Дело не в заботах по дому — я продолжаю обслуживать наставника, но как-то бездумно, не слишком интересуясь тем, что делаю. Все мои мысли заняты теперь очередной задачкой. И в те минуты, когда по комнате летает очередное письмо, или к нам заходит какой-нибудь деревенский житель, кланяясь почти до земли и вываливая на стол продукты или россыпь монеток, я понимаю, что наука мастера мне во благо. Если не можешь изменить какую-то вещь — не думай о ней. Выбрось из головы. Забудь.
Может быть, забывать — тоже своего рода урок. Не знаю.
Когда однажды утром наставник протягивает мне деньги, я не сразу понимаю, что прошел еще месяц. И не пересчитываю свой заработок — сразу же отдаю обратно. Учитель лучше меня знает, что с ним делать.
Мастер Джо кивает и кажется довольным. Через несколько минут перо в его руке снова танцует над листом пергамента. И вот этот подарок уже совсем не хочется возвращать.
Хитросплетения символов без остатка занимают меня на несколько часов. А когда задание выполнено, я просто начинаю играть с буквами в голове. Расставлять их так, как взбредет в голову, и пытаться прочесть то, что вышло.
«Z» — шрам. Это остаток, след, но еще и воспоминание, знание, опыт. Если мы добавим «U» — котел — мы получим подготовку к знаниям, то есть учебу. То, чем занимаюсь я. Но если приписать еще и «W»… А с какой стороны приписать? Слева? Тогда «W» будет больше влиять на «Z». Частокол и шрам. Знание и защита… Что-то забытое… или скрытое. Тайное знание. Тайная наука, которой меня обучают. А если, наоборот, прибавить «W» справа? Что мы получим? Обучение и частокол… забор… Мы упираемся в частокол. Обучение заканчивается?
Игра увлекает меня настолько, что на этот раз не отпускает и ночью. А вскоре я и вовсе почти прекращаю различать сон и бодрствование: абракадабра из слов и букв крутится в голове и во дворе, и за столом, и в кровати. Они собираются в цепочки и хороводы, кружатся, танцуют и вместо праздничных песен выкрикивают мне в уши все новые смыслы. «S» — это змея. Что такое змея? Разве только коварство и медленная смерть? Как на счет гибкости, незаметности, скорости? А блеск? Что ты думаешь о блеске чешуи? О неуловимости? Как насчет того, что у змеи нет ног, но есть острые зубы? Она откладывает яйца. Она шипит. Что из этого важно? Змея похожа на веревку, а еще на линию, на росчерк пера. Змею можно встретить в лесу, но можно и посреди деревни. Если «S» — это змея, а «J» — рыболовный крючок, может ли змея означать червя, если написать обе буквы рядом?
Проснувшись, я все еще думаю о змеях. И на странице, которую выдает мне вечером мастер Джо, отчего-то особенно много пузатых «S». Ну, или так только кажется.
— Я слышала про чародеев всякое, — шепотом говорит Мелисса тем же вечером. Мы лежим в нашей узкой кровати, и жена жмется к стене, пытаясь отодвинуться подальше. У нее не выходит, ни капельки не выходит, но мне все равно больно.
— Что? — спрашиваю я.
— Некоторые говорят… — начинает Мелисса и запинается. — Некоторые говорят, что они вообще не люди.
Я расплываюсь в широкой и, как мне хочется верить, убедительной усмешке.
— Не люди? Ну что за глупости, милая. Кто тогда?
— Не знаю, — упрямо поджимает губы жена.
Я осторожно убираю прядь волос с ее лица. Поглаживаю Мелиссу по щеке. Мне хочется, чтобы жена успокоилась. Чтобы не думала о глупостях. Чтобы улыбнулась мне, как улыбалась еще вчера. Чтобы в ее глазах светились вчерашние лучики счастья.
Но Мелисса не улыбается. И кажется, даже ласку терпит с большим трудом.
— Ты что же, боишься, что он меня съест? — говорю, продолжая усмехаться. Я уже не думаю, что все это возможно обратить в шутку. Но еще пытаюсь.
— Нет, — отвечает Мелисса. — Я боюсь, что ты сам превратишься в чудовище.
Глупая улыбка так и приросла к моим губам. Согнать ее не выходит никак.
Мастер Джо все еще выдает мне по странице в день, не больше. Полчаса, ну, час — вот на сколько хватает теперь его заданий, и ни на какие уговоры наставник не поддается. Несколько раз я даже пытался броситься на него с кулаками, но быстро успокаивался под тяжелым взглядом. Учитель ни разу не причинил мне боли — но может, я знаю точно.
Вообще, настроение мастера теперь все чаще приподнятое и благодушное, я же становлюсь раздражительнее день ото дня.
— Это жестоко, — мрачно говорю я. — Это жестоко — не позволять мне думать. Вы ведь должны меня учить.
— Я и учу, — усмехается учитель. — Сейчас у нас с тобой урок терпения. И ты не справляешься.
Глиняная чашка в моих руках вдруг трескается и разваливается, заливая колени горячим травяным отваром. Интересно, когда я успел стать таким сильным?
Мастер Джо довольно скалится. Я убираю с пола черепки.
