щина и бросилась на помощь своему дружку. Их схватка выглядела скорее смешной, чем опасной, но дрались они довольно долго и произвели достаточно шума, чтобы привлечь к себе внимание не только покупателей в магазине, но и полиции. Всех троих арестовали, а маленькую плачущую девочку передали органам опеки.
Фелисити пришлось уплатить штраф, хотя судья отнесся к Букеру весьма снисходительно – наркоманы, родители малышки, вызывали у него не меньшее отвращение, так что им он вынес обвинительный приговор, а Букеру просто выписал штраф за нарушение общественного порядка. Однако Фелисити эта история привела в бешенство. Она долго орала, с возмущением спрашивая, с какой стати Букеру понадобилось лезть не в свое дело.
– Ты кем себя считаешь? Бэтменом? – выкрикивала она.
Букер пощупал пальцем коренной зуб, проверяя, не шатается ли он, а может, даже и сломан. По челюсти ему врезала кулаком как раз та наркоманка. У нее, кстати, сил оказалось гораздо больше, чем у мужа, и она как бешеная налетала на Букера.
– У этих подонков в машине был маленький ребенок! Девочка! – сказал он Фелисити.
– Ну и что? Это же не твой ребенок! И нечего было не в свое дело нос совать! – парировала она.
Букер не ответил и еще раз ощупал зубы, решив, что повреждения, в общем, незначительные, но сходить к дантисту все-таки придется.
Уже в автобусе, возвращаясь домой, оба понимали, что между ними все кончено, хоть и не сказали об этом ни слова. Фелисити продолжала ворчать и в квартире ругалась еще по крайней мере час, но, поскольку Букер отвечал ей свинцовым молчанием, в итоге умолкла и пошла принимать душ. Возможно, она надеялась, что Букер, как всегда, к ней присоединится, но он этого не сделал.
Послужной список Букера в качестве музыканта был весьма невелик – он всего один семестр и не слишком удачно проработал учителем музыки в средней школе; собственно, только туда его и брали, поскольку диплома о музыкальном образовании у него не было. Отсутствие нужных документов также послужило препятствием для участия в тех музыкальных конкурсах и прослушиваниях, которые его интересовали. Его талант трубача был вполне достоин внимания, но отнюдь не исключителен.
Удача улыбнулась ему именно тогда, когда это было более всего необходимо. Букера не без труда разыскала его сестра Кэрол и передала письмо из одной адвокатской конторы. Оказалось, что мистер Дрю умер и, ко всеобщему удивлению, включил в свое завещание не детей, а внуков, так что теперь Букеру предстояло разделить с братьями и сестрами немалое состояние старика, которым тот постоянно хвастался. Букер решил не думать о том, что лишь преступная алчность помогла его деду, владельцу и безжалостному эксплуататору трущоб, сколотить такую кругленькую сумму, и постарался убедить себя, что теперь дедовы деньги очищены его смертью. Это была неплохая мысль, и он успокоился. Букер получил возможность снять нормальное жилье, тихую комнату в спокойном районе, и продолжать играть либо на улице, либо в каких-нибудь захудалых клубах. Многие музыканты, не имея доступа к студиям, играли на перекрестках. И не за деньги – что, конечно, жаль, – а для практики, пробуя сыграть друг с другом на публике, хотя публика эта и не платила им ни гроша, а потому была нетребовательной и некритичной.
А потом наступил тот день, который навсегда изменил и самого Букера, и его музыку.
Букер прямо-таки онемел, так хороша была эта женщина. Открыв от изумления рот, он беззастенчиво уставился на нее, а она стояла у обочины и смеялась. Кожа у нее была невероятно темная, прямо-таки иссиня-черная, а одежда, наоборот, вся белая. Ее пышные волосы выглядели так, словно на голову ей уселся и уснул миллион черных бабочек. Она разговаривала с другой женщиной – у той была молочно-белая кожа, а на голове белокурые дреды. Возле них остановился роскошный лимузин, но обе женщины продолжали спокойно разговаривать, ожидая, когда шофер подойдет и распахнет перед ними дверцу. Букера несколько опечалило то, что лимузин увез темнокожую красавицу прочь, он тем не менее продолжал счастливо улыбаться, направляясь ко входу в подземку, где собирался играть вместе с приятелями-гитаристами Майклом и Фрименом. Но ни того, ни другого в условленном месте не оказалось, и только тогда Букер заметил, что, оказывается, идет дождь, довольно сильный, но ровный и теплый. Как ни странно, одновременно светило солнце, так что капли дождя, падавшие с нежно-голубых небес, вспыхивали, точно осколки хрусталя, и разбивались на тротуаре в светящуюся пыль. Постояв некоторое время в одиночестве под дождем, Букер решил все же немного поиграть на трубе, отлично понимая, что никто из прохожих не остановится, чтобы его послушать: все они, поспешно закрывая мокрые зонты, устремлялись вниз, к поездам. Но он был настолько потрясен красотой увиденной им темнокожей девушки, что, как только поднес к губам трубу, из нее полилась такая удивительная музыка, какой ему до сих пор никогда еще не доводилось исполнять. Низкие, чуть приглушенные ноты звучали протяжно, даже, пожалуй, слишком, и мелодия словно плыла сквозь светлые струи дождя.
