Нас привели сюда разные вещи. Густава Линдхольма — любопытство. Твоя живая фотография разгуливает по Стокгольму — надо же такому случиться. Меня… наверное, просто желание узнать больше. Понять себя.
Но герр Линдхольм вовсе планировал рассказывать истории из нашего общего детства. Мы не будем обсуждать школу, колледж (или где там он-я учился?), первую любовь и первое погружение в виртуальность. Нам, в общем-то…. совсем нечего друг другу сказать.
— Как так вышло? — бормочет Густав. — Какой странный феномен. Нужно обязательно куда-то об этом сообщить. Научный мир просто сойдет с ума.
Ну, или так. Или обсудить со мной будущую сенсацию. Это безопасная тема. Нейтральная. Будто взятая из учебников светских бесед.
Мой живот сжимается, и я начинаю ощущать нечто вроде тошноты.
Это тоже ненастоящее, заимствованное чувство. Такое же, как и все. У меня нет ничего своего — только отпечатки, бледные тени эмоций Густава Лейфа Линдхольма. Но если того Густава нет уже двадцать лет — вправе ли стоящий передо мной человек требовать его долги?
И так ли уж я обязан их отдавать?
— Не надо, — тихо говорю я. — Не надо никому говорить. Пожалуйста.
Он смотрит на меня с удивлением. Кажется, даже несмотря на приветствие и пару брошенных мной фраз, герр Линдхольм до сих пор не считал меня в полной мере разумным.
— Я не хочу, чтобы меня изучали, — продолжаю я. — Поэтому… давай все это останется между нами.
Густав молчит еще, по меньшей мере, минуту.
— Не хочешь… Чего же тогда тебе нужно?
Наверное, это очень забавно смотрится со стороны. Пятидесятилетний ты, пытающийся понять, что творилось… творится в голове у тебя тридцатилетнего. Полагаю, каждому хоть раз хотелось поучаствовать в подобном разговоре. Правда, особой благодарности на лице у Густава не видно. А я раздумываю над тем, как мог бы ответить на его вопрос каких-нибудь полчаса назад.
И понимаю: очень здорово, что он спросил именно сейчас.
— Жить. Просто жить дальше. Здесь, — отвечаю я. «Жить» — глупое, совершенно неподходящее слово, но я отчего-то не задумываюсь об его уместности.
Наверное, прямо сейчас я честнее, чем был когда-либо. Когда я все еще был Густавом Линдхольмом и когда перестал.
Он кивает и отчего-то опускает глаза.
— Ладно, — говорит Густав. — Как скажешь. Я буду молчать. Был рад… знакомству.
Его правая рука дергается, и я узнаю привычный жест. Герр Линдхольм чуть было не пожал мне руку.
— Мне надо идти, — сбивчиво объясняется он. — Я работаю. Отпросился буквально на полчаса. Надо возвращаться в офис.
Я его не слушаю. В общем, я даже не смотрю на него больше. Здесь есть Аннели, Вильма, залив и чайки. Куча интересных вещей, на которые можно смотреть.
Краем глаза я улавливаю, как Густав Линдхольм разворачивается, чтобы уйти. Не дождавшись моего ответа. Толком не попрощавшись.
Я окликаю его, и Густав резко оборачивается.
— Можно я… попрошу тебя об одной вещи? Совсем мелочь.
Он смотрит на меня настороженно. Наверное, герр Линдхольм опасается, что я захочу увидеться с ним опять. И что ему будет сложно сходу придумать подходящий предлог для отказа и придется изворачиваться и нести какую-то неопределенную чушь вроде: «Да, конечно. Как только у меня выдастся свободная минутка. Обязательно».
— Погладь кошку, — говорю я.
— Что? — замирает Густав.
— Она сидит за лотком, и ее давно не гладили.
Густав Линдхольм приближается медленно, будто туча с севера. Проходит мимо меня. Заглядывает за лоток с хот-догами. Аннели отходит в сторону.
— Кошка, — удивляется Густав точно так же, как всего дней десять назад — я. — Ну надо же.
Он опускает руку, и Вильма слегка приподнимается на задних лапах ему навстречу. Трется о широкую ладонь Густава. И начинает мурлыкать.
«L» как любовьТатьяна Аксёнова
Рассказ занял первые места в номинациях «Самая интересная идея» и «Лучшая форма» на конкурсе «Хомо» в январе 2015 года.
— Только не меняйся, — твердит Мелисса мне на прощанье. — Только не меняйся, прошу тебя, не вздумай меняться; пожалуйста, обещай остаться прежним.
Она повторяет это на разные лады, снова и снова, будто заклинание. И, конечно же, плачет.
— Я ведь ухожу не на войну, — немного невпопад отвечаю я. Только немного — потому что Мелиссино «Не меняйся» слишком уж похоже на «Не умирай». И она понимает это не хуже меня.
— Не меняйся, — отчаянно шепчет Мелисса, когда я в последний раз целую ее и сажусь в седло верного Джимми. Я знаю, что назад лучше не смотреть, но, доехав до конца улицы, все-таки оглядываюсь на наш старый дом и одинокую фигурку во дворе. «Не меняйся», — эхом звучит в ушах.
— Что ты, Мелисса, — говорю я сам себе. — С чего бы мне вдруг измениться?
