализатор держал Грамдау, боцман-факельщик силового звена. Потом его самого размололи жернова столь любимой им системы. Всеобщая апатия довершила дело: жребий пережил возникшую вокруг него нездоровую суету со ставками и попытками обмануть судьбу тысячами способов.
А ждать предстояло долго.
Перспективные маршруты в дальнейшем стабилизировались туннельными установками, объединяя миры в единую транспортную сеть. Для этого разведывательная экспедиция, обследовав новооткрытую чужеземлю, должна была активировать маяк по свою сторону миростены.
Маяк «Кондора» стал частью подводной горы. Или гора стала частью межмирового маяка. Суть от этого не менялась.
Команда мирохода «Кондор» оказалась заключена внутри скорлупки корабля, сросшегося с основанием северной континентали новомира Антакальдия. В единственном неповрежденном трюме как раз хватило оборудования для того, чтобы произвести рекогносцировку и убедиться в том, что новый мир абсолютно смертоносен для человека.
Немногочисленные скауты, облетев северное полушарие чужеземли, опустившись в глубину омывавшего континетали океана, заглубившись в недра новомира прежде, чем выработали ресурс, принесли неутешительные вести. Воздух и вода оказались ядом для непрошенных гостей. Кишевшая повсюду живность, равно как и буйная растительность, покрывавшая твердь и морское дно, не годились в пищу в исходном виде после любой, даже самой жесткой обработке. Построенная на иных физических и химических принципах жизнь не проявляла ни малейшего проблеска агрессии в отношении пришельцев.
Она просто была готова убить их, как только они сделаются достаточно неосторожными.