А затем в начале весны, когда деревья вокруг лужаек стали прихорашиваться, обвешиваясь листвой, Адама нашли. В канализационной трубе.
Букер с отцом ходили на опознание. От Адама мало что осталось – тело почти полностью обглодали крысы, но в черепе странным образом уцелел один глаз, и он был открыт. Черви тоже попировали всласть, а потом, ликуя, расползлись по своим норам, оставив под разорванной в клочья, покрытой засохшей глиной желтой футболкой лишь голые кости. Ни штанов, ни ботинок на трупе не было. Мать Букера пойти на опознание сына оказалась не в силах. Она не желала изгонять из памяти светлый образ своего первенца, такого юного, такого красивого.
Адама хоронили в закрытом гробу. Похороны вызвали у Букера ощущение дешевизны и одиночества, несмотря на громогласное красноречие священника, целую толпу соседей и пышные поминки, когда к ним на кухню люди без конца несли и несли различные кушанья. Уже сама эта избыточность заставляла Букера чувствовать себя самым одиноким существом в мире. Ему казалось, что его любимого старшего брата, с которым они были невероятно близки, прямо как близнецы, хоронят снова и снова, и Адам задыхается под грузом этих бесконечных клятв, песнопений, проповедей, слез, гомона людской толпы и вороха цветов. Букеру хотелось переделать традиционное оплакивание покойного – чтобы оно стало особым, личным и, самое главное, только его собственным. Адама он боготворил; тот был на два года старше и всегда обращался с ним с удивительной нежностью. «Сладкий, как сахарный тростник» – так говорили о нем все. Поистине безупречное замещение того брата-близнеца, вместе с которым Букер находился во чреве матери. Этот ребенок так и не сумел сделать в своей жизни ни единого вздоха, как рассказали Букеру, когда ему исполнилось три года. Именно тогда взрослые решили: пора мальчику узнать, что на самом деле их было двое, но второй умер при рождении. Вот только Букер каким-то образом всегда знал, что у него был брат-близнец, и всегда чувствовал рядом с собой знакомое невидимое нечто, от которого исходило тепло. Оно шло рядом с ним по улице, поджидало на ступеньках крыльца, пока он играл во дворе, устраивалось рядом с ним под уютным пледом, которым его укрывали на ночь. Когда Букер немного подрос, эта невидимая сущность как-то потускнела, стала менее ощутимой, преобразовавшись в особый внутренний голос, в компаньона, чьим реакциям и инстинктам Букер всегда полностью доверял. А когда он поступил в первый класс и стал каждый день ходить в школу вместе с Адамом, произошло окончательное замещение: живой брат занял место мертвого. Но после того как Адама убили, близких друзей у Букера больше не осталось; оба его друга и брата были мертвы.
В последний раз Букер видел Адама, когда тот катался на скейтборде по тротуару. Его желтая футболка так и светилась в сумерках под темными ветвями северных ясеней. Было самое начало сентября, и листва на деревьях еще и не думала желтеть; она вела себя так, словно отныне стала бессмертной. И сильные, покрытые густой листвой ветви ясеней по-летнему продолжали тянуться к безоблачному небу. И закаты были по-прежнему агрессивно-яркими. Букер смотрел на Адама, и ему казалось, что тот плывет на своей доске в полутемном туннеле, образованном зелеными изгородями и мощными стволами деревьев, похожий на золотистое пятно света, стремящееся к выходу из этого туннеля навстречу жаркому солнцу.
Адам был для Букера больше чем брат; он и для своих родителей, дававших имена детям в алфавитном порядке, был больше, чем первенец на букву «А». Только Адам всегда знал, о чем Букер думает, что он чувствует, а его шутки – хоть они и бывали порой грубоватыми или излишне поучительными – никогда не были жестокими, и вообще Адам был из них самым умным и любил всех своих братьев и сестер. Но больше всех он любил Букера.
Букер оказался не в силах забыть то желтое пятно света, летевшее навстречу по окутанному вечерними сумерками тротуару, точно по темно-зеленому туннелю, и в память об этом положил на крышку гроба одну-единственную желтую розу, а потом и еще одну, уже на могилу брата. На похороны из разных уголков страны съехались многочисленные родственники, и все они пытались как-то утешить Старбернов. Приехал и мистер Дрю, дед Букера с материнской стороны. Букер знал, что этот его дедушка из числа людей удачливых. Мистер Дрю с нескрываемой враждебностью относился к любому, кто был не столь богат, как он сам. Даже родная дочь называла его не «отец» и не «папа», а исключительно «мистер Дрю». Этот жестокий старик, сколотивший неплохой капиталец за счет безжалостной эксплуатации тех трущоб, хозяином которых являлся и за которые взимал с жильцов непомерную плату, все же помнил, что существуют правила приличия, и никогда открыто не выказывал своего презрения по отношению к семье Старбернов, изо всех сил сражавшейся с бедностью.
После похорон Адама жизнь у них в доме стала осторожно возвращаться к привычной рутине; из проигрывателя, стоявшего в дальнем углу, вновь доносились бодрящие мелодии Луи Армстронга, Эллы Фицджеральд, Сидни Бечета, Джелли Ролла, Кинга Оливера и Банка Джонсона. И субботние семейные советы с завтраками-пирами тоже возобновились, и Букер вместе с братьями и сестрами, Кэрол, Донованом, Элли, Фейвором и Гудменом[1130], старались придумать ответы поинтересней.
