Есть по крайней мере один вопрос, но сейчас неподходящее время его задавать. Куда идет страна, если нельзя спокойно провести консультацию по математике? Что касается приказа полиции, он ни на минуту не верит, что полиция закрывает кампус ради безопасности студентов. Его закрывают, чтобы студенты из известного рассадника левых убеждений не присоединились к маршу, вот и все.
Нет никакой возможности продолжать консультацию по математике. В аудитории все переговариваются, студенты уже собирают свои сумки, они взволнованы, им не терпится посмотреть, что происходит.
Он следует за толпой на набережную у Де Ваал-драйв. Движение остановлено. Участники марша идут по Вулсек-роуд по десять, двенадцать человек в ряд, потом поворачивают на север, на автостраду. В основном это мужчины в немаркой одежде — комбинезоны, армейские куртки, шерстяные шапки, у некоторых в руках палки, все идут быстро, молча. Колонне не видно конца. Если бы он был полицейским, его бы это напугало.
— Это ПАК, — говорит цветной студент, стоящий поблизости. Глаза у него блестят, взгляд напряженный. Прав ли он? Откуда он знает? Есть ли признаки, по которым можно узнать? ПАК не похож на АНС. Он более зловещий. «Африка для африканцев! — провозглашает ПАК. — Загнать белых в море!»
Тысячи и тысячи людей, колонна толстой змеей ползет вверх по горе. Она не похожа на армию, но это именно армия, армия, внезапно возникшая на пустошах Кейп-Флэтс. Что они будут делать, когда дойдут до города? В любом случае в стране не хватит полицейских, чтобы остановить их, не хватит пуль, чтобы их расстрелять.
Когда ему было двенадцать, его посадили в автобус, полный школьников, и повезли на Эддерли-стрит, где им раздали оранжево-бело-черные флажки и велели махать, когда мимо будет проезжать парад из платформ на колесах (Ян ван Рибек и его жена в скромном бюргерском платье, треккеры с мушкетами, осанистый Пол Крюгер). Триста лет истории, триста лет христианской цивилизации на южной оконечности Африки, говорили политики в своих речах, — Господи, позволь нам возблагодарить Тебя. Теперь у него на глазах Господь убирает свою длань, которой защищал. У подножия горы он наблюдает, как переделывается история.
Вокруг него тишина, в этих чистеньких, хорошо одетых выпускниках Рондебосхской мужской школы и колледжа Диосезан, этих юнцах, которые полчаса назад вычисляли углы векторов и мечтали о карьере инженера-строителя, чувствуется то же потрясение и страх. Они собирались насладиться зрелищем, похихикать над процессией садовников и никак не ожидали увидеть эту мрачную толпу. День для них испорчен, теперь им хочется только пойти домой, выпить кока-колы, съесть сэндвич и забыть о том, что произошло.
А он? С ним то же самое. «Будут ли суда еще отплывать завтра? — вот его единственная мысль. — Я должен уехать, пока не стало слишком поздно!»
На следующий день, когда все закончилось и участники марша разошлись по домам, газеты находят способ осветить это событие. «Был дан выход затаенному гневу, — так они это называют. — Один из многих маршей протеста по всей стране — вслед за Шарпевиллем. Здравый смысл, проявленный (в кои-то веки) полицией, сотрудничество лидеров марша. Правительству, — пишут они, — следует принять это к сведению». Таким образом они смягчают это событие, делая его менее значительным, чем на самом деле. Но он не обманывается. Один свисток — и из лачуг и бараков Кейп-Флэтс появится та же армия, более сильная, чем прежде, более многочисленная. И к тому же вооруженная винтовками из Китая. Какова надежда выстоять против них, когда не веришь в то, что защищаешь?
Возникает вопрос о вооруженных силах. Когда он окончил школу, на военную службу призывали только одного белого мальчика из троих. Ему повезло: не выпал жребий служить. Теперь все изменилось. Теперь новые правила. В любую минуту он может найти в своем почтовом ящике повестку: «Вам следует явиться в Касл в девять утра такого-то числа. Захватите с собой туалетные принадлежности». В Фоортреккерхоогте, где-то в Трансваале, есть учебный лагерь, о котором он наслышан. Именно туда отправляют новобранцев из Кейптауна, подальше от дома, чтобы их сломить. Через неделю он окажется за колючей проволокой в Фоортреккерхоогте, где будет жить в одной палатке с головорезами-африканерами, есть говяжью тушенку из консервной банки, слушать Джонни Рея на волне радио «Спрингбок». Ему этого не вынести, он вскроет себе вены. Остается только одно — бежать. Но как он может бежать, не получив диплома? Это все равно что отправиться в долгое путешествие, путешествие длиной в жизнь, без одежды, без денег, без (это сравнение он делает более неохотно) оружия.
