Последние страницы этой книги трогают так же, как все, написанное Немировски. Больной и умирающий, Гольдер садится на трамповый пароход в черноморском порту. В последние его часы за ним ухаживает молодой еврей, у которого свои мечты – добраться до Америки и сорвать там куш. В его компании Гольдер сбрасывает маски французского и русского языков и возвращается к идишу своего детства: в последнем видении он слышит голос, зовущий его домой.
В «Давиде Гольдере» полно антисемитских карикатур. Даже окончание можно приспособить к мировосприятию антисемита: под налетом космополитизма Гольдер глубже всего предан своему еврейству. В интервью 1935 года Немировски призналась, что, будь у власти Гитлер, когда она писала эту книгу, она бы «написала ее иначе». И все же, с учетом ее сочувствия одинокому и нелюбимому Гольдеру, сражающемуся на трех фронтах с безжалостными конкурентами, хищными женщинами и отказывающим телом, трудно счесть эту книгу антисемитской по сути. Немировски, похоже, тоже это понимала: в интервью она подчеркивает, что вычищать текст в свое время – то есть без сообразного политического мотива – было бы неправильно, «слабостью, недостойной настоящего писателя»[910].
Оседлав волну успеха «Давида Гольдера», Немировски на разнообразных его воплощениях выстроила блестящую карьеру беллетристки. На пике этой карьеры она приносила в семью значительно больше денег, чем ее муж, трудившийся банковским управляющим. Пара снимала просторную квартиру в Париже, держала слуг (горничную, повара, гувернантку), ездила на модные курорты. Их стиль жизни стало трудно поддерживать, когда вступили в силу меры, направленные против участия евреев в экономике. Ко времени их депортации в 1942 году Немировски были совсем на мели.
«Le Bal»[911] (1930) – штука полегче. Месье и мадам Альфред Кампф, мелкобуржуазные выскочки, сколотившие состояние на бирже, планируют большой бал, чтобы отметить свое вхождение в высшее парижское общество. Нелюбимой дочери Антуанетте поручается разослать почтовые приглашения избранным двумстам модным гостям. Исполненная обиды на мать, Антуанетта тайком уничтожает приглашения. Настает знаменательный вечер, а гостей – никого. С мрачным удовольствием Антуанетта наблюдает, как ее родители убиваются, униженные перед слугами. В последней сцене она делает вид, будто утешает рыдающую мать, а сама втихаря упивается победой.
Пара не любящих друг друга матери и дочери возникает в прозе Немировски часто: мать всегда настроена подавлять дочь, которая, входя во взрослую жизнь, грозится затмить и превзойти мать и воюет с ней всеми доступными ей методами. Возможно, это самая красноречивая слабость Немировски как писательницы: она не способна поделать с этим материалом ничего нового, лишь воспроизводить его вновь и вновь.
Повесть «Les Mouches d’automne»[912] (1931), в английском переводе названная «Снег осенью» – не путать с более поздним романом «Les Feux de l’automne»[913], – посвящена последним годам Татьяны, преданной няни Кариных, изгоев, которые благодаря заметному состоянию, вывезенному из России, легко приспособились к жизни во Франции. Именно Татьяна, тоскующая по загородному имению, где она выросла, так и не прижившаяся в новых условиях, – главная жертва революции. Карины не обращают на нее внимания, она однажды туманным утром рассеянно выходит из квартиры и тонет – или топится – в Сене.
Эта повесть в основном обязана Чехову, а в частностях – «Un Coeur simple»[914], отстраненно хроникальному рассказу Флобера о похожем преданном слуге. Если не считать спорного окончания – финалы у Немировски обычно получаются скомканными, возможно, вследствие привычки браться за новый проект прежде, чем старый как следует завершен, – это цельная работа, противопоставляющая старомодную верность и новые, сексуально произвольные нравы, какие младшим Кариным кажутся такими привлекательными.
Повесть «L’Affaire Courilof»[915] (1933) подана как мемуары, написанные членом террористической ячейки, в которых он рассказывает, как незадолго до несостоявшейся революции 1905 года проник в штат графа Курилова, царского министра образования, с целью совершить зрелищное убийство. Изображая швейцарского врача, он становится непосредственным наблюдателем двойной борьбы Курилова с раковой опухолью и политическими соперниками, которые используют его женитьбу на женщине со спорным прошлым, чтобы подстроить его падение.
Потенциальный убийца постепенно начинает ценить достоинства своей жертвы: его стоицизм, отказ отдаляться от жены, которую он любит. Когда приходит время бросить бомбу, герой повести не в силах довести дело до конца, и за него покушение совершает его товарка. Арестованный и приговоренный к смерти, он сбегает за границу, а позже возвращается и делает карьеру советского чекиста, без всяких угрызений совести пытает и казнит врагов государства, но потом сам подвергается чисткам и сбегает во Францию, где и записывает свои мемуары.