В общем, со временем семья как-то встрепенулась, точно персонажи из кукольного мультсериала «Улица Сезам», надеясь, что веселье, если как следует постараться, сможет и жизнь подсластить, и мертвых успокоить. Букеру их шутки казались натянутыми, а искусственно созданные и чересчур активно обсуждаемые проблемы – надуманными и даже оскорбительными. И во время похорон, и в течение нескольких последующих дней среди всей этой бессмысленной суеты и галдящих родственников единственное исключение, с точки зрения Букера, составляла его тетушка по имени Куин[1131], которая, впрочем, и раньше время от времени к ним приезжала. Вообще-то у нее, разумеется, была и фамилия, но ее последней фамилии никто не помнил, поскольку она, как говорили, слишком часто выходила замуж. Среди ее мужей был один мексиканец, двое белых, четверо чернокожих, один азиат – вот только вспомнить, в какой последовательности они сменяли друг друга, никто не мог. Немолодая, грузная, с огненно-рыжими волосами, Куин страшно удивила опечаленных Старбернов тем, что ради похорон Адама приехала аж из самой Калифорнии. Только она сумела почувствовать ту смесь печали, горя и гнева, которой был охвачен ее племянник, и, оттащив Букера в сторонку, сказала:
– Не отпускай его! Не позволяй ему уйти, пока он не будет готов. Вцепись в него зубами и когтями и постарайся во что бы то ни стало его удержать. Адам сам даст тебе знать, когда будет пора.
Куин сумела немного утешить Букера, придать ему сил и невольно подтвердила то несправедливое отношение к покойному остальных членов семьи, которое не давало Букеру покоя.
Из боязни нарушить хрупкое семейное равновесие и опасаясь кризиса, способного свести на нет возможность слушать духоподъемные пластинки, которые ставил его отец – они служили для истерзанной души Букера умиротворяющей целебной смазкой, – он решил попросить у отца разрешения брать уроки игры на трубе. Мистер Старберн легко на это согласился, но предупредил, что мальчик должен сам оплачивать половину гонорара, положенного учителю. Букер принялся изводить соседей просьбами дать ему любую работу по дому и, надо сказать, стал в итоге зарабатывать вполне достаточно, чтобы каждую субботу учиться играть на трубе. Это, кстати, дало ему возможность не участвовать в непременных субботних советах, благодаря чему несколько притупилось зарождавшееся в его душе нетерпимое отношение к младшим братьям и сестрам. «Как они могут притворяться, что все позади? – думал Букер. – Разве можно просто позабыть о таком и жить дальше? Ведь никто так и не знает, кто убил Адама и где он, этот убийца?»
Человек, который учил его играть на трубе, обычно уже с утра пораньше бывал слегка навеселе, однако это не мешало ему оставаться отличным музыкантом и умелым наставником.
– Так, – говорил он, – с легкими и пальцами у тебя полный порядок. Теперь нужно разрабатывать губы. Соединив эти три вещи воедино, ты постараешься о них позабыть, и только тогда сумеешь, наконец, выпустить музыку из своей души на волю.
И Букер с поразительным упорством к этому стремился.
Через шесть лет, когда Букеру исполнилось четырнадцать, он уже считался настоящим трубачом. И как раз в это время его учитель и самый лучший, с его точки зрения, человек на свете был арестован и предстал перед судом по обвинению в SSS[1132]. Он оказался патологическим мерзавцем и извращенцем, зверски убившим шестерых мальчиков, в том числе и Адама Старберна. Причем имена всех этих мальчиков он на память вытатуировал у себя на плечах. Бойзе. Лени. Адам. Мэтью. Кевин. Роланд. И аналогично такому же убийце, герою видеоклипа «Мы – это мир»[1133], татуированный музыкант заявил, что это просто имена детей одного из его клиентов, а не каких-то других.
А ведь этот человек – которого Букер считал самым лучшим на свете – был обыкновенным автомехаником на пенсии, добродушным, веселым, постоянно предлагавшим соседям что-нибудь починить. Особенно успешно он ремонтировал старые холодильники «Филко» и «ДжиИ», сделанные в пятидесятые годы и вполне успешно служившие до сих пор, а также газовые плиты и камины. «Во всем виновата грязь, – приговаривал он. – Домашняя техника выходит из строя в основном потому, что ее никогда не чистят». Этот его совет вспоминали потом все, кто поручал ему какой-то ремонт. Многие также припомнили и его улыбку, удивительно приветливую и душевную. Иными словами, все считали его въедливым и умелым мастером и очень приятным человеком. Впрочем, была у него одна особенность, о которой потом вспомнили почти все: он повсюду возил с собой в своем «универсале» маленькую, но очень смышленую собачку, терьера по кличке Бой. В полиции очень старались не разглашать подробности этого жуткого дела, но разве можно было заткнуть рот родителям и прочим родственникам убитых мальчиков? Шесть лет их преследовали кошмарные видения того, что могли сделать с их детьми, но реальные факты оказались еще страшнее. Шесть лет мучительного неведения, отчаяния, вопросов, так и оставшихся без ответа, как бы срослись в их восприятии с часами, проведенными в морге на опознании, и это была такая тяжесть, которая чуть ли не до земли сгибала плечи людей, заставляла их то безудержно рыдать, то каменеть от горя, то валиться навзничь в глубоком обмороке, когда их оставляли последние силы.