Дрогнул Емеля от слов этих, да в пол упёр взгляд и со вздохом сказал.
— Ага, аккурат выше локтя. Черноту пресечь. Сам я никак не смогу. Так ты ж опосля ещё и излечить сможешь. Вон как в том годе Никиту медведь помял и спину в лоскуты нарвал. Ты выходил, да залатал.
Почесал темя под шапкой Серко, всё ещё удивляясь и не веря мужичку горемыке.
— Не, Емеля, ты впрямь умом скис. Это ж надо! Удумал. Раз считаешь себя дюжим грешником — иди в церкву, да отмаливай.
— Так сгублю всех. Не могу я теперь, знаючи, что смерть несу, в город идти. Помоги, Серко. Христом Богом прошу, помоги. Я ж не за просто так. Гляди.
Емельян достал узелок и развязал. Тускло сверкнули серебром монеты. Куда ярче полыхнули глаза Серко. Дюже любил он деньги.
— Эх, ты ж! Скока у тебя.
— Это ещё не всё, Серко. Я у реки под дубом кривым, молнией палёным, ещё прикопал. Всё бери. Ещё в деревне, в хате моей, вязанка шкур горностаевых. Ежели мало — по другим хатам пошарь. Тока не хоронил я людей-то. Не смог я. Опять от своего клятья бежал. Так и лежат там почерневшие. Ты детишек-то схорони. А то не по-людски как-то.
Не торопился Серко. Думал, да за бороду себя дёргал. А потом подбросил в руке узелок с деньгой, хмыкнул, да сунул его себе за пазуху. Любил Серко серебро, да и медью не брезговал.
— Ладно, Емеля, сделаю, как просишь. Срублю руки тебе. Жилы узлами свяжу, да железом калёным прижгу. Жить будешь, тока, что же это за жизнь такая?
— Не отговаривай, не отступлюсь.
— Ну, как знаешь.
Серко запалил костёр поярче, сунул в него нож широкий и достал топорик. При виде его у Емельяна сердце заколотилось, словно медный бубенец. Он заохал, отчаянно крестясь. Серко ухмыльнулся и достал ступку. Нащипал сухих трав с вязанок под потолком и всучил Емеле в руки.
— На, пестиком толочи. С бутыли в порошок доплесни, чтоб кашица вышла. Усердней толочи. Не так шибко больно будет, когда съешь её.
Емельян, трясясь проглотил вяжущую серую кашицу и поплёлся к приготовленной плахе.
— Господи, спаси… Господи, спаси… Господи, спаси…, — без умолку бормотал Емеля.
— Не передумал, великомученик? — Серко потрогал за пазухой заветный узелок.
— Не… давай.
Серко как заправский палач занёс топор.
— Господи, спа….
— Гээх!
И Емеля окунулся в тёмный омут.
Как хотелось жить. Ой, как хотелось жить. Чёрное марево душило, чадило гарью. Боль в руках разгоралась, сыпала искрами и превращала их в огневые крылья.
Емельян открыл глаза. Вокруг рта лазили и щекотали мухи. Он взмахнул рукой и закричал от боли. Не было руки-то. Привстал с трудом Емеля и огляделся. Пыльная хата Серко. Топчан и полы улиты спёкшейся кровью. Скосив взор, поглядел на свои обрубки. Всё вспомнил. И грех свой и кару справедливую. Тоска щемит сердце, а всё же радость какая-то. Из-под окровавленной тряпицы не видать чёрных следов. Кончилась власть ведьмы.
С трудом выбрел Емельян на свет божий. Облизал полопанные губы и припал к бадье с затхлой водой. Вкуснее мёда показалась.
— Серко! — сипло позвал мужичок, оглядевшись, но не отозвался никто.
И то правильно. Сделал дело, исполнил уговор — получи обещанное. Емеля, качаясь, побродил по двору. Ой, нехорошо, да неудобно. А ничего — куры же как-то живут и он попривыкнет. Зато теперь больше на человека схож будет. Ведь не должно человеку одному быть. Как прожить шатуном лесным, зная, что и словом обмолвиться ни с кем нельзя. Бог на то и дал язык людям, чтоб говорили друг с другом. Жалились, да радовались. Ведь, даже любая тварь лесная к ласке тянется. А человеку без неё никак не прожить.
Правильней было бы сдаться тогда, и пусть цыганка удавила бы. Сколько душ невинных уцелело бы. Знать бы судьбинушку наперёд. И за что такая доля-то мученическая? Ой, да что теперь!
Эх, горе-беда! Гори, как сухая лебеда. Пусть всё худое смоет дождями, да развеет ветрами. Соль слёз, пота и крови впитает мать-земля.
Всплакнул Емеля напоследок, да и побрёл в сторону дороги. В город подаваться, к людям. Ведь только ради того, чтобы их видеть, сам себя искалечил Емеля. И невмоготу теперь одному оставаться. А грехи свои он отмолит. Станет у церкви и будет поклоны в пыль отвешивать. Вымаливать у Бога прощения. А люди добрые за него открестятся. Ведь не откажут калеке безрукому.
Щурясь от боли и шатаясь, шёл Емельян по лесу. Радовался он солнцу, дурень беспалый. Возьми он чуть правее, то наткнулся бы на вздутое тело Серко с чёрным лицом. Но, видно, не судьба. И не мог увидеть, как у него самого из-под рваной рубахи, по хребту, под гайтан нательного крестика, расползается чёрное пятно. Уносил с собой в город лютую беду. Печать одиночества. Проклятье слепой ведьмы.
Чистота КлэрАндрей Зимний
Рассказ занял первое место во всех номинациях конкурса «Разврат» в марте 2015 года. Всего на конкурс слетелось 26 авторов с 30-ю рассказами.