Время позднее, уже за полночь. Он лежит на диване в выцветшем голубом спальном мешке, который привез из Южной Африки, в однокомнатной квартире своего друга Пола в Белсайз-Парк. В другом конце комнаты, на настоящей кровати, Пол уже захрапел. Сквозь щель между портьерами видно, как сияет ночное небо, оранжевое с оттенком фиолетового. Хотя он накрыл ноги подушкой, они ледяные. Но это не важно: ведь он в Лондоне.
Существует два или три места в мире, где можно жить наиболее полной жизнью: Лондон, Париж и еще, возможно, Вена. Париж идет первым: город любви, город искусств. Но чтобы жить в Париже, нужно пойти на курсы французского языка. Что касается Вены, то Вена — для евреев, возвращающихся, чтобы восстановить свое право первородства: логический позитивизм, двенадцатитоновая музыка, психоанализ. Таким образом, остается Лондон, где южноафриканцам не нужны бумаги и где говорят по-английски. Пусть Лондон каменный, похожий на лабиринт и холодный, но за его непривлекательными стенами мужчины и женщины пишут книги, создают картины, сочиняют музыку. Каждый день проходишь мимо них на улице, не угадывая их секрет, — и все из-за знаменитой и восхитительной британской сдержанности.
За половину квартиры, которая состоит из единственной комнаты и закутка с газовой плитой и раковиной с холодной водой (ванная и туалет наверху общие для всего дома), он платит Полу два фунта в неделю. Все его сбережения, которые он привез из Южной Африки, составляют восемьдесят четыре фунта. Нужно немедленно найти работу.
Он заходит в офис в Совете Лондонского графства и заносит свое имя в список учителей, готовых сразу же занять вакантное место. Его посылают на собеседование в среднюю школу в Барнете, в дальнем конце Нозерн-лайн. У него степень по математике и английскому. Директор предлагает ему вести занятия по социологии, а также два раза в неделю еще и по плаванию.
— Но я не умею плавать, — возражает он.
— В таком случае придется научиться, согласны? — говорит директор.
Он выходит из школы с учебником по социологии под мышкой. У него только выходные, чтобы подготовиться к первому занятию. К тому времени, как он добирается до станции, он уже клянет себя, что взялся за эту работу. Но ему не хватает духа вернуться и сказать, что передумал. Он отправляет учебник обратно на почте в Белсайз-Парк, приложив записку: «Непредвиденные обстоятельства лишили меня возможности приступить к исполнению своих обязанностей. Примите мои самые искренние извинения».
Прочитав объявление в «Гардиан», он отправляется в Ротамстед[740], на опытную сельскохозяйственную станцию за пределами Лондона, где работали Халстед и Макинтайр, авторы «Проекта статистических экспериментов» — одного из университетских учебников. Собеседование, которому предшествовала экскурсия по садам и теплицам станции, проходит хорошо. Должность, на которую он претендует, — младший экспериментатор. Обязанности младшего экспериментатора, как ему объясняют, заключаются в том, чтобы раскладывать решетки для опытных образцов, записывать урожай при различных режимах выращивания, затем проанализировать данные на компьютере станции — все это под руководством старших экспериментаторов. Настоящие сельскохозяйственные работы выполняются садовниками под наблюдением специалистов по агротехнике, от него не требуется, чтобы он пачкал руки в земле.
Несколько дней спустя приходит письмо, подтверждающее, что он принят на работу с жалованьем шестьсот фунтов в год. Он вне себя от радости. Какая удача! Работать в Ротамстеде! В Южной Африке этому не поверят!
Но есть одно «но». В конце письма говорится: «Жилье может быть предоставлено в деревне или в муниципальном доме в районе жилой застройки». Он пишет ответ, что принимает предложение, но предпочел бы по-прежнему жить в Лондоне. И будет ездить в Ротамстед.
После этого ему звонят из отдела кадров. И объясняют, что ездить в Ротамстед нереально. Ему предлагают не работу за письменным столом с регулярными рабочими часами. Иногда ему придется начинать работу рано утром, в другой раз заканчивать поздно или работать в выходные. Поэтому, как и всем экспериментаторам, ему придется жить поблизости от станции. Пересмотрит ли он свою позицию и сообщит окончательное решение?
Его восторг померк. Какой смысл был проделать весь этот путь из Кейптауна в Лондон, если придется поселиться за много миль от города и вставать чуть свет, чтобы измерить высоту бобовых? Ему хочется работать в Ротамстеде, хочется найти применение математике, на которую он потратил столько лет, но хочется также ходить на поэтические вечера, встречаться с писателями и художниками, заводить романы. Как же заставить людей в Ротамстеде — мужчин в твидовых пиджаках, курящих трубки, женщин с бесцветными волосами, в огромных «совиных» очках — это понять? Как произнести при них такие слова, как «любовь», «поэзия»?
Но как же отказаться от такого предложения? Реальная работа, да еще и в Англии, уже почти у него в руках. Нужно сказать только одно слово «да» — и он сможет написать матери, сообщая новость, которую она ждет, а именно: что ее сын получает хорошее жалованье, занимаясь респектабельным делом. Тогда она, в свою очередь, сможет позвонить сестрам его отца и объявить: «Джон работает в Англии как ученый».