Вовсю пахнущая романом Конрада «Глазами запада», повесть «Дело Курилова» – самый открыто политический роман Немировски. (Конрад, англизированный поляк, произвел на Немировски сильное впечатление как образец успешной аккультурации.) Центральный сюжетный прием – иностранец с подложными медицинскими бумагами становится доверенным лицом одного из самых влиятельных людей в России – может, и не очень убедителен, однако срабатывает превосходно. Постепенное очеловечивание убийцы, взращенного в самых зашоренных революционных кругах, преподнесено мастерски: Немировски, никуда не торопясь, показывает эту раздерганную нравственную эволюцию. Курилов преображается в героическую фигуру, сложного человека, сурового, но неподкупного, трогательно тщеславного, приверженного службе сюзерену, хотя по-человечески Курилов его презирает. При всех его слабостях он воплощает собой ценности, которые поддерживает эта, по сути, элегичная книга: осторожный либерализм, культуру Запада.
Из романов Немировски периода 1939–1941 годов, когда она пыталась утвердиться как однозначно французский автор, самые примечательные – «Les Biens de ce monde»[916] (опубликованный посмертно в 1947 году), где излагается судьба семьи производителя бумаги в годы до и после Первой мировой войны, и «Огни осени» (изданный в 1957-м), в центре которого женщина в Париже межвоенного времени пытается уживаться с беспутным мужем. В обоих случаях декорации полностью французские: никаких иностранцев, никаких евреев.
Оба романа предлагают диагноз состоянию Франции. Они обвиняют в упадке нации, приведшем к поражению 1940 года, политическую коррупцию, разболтанность нравов и рабское подражание американским деловым практикам. Гниль завелась, как предполагается в этих романах, когда военнослужащим, вернувшимся из окопов в 1919 году, не поручили перестройку нации, а всучили доступный секс и приманку спекулянтских барышей. Добродетели, которые эти книги предлагают, в общем, те же, что и у вишистского правительства: патриотизм, супружеская верность, прилежный труд, благопристойность.
Как произведения искусства эти работы непримечательны: задача Немировски при их создании отчасти сводилась к тому, чтобы показать, как ловко она способна управляться в застойном жанре семейной саги, как с этим жанром работали Роже Мартен дю Гар и Жорж Дюамель. Сила этих романов – в другом. Они показывают, до чего близко были знакомы Немировски обыденные мелкобуржуазные парижане – особенности ведения хозяйства, развлечения, мелкие экономии и излишества, но главное – их безмятежная удовлетворенность bonheur[917] собственной жизни. Немировски была далека от экспериментов в романной форме, какие происходили вокруг нее: среди ее американских современников более всего ей нравились, похоже, Пёрл Бак, Джеймз М. Кейн и Льюис Бромфилд, чей роман «Муссон»[918] Немировски взяла за образец для первой части «Французской сюиты».
Как хроники влияния больших сил на отдельные судьбы, эти наиболее «французские» романы Немировски довольно прилежно натуралистичны. Письмо делается особенно живым, когда подключается ее интерес к психологии нравственного компромисса, как, например, в случае с героиней «Огней осени», когда она сомневается в пути целомудрия, который для себя выбрала. Может, ее подруги все-таки правы? А ну как воздержание уже démodé?[919] Она что же, так и останется забытой на полке вещью?
В этих двух романах Немировски показывает себя готовой перенять традиционно мужские литературные приемы вроде батальных повествований, с которыми она справляется более чем удовлетворительно. Пишет она и пространные эпизоды об эвакуации городов – забитые дороги, машины, груженные домашним скарбом, и так далее, и эти эпизоды суть репетиция мощных глав, с каких начинается «Французская сюита», где побежденные солдаты и обуянные паникой горожане сбегают от германского наступления. Эгоизм и трусость гражданского населения она ядовито осуждает.
Оба романа хронологически охватывают текущий период Второй мировой войны и, соответственно, время действия «Французской сюиты». Немировски отчетливо видела собственную роль как летописца и комментатора развертывавшихся событий, пусть и не понимала, чем обернется война. Если попробовать экстраполировать автора из ее персонажей, она, видимо, стоит за Аньес – самой незыблемой фигурой в «Благах этого мира»: «Мы построим заново. Мы все починим. Мы будем жить»[920]. Войны приходят и уходят, а Франция выстаивает. В отношении немецких оккупантов Немировски, понятно, осторожна чрезвычайно: на ее страницах их едва встретишь. Выпущенный на волю после года в лагере для военнопленных французский служивый не молвит о своих тюремщиках ни словечка.