Перед тем как сгореть, письма Мелиссы превращаются в красивых бабочек со светло-коричневыми, пергаментного оттенка крыльями. Если попытаться схватить их, они взрываются прямо в руках, обжигая пальцы и иногда лицо. Поэтому раз за разом я просто наблюдаю за тем, как крупные, размером с две моих ладони бабочки кружатся по комнате, на мгновение устраиваются на столе, широко раскрыв исписанные мелким почерком крылья, и снова взмывают вверх.
И только через пару часов начинают тлеть.
— Зачем тебе письма? — спрашивает мастер Джо каждый раз, когда ловит мой ненавидящий взгляд. — Ты же все равно не умеешь ни читать, ни писать.
Я умею. Но если учитель в чем-то уверен, его не переубедить.
Моего наставника зовут Джо, да. Просто Джо. Именно так он представился, когда я, измотанный ночью в седле и промокший, подъехал, наконец, к стоящему на краю деревни домику. «Что это за имя? — подумалось мне. — Что за дурацкое имя?» Я ничего не сказал вслух, но тут же ощутил на себе презрительный взгляд.
— Ты не заслужил и такого.
Меня он называет «мальчик», «ученик», а иногда и «идиот». Не знаю, что это — мелкая мстительность, или он пытается унизить так каждого подопечного; впрочем, насчет своих предшественников я могу только догадываться. Мы не говорим о мастере Джо. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Как, впрочем, и о странной науке, которую я вроде как должен здесь постигать. За несколько месяцев, проведенных в этом доме, так называемый «наставник» не научил меня ровным счетом ничему.
— Сходи за водой, — равнодушно бросил он в то самое первое утро. Я и спешиться не успел. — Ведра в сарае, колодец — на том конце улицы. Твой конь устал. Расседлай его и напои. А потом наруби дров.
На этом, по большей части, и исчерпываются темы наших бесед. Подмети двор. Сходи на рынок. Свари похлебку. Сплошные домашние хлопоты. Топор найдешь на поленнице, а охотничий нож — на полке у печи. Мастер Джо ничему не учит, но я делаю для него все: убираю, ухаживаю за кроликами и курами, готовлю. Огород у учителя тоже имеется, но осенью хотя бы с ним забот нет. Зато мне часто приходится убивать — этих же кур и кроликов. Зима будет холодная, пожимает плечами мастер. Все равно померзнут. Лучше уж сейчас мяса поедим, а весной куплю новых. Вот я и режу глотки, и ощипываю, и разделываю. Я тоже родился в деревне, но, наверное, за всю жизнь не убил столько живности, сколько за два месяца у мастера Джо. Зато теперь я справляюсь быстро и без лишних усилий. И готовлю с каждым днем все лучше.
Только вот не за этим я сюда приехал, нет, не за этим. И Мелиссе я обещал вернуться пораньше, не оставлять ее надолго одну. Вернуться — а потом сразу разбогатеть и зажить по-настоящему.
Да, много всего я обещал ей. Писать каждую неделю — тоже. Только вот не пишу. Ни единого письма еще не смог отправить; ладно, что ее весточки не прочел — ждет-то Мелисса не ответа, а просто… хочет узнать, что я жив. Что не изменился. А я думаю день за днем: не решит ли жена, что и молчание — тоже знак. Вестник перемен. Ведь раньше я бы непременно написал ей, раньше я нашел бы способ…
Мелисса уже два месяца ждет письма, а мне все никак не совладать с ломающимися в руках перьями и пергаментом, который обращается в золу, едва я нацарапаю пару строк. Наставник следит за мной; каким-то образом он знает все, что бы я ни делал и о чем бы ни задумался. Нет ничего, что можно утаить от мастера Джо в доме, а выходить со двора доводится все реже. Даже причитающееся мне скромное жалование учитель посылает Мелиссе сам — лишь бы я не перекинулся лишним словом с почтальоном, лишь бы не уговорил передать короткую записку жене.
Нет, наставник не позволяет мне писать. Он не позволяет делать ничего, для чего требуется ум. И через два месяца этого странного ученичества я подхожу к мастеру Джо и прошу научить меня читать.
— У нас будет малыш, — говорит Мелисса.
Ее глаза светятся от счастья, у моей жены нет никаких сомнений и никаких страхов. Ничто не может омрачить ее радость. А я оглядываю крошечный домик с кроватью, на которой едва помещаемся мы вдвоем; с сундуком, в котором лежат три Мелиссиных платья и мои две пары штанов, а больше совсем ничего; воспоминаю голодную зиму, когда я не то что чудом не продал Джимми — чудом не прирезал на мясо.
Мне тоже очень хочется, чтобы у нас был малыш. Когда-нибудь. Когда все будет иначе. Но Мелисса безмятежно улыбается уже сейчас.
— Какое счастье, — выдавливаю я из себя. — Наконец-то.
Я бы подхватил жену на руки и закружил по комнате, если бы точно знал, что удержу ее. Поэтому я просто крепко обнимаю Мелиссу и прижимаюсь к ее щеке своей. Жена не видит сейчас моего лица. Я очень этому рад.
Мастер Джо ждал этого. Конечно, мастер ждал этого — иначе с чего бы ему так понимающе улыбаться?
— Садись, — говорит мой наставник, опускаясь на лавку и указывая на место рядом с собой. — Возьми лист пергамента и перо и садись сюда.
Я подчиняюсь, а потом внимательно смотрю, как учитель выводит на листе одну-единственную букву.