Через несколько совершенно невыносимых дней я снова вспоминаю о книгах. На сей раз я ни о чем не прошу наставника — к чему попусту сотрясать воздух? — просто решаю дождаться, когда мастер Джо уйдет. К слову, уходит он теперь нередко, несмотря на холод и снежные заносы. Кажется, учитель выполняет какую-то работу для деревенского старосты — во всяком случае, с деньгами у нас к зиме стало даже лучше, и мне не приходится до одурения торговаться за лишнее яйцо или четверть бутыли молока. Но я не слишком интересуюсь причинами, по которым наставник покидает дом. Главное, в такие моменты я ненадолго прекращаю ощущать на себе его пытливый взгляд.
Да, я дожидаюсь, пока мастер Джо натянет меховую шапку и шубу и побредет по снегу в сторону деревни, а затем устраиваю в доме самый настоящий обыск. Я перерываю каждый сундук и проверяю каждую полку, залезаю под лавки и под кровати, осматриваю старые котлы на кухне, а потом, отчаявшись, зарываюсь в стог сена в сарае под удивленные взгляды стоящего там коня. В доме — да и рядом с ним — не остается ни единого закутка, в который бы я не заглянул. Но книг нет. Ни на той самой полке, где, я помню, они лежали еще два дня назад, ни где-либо еще. В отчаянии я заглядываю даже в печь, а потом долго отряхиваюсь от золы и трачу уйму времени на то, чтобы оттереть пол и расставить все вещи на свои места.
Но когда наставник возвращается домой, ему хватает одного взгляда, чтобы понять, что здесь произошло. Он ничего не говорит. Он просто улыбается одной из самых отвратительных своих улыбок, обнажая мелкие желтоватые зубы.
Вечером мастер Джо не дает мне даже обычного задания, и я, в каком-то отчаянном порыве схватив со стола чистый лист пергамента и перо, долго сижу на кровати и пялюсь в одну точку. А потом начинаю писать. Я бездумно вывожу «J», затем «O» и «E» — и вдруг понимаю, что именно у меня получилось. А еще — что все это время читал имя своего учителя неправильно. Много месяцев от меня ускользала одна совершенно очевидная вещь.
«J» — рыболовный крючок. Это ловушка, как и петля; убийство — но убийство праведное. Хитрость и мастерство. Рядом с мастерством «О» может означать только знание, прозрение; может быть, даже всевиденье. И «Е» как завершающий аккорд. Пасть с зубами. Животная сила. Опасность.
Я отрываюсь от пергамента и встречаюсь взглядом со своим наставником. Его внимательные глаза на секунду сверкают желтым. Или мне просто кажется.
— Не хочу брать Джимми, — упрямо повторяю я. — Тебе он нужнее здесь. В крайнем случае, — мой голос вдруг предательски срывается, — ты всегда сможешь его продать.
Мелисса так отчаянно качает головой, что на секунду мне кажется: та вот-вот оторвется. Конь — это, конечно, не любимый охотничий пес. Но мы оба к нему по-настоящему привязались.
— Нет, — говорит Мелисса. — Путь долгий. Лучше верхом, да и то за день не успеешь. Ты только не ночуй в лесу, хорошо? Дай Джимми отдых вечером и скачи дальше.
Она отчаянно пытается показать, что смирилась. Что ее мольбы в первые дни — всего лишь минутная женская слабость. Что она приняла и поддержала мое решение. Что она хорошая жена. Мелисса больше не пытается отговаривать меня, зато без умолку болтает. Решает, что нужно успеть, пока я еще здесь. Обсуждает дорогу и сколько хлеба мне завернуть с собой. Волнуется, чтобы я не замерз ночью.
Все эти хлопоты немного раздражают, но я понимаю, что лишь они и помогают жене держаться. Мелисса то носится по дому, то убегает в деревню… К вечеру она уже просто валится с ног. Я знаю, почему Мелисса делает так: просто если она не засыпает сразу, то невольно начинает шмыгать носом в подушку. И я не уверен, что от моих робких объятий жене становится легче.
Чем ближе подходит день отъезда, тем больше мне кажется, что наоборот.
На стене сарая нацарапано слово. Не рукой мастера Джо — уж его-то манеру выводить буквы я узнаю мигом, даже если не писать их, а вырезать ножом. Кем-то другим и, кажется, довольно давно. Странно, как я не замечал.
«J», «I», «M», «M», «Y». Целых пять символов, и — странное дело — «J» отчего-то крупнее всех других. У моего наставника буквы всегда одинаковой высоты. Один из бывших учеников? Кто-то, кто строил этот сарай для мастера Джо?
Впрочем, гадаю я недолго. Не хочется тратить время на досужие размышления. Не то чтобы я боялся, что неожиданный подарок исчезнет… Просто его смысл занимает меня куда больше.
Крючок. Кость. Паук — нет, целых два паука. Человечек с задранными руками. Я всматриваюсь в них во все глаза, а губы сами собой начинают шевелиться. Каждая из букв представляется мне клубком шерсти, который я разматываю, извлекая новые значения, и осторожно сплетаю с нитями из других клубков. Распускаю, если узор получается невнятным, а после начинаю вязать снова. Раз за разом. Попытка за попыткой. Когда рисунок обретает структуру и ясность, я понимаю, что простоял у стены не менее получаса. Я медленно опускаю вилы и возвращаюсь в дом. Беру со стола нож.
Кровь, вытекающая из перерезанного кроличьего горла, оставляет на полу узоры и письмена. Я держу тушку за задние лапы и слегка покачиваю ею из стороны в сторону, внимательно глядя вниз. Если получится буква — мне не хочется ее пропустить.