Букер не смог бы описать словами те чувства, которые тогда испытывал. Но он хорошо помнил: в насквозь пропитанном дождем воздухе витал явственный аромат сирени, когда он, играя, вспоминал ту волшебную девушку. И окрестные улицы с заваленными мусором тротуарами больше не казались ему грязными – они, пожалуй, были даже интересными, живописными благодаря своим винным погребкам, парфюмерным магазинам, салонам красоты, ресторанам, кафе и супермаркетам; да и жилые дома вокруг, тесно прислонившиеся друг к другу, выглядели дружелюбно. Стоило Букеру представить блестящие глаза той девушки или ее губы, приоткрытые в беспечной улыбке, и его охватывало не только жгучее желание, но и странное ощущение того, как тают, растворяются призраки прошлого, тот мрак, который окутывал его все годы после смерти Адама. Он словно шагнул за пределы мрачного облака и испытал почти такое же эмоциональное удовлетворение, как в тот день, когда Адам, освещенный закатными лучами, катил ему навстречу на любимом скейтборде, ибо там, за пределами мрака, была она. Полуночная Галатея, ожившая и навсегда оставшаяся в памяти живой.
А через несколько недель после того, как Букер впервые увидел ее, вместе с подругой поджидавшую лимузин, она вновь попалась ему на глаза – возле стадиона, в очереди на концерт «Black Gauchos», новой модной группы, быстро набиравшей популярность и исполнявшей смесь бразильского и новоорлеанского джаза. Концерт предполагался только один, и очередь была на редкость длинной, шумной и суетливой, но, как только двери открылись и толпа ринулась вперед, Букер ухитрился оказаться в числе первых, затем обошел еще четверых людей, стоявших в очереди за нею, и, когда толпа стала, наконец, рассаживаться по скамьям, сумел встать точно за спиной у своей темнокожей красавицы.
Воздух был насквозь пропитан музыкой, и благодаря этой особой атмосфере нарушились все правила приличия, ослабли телесные запреты; сексуальная щедрость изливалась подобно густым сливкам; так что Букер воспринял как нечто совершенно естественное желание обвить руками талию своей Галатеи. Мало того, этот жест был попросту неизбежен. А она не отстранилась, и они танцевали, танцевали, танцевали… Когда музыка смолкла, девушка повернулась к нему и одарила той самой радостной беспечной улыбкой, которую он все время вспоминал. Он спросил, как ее зовут, и она ответила:
– Брайд.
«Ах-ты-боже-мой-черт-меня-побери-совсем!» – прошептал он себе под нос.
И с самого начала все у них получалось просто изумительно – спокойный, изысканный секс, при этом достаточно продолжительный, то есть как раз такой, какой и был необходим Букеру, так что он порой сознательно несколько вечеров подряд предавался воздержанию, чтобы потом, вернувшись в ее постель, заново пережить незабываемые ощущения. Да и сами их отношения были поистине безупречными. Особенно Букеру нравилось то, что Брайд не слишком интересуется его личной жизнью и ни во что не сует нос – в отличие от Фелисити. Брайд была сногсшибательно красива, легка в общении, ей каждый день было чем заняться, и она вовсе не требовала, чтобы Букер постоянно находился при ней. Ее любовь к себе и собственной внешности пребывала в полном согласии с той особой средой, в которой она существовала, и с деятельностью той косметической компании, в которой она успешно трудилась; ее жизнь казалась ему зеркальным отражением его жизни. Когда Брайд весело рассказывала ему о сослуживцах, или о новой продукции, или о рынках сбыта, он видел только ее глаза, чарующе прекрасные и столь выразительные, что они говорили куда больше простых слов. Да, у нее действительно говорящие глаза, думал он, наслаждаясь музыкой ее голоса. Каждая ее черта – высокие выступающие скулы, зовущий рот, изящные нос, лоб и подбородок, потрясающие глаза, – была подчеркнута иссиня-черной, точно полуночное небо, кожей, делавшей ее облик поистине изысканным, вызывающим эстетический восторг. Лежал ли Букер на спине, наслаждаясь тяжестью распластанного на нем тела своей возлюбленной, или сам возвышался над нею, или просто нежно обнимал ее – именно полночный цвет ее кожи вызывал у него наибольшее возбуждение. Ему казалось, что он не только держит в своих объятьях царицу-ночь, но и обладает ею. А если и этого было недостаточно, он всегда мог заглянуть в глаза Брайд и увидеть в них свет звезд. Ему нравилось ее невинное, как бы немного рассеянное чувство юмора. Он хохотал во все горло, когда она, никогда не прибегавшая к макияжу, хотя ее работа и была полностью связана с косметикой, просила его помочь ей выбрать самый победоносный оттенок губной помады. Его восхищало и умиляло настойчивое желание Брайд носить исключительно белую одежду. Ему не хотелось даже в самой малой степени делить ее с другими, а потому у него редко возникало желание посетить какой-нибудь клуб. Но все же и ему трудно было устоять перед соблазном, когда он представлял себе, как будет танцевать с ней в полутемном зале под песни Майкла Джексона или вопли Джеймса Брауна. Они оба просто таяли от любви, прижимаясь друг к другу в толпе танцующих. Короче, ей Букер ни в чем не мог отказать. Он не соглашался только сопровождать Брайд, когда она собиралась «пробежаться по магазинам».