— Пойдём развлечёмся, — предложил незнакомый вкрадчивый баритон за спиной Клэр. — Жду тебя на улице.
Затем её поцеловали в шею. Клэр дёрнулась, точно обожжённая прикосновением чужих губ, резко обернулась. Но так и не увидела лица мужчины — только массивную спину и непропорционально короткие толстые ноги. Он шёл к выходу из бара, покачиваясь, будто танцевал с выпитым за вечер бурбоном.
— Это твой парень? — шепнула Клэр подружка.
— Нет, — рассеянно ответила та. — Зря я сюда пришла.
— Ничего не зря! Говорю тебе, первый месяц работы обязательно нужно отметить!
Клэр прекрасно понимала, что новая подружка пригласила её в бар из унизительного милосердия, которое проявляют высокомерные люди к тем, кого считают неудачниками.
— Тоже мне, праздник, — смущённо ответила Клэр.
Она ненавидела новую работу. Зачем она вообще устроилась на телефонную станцию? Впрочем, последний месяц ей везде было не по себе, так какая разница? Да и жить на что-то нужно. Может, она бы даже работала хорошо, но к концу смены начинала раскалываться голова, и Клэр путала линии. Из-за ошибок её оскорбляли звонившие, а подружки-телефонистки смотрели со снисхождением. Будто достойный человек не мог путать линии. «Алло… Соединяю…» Клэр дёрнула плечами.
Рядом с их столиком остановился высокий парень, улыбнулся и весело заявил:
— Дамы, я не подслушивал, что у вас праздник, просто вы невероятно красивы, а мне хочется заказать шампанское! Позволите?
Парень присел за их столик и начал оживлённо болтать. Рассказывая подружке-телефонистке о работе агента по недвижимости, он запустил руку под стол и стиснул колено Клэр. Она вскочила, схватила зонтик.
— Простите, мне… Срочно домой нужно.
Выбегая из бара, Клэр обернулась — подружка в общем-то осталась довольна её уходом.
По козырьку над баром отбивал дробь дождь.
— Ну, пошли? — окликнул её на улице пьяный баритон.
Тучный мужчина курил у дверей. Перед затяжкой он подносил сигарету к лицу несколько раз, прежде чем попасть фильтром в разомкнутые губы.
— Нет, простите.
Клэр раскрыла зонт и торопливо зацокала каблуками по тротуару. За спиной раздались шаркающие шаги.
— Не ломайся! Давай хоть разок перепихнёмся!
Улица была пуста. Клэр побежала. Почему, почему так происходит с ней?
— Стой, шлюха!
Дождь превратился в ливень. Порыв ветра выдернул зонтик из её рук, и тот попрыгал назад, к пьяному преследователю.
Сзади раздался шлепок и вскрик — должно быть, мужчина грохнулся на сырой тротуар. Клэр не стала оглядываться. Завернула за угол улицы и вбежала в первый подъезд.
На лестничной клетке она позвонила в двери квартир. И ещё раз. Никто не открыл.
— Помогите, прошу вас!
В ответ — ни звука. С мокрых волос на лицо струилась вода. Должно быть, из-за растёкшейся туши она выглядела так, будто рыдала уже час кряду.
Клэр не плакала.
— Помогите…
Ей почудились тяжёлые шаги на улице. Она выключила свет в подъезде и замерла, прижавшись к стене. Плохо смазанные петли скрипнули, на фоне дверного проёма вырисовался чёрный силуэт.
«Я невидимая,» — мысленно сказала Клэр силуэту. Она верила в чудеса, хотя была большой девочкой. Большой девочкой, которую вот-вот изнасилуют в подъезде.
Никакого волшебства не случилось. Мужчина шёл к лестничной клетке.
Хантер не имел права на раздражение или ненависть. Но иногда хотелось оказаться подальше от людных улиц, от стерильно хороших, улыбчивых прохожих, от чужой радости, которая обтекала Хантера, как вода — маслянистый камень.
Он не имел права и на симпатии.
И всё же неотрывно смотрел на светловолосую девушку в ярко-зелёном плаще, торопливо выходящую из бара. Даже издалека Хантер ощущал, что у этой девушки с завившимися от дождя локонами ему нечего было забрать. Она чиста, за ней приятно даже просто наблюдать издалека. За тем, как она встряхивает зонт, как оглядывается, как вздрагивает от обращённой к ней фразы толстяка. Как бросается под дождь, точно тот мог спрятать от непрошеного внимания.
Хантер знал, что дождь её не спрячет. Его самого, с извечными потёками чёрной крови, которая, точно ртуть, собиралась под пальцами и снова растекалась по предплечьям, никогда не прятал ни ливень, ни темнота ночи. Люди, кто брезгливо, кто с отвращением, неизменно отворачивались, старались перейти на другую сторону улицы.
Девушка в зелёном плаще бежала, толстяк тяжело шлёпал по лужам, догоняя. Хантер неторопливо двинулся за ними. Не спешащий на помощь герой, а равнодушный наблюдатель.
Не успела девушка нырнуть за поворот, как Хантер рванул вперёд. Его рука, покрытая чёрной кровью, точно латексной перчаткой, хлопнула толстяка по плечу. Тот приземлился на четвереньки прямо в лужу, похожий на решившую искупаться в грязи свинью.
Хантер склонился над ним, прикрыв глаза. Почувствовал, как толстяк обмякает, расслабляется. Может быть, даже улыбается. Хантер отпустил его плечо и сжал пальцы, пряча в кулаке новую чёрную каплю. Ещё одну среди тысячи других, которые он вынужден носить на себе, чтобы жители города продолжали улыбаться, чтобы продолжали при виде его с отвращением переходить на другую сторону улицы…