Время от времени Брайд, правда, впадала в уныние, что было весьма странно для потрясающе успешной деловой женщины, вроде бы полностью владеющей собой, и начинала признаваться Букеру в каких-то своих недостатках или говорила о тех болезненных воспоминаниях, что были связаны с ее детством. И он, прекрасно понимая, как долго гноятся в душе раны, нанесенные в далеком детстве, но никогда не заживающие, старался ее утешить, скрывая бешеную ярость, которая охватывала его при одной лишь мысли о том, что кто-то мог сделать ей больно.
С матерью у Брайд были весьма сложные отношения, а с отцом, который когда-то самым гнусным образом их бросил, и вовсе никаких отношений не было, так что она, как и сам Букер, чувствовала себя свободной от семейных уз. В этом мире их было только двое, и в их жизнь все реже и реже вмешивался кто-то из коллег Брайд, если, конечно, не считать эту ее несносную псевдоподругу Бруклин. Иногда днем по уик-эндам Букер играл вместе с Фрименом и Майклом, но все чаще он и Брайд с утра пораньше отравлялись загорать на пляж и великолепно проводили там время, а прохладными вечерами гуляли в парке, держась за руки и предвкушая ту сексуальную хореографию, которой займутся, едва переступив порог квартиры. Оставаясь трезвыми, как священники, и творчески активными, как сам дьявол, они словно заново изобретали секс. Во всяком случае, так казалось им самим.
Когда Брайд уходила на работу, Букер, наслаждаясь одиночеством, играл на трубе или писал письма своей любимой тете Куин; кроме того, поскольку в квартире Брайд никаких книг не было – только журналы, посвященные новинкам моды и светским сплетням, – он часто посещал библиотеку. Там Букер читал и перечитывал книги, которые, учась в университете, изучить не успел или просто недопонял. «Имя Розы» Умберто Эко, например, а также сборник «Вспоминая рабство»[1143]. Исповеди бывших рабов настолько тронули Букера, что он даже сочинил в честь этих людей несколько сентиментальных музыкальных пьес, довольно посредственных, с его точки зрения. Кроме того, Букер перечитал всего Марка Твена, наслаждаясь жестокостью его юмора; с удовольствием «проглотил» Вальтера Беньямина[1144] и был потрясен красотой его переводов; еще раз прочел автобиографию Фредерика Дугласа[1145], и его впервые по-настоящему восхитило то красноречие, с которым Дуглас скрывает и одновременно обнажает свою ненависть к рабству. Он вновь перечел «Моби Дика» Германа Мелвилла, и гибель маленького юнги, негритенка Пипа, в очередной раз тронула его сердце, ибо он вспомнил об Адаме, всеми покинутом и проглоченном волнами повседневного зла.
И вот шесть месяцев слепящего счастья, упоительного секса, музыки фри-стайл, увлекательных книг и общества мягкой, уступчивой и нетребовательной Брайд пошли прахом; волшебный сказочный замок их любви развалился и рухнул в грязь, ибо, как оказалось, был построен на песке тщеславия. И Букер сбежал.
Часть четвертая
Бруклин
От нее ничего. Только звонок начальству с просьбой продлить отпуск без сохранения содержания якобы для дальнейшей реабилитации. Эмоциональной! Да ради бога. Почему ни слова о том, куда она исчезла? И вот только сегодня я получила от нее записку, нацарапанную на вырванном из блокнота листке желтой линованной бумаги. Господи! Да мне и читать это письмо было не нужно – я и так сразу все поняла. Там говорилось: «Извини, что я вот так взяла и убежала. Я была вынуждена это сделать. В моей жизни осталась только ты – все остальное буквально разваливалось на куски…» Ну, и так далее. Сплошное бла-бла-бла…
Красивая тупая сука. Так ведь и не сообщила, ни где она, ни как долго там пробудет! Одно я знаю наверняка: она идет по следу того парня. Мне ведь ничего не стоит прочесть ее мысли – для меня это как бегущая строка у нижнего края телевизионного экрана. Этот дар у меня еще в детстве проявился, когда хозяйка квартиры сперва сперла деньги, лежавшие у нас на обеденном столе, а потом заявила, что мы опаздываем с оплатой. А когда мой дядя еще только собрался меня пощупать, где не надо, я сразу обо всем догадалась; и с тех пор – еще до того, как он успевал снова распустить руки, – всегда убегала и пряталась или просто громко кричала, притворяясь, что у меня живот схватило, и заставляя мать очнуться, наконец, от пьяного забытья и вмешаться. Уж поверьте, я всегда чувствую, чего хотят люди и как доставить им удовольствие. Или неудовольствие. Лишь однажды я ошиблась – неверно прочла мысли парня, любовника Брайд.
А знаешь, Брайд, я ведь тоже убежала, только мне тогда было всего четырнадцать и обо мне некому было позаботиться. Так что я сама о себе позаботилась и, можно сказать, сама себя изобрела, сделала стойкой. Мне казалось, что и с тобой примерно то же самое было. Но в том, что касается бойфрендов, ты вела себя иначе. Особенно с этим, последним, – вот уж настоящий проходимец! Я сразу догадалась, что с ним ты вскоре снова превратишься в ту перепуганную маленькую девочку, какой была в детстве. Именно так и случилось. И одного-единственного столкновения с насильником, точнее, с сумасшедшей теткой, оказалось достаточно, чтобы ты сдалась и от всего отступилась, даже от работы, самой лучшей в мире, что, по-моему, было совсем уж глупо.
Я начинала с того, что подметала пол в парикмахерской, потом была официанткой, после, наконец, получила работу в аптеке. Все это задолго до «Сильвия Инкорпорейтед». Я сражалась с жизнью, как дьявол, и хваталась за любую возможность, не позволяя никому и ничему встать поперек дороги.
А ты? «Ах, я была вынуждена бежать…» Куда? В какое такое место? Неужели туда, где даже приличной писчей бумаги или хотя бы почтовой открытки не нашлось?
Брайд, пожалуйста, вернись!
Столичной девушке быстро надоедает картонная скука маленьких провинциальных городков. Какова бы ни была погода – сверкает ли солнце, льет ли дождь, или дует пронизывающий ветер, – эти обшарпанные жилища-коробки, скрывающие бесхитростных и беспомощных обитателей, могут осточертеть кому угодно, даже самому внимательному и заинтересованному приезжему. Другое дело, когда возле сельской дороги, по которой почти никто не ездит, селятся бывшие хиппи и живут там в полном соответствии со своими антикапиталистическими идеалами. Все-таки прошлая жизнь у Ивлин и Стива была яркой и весьма впечатляющей, полной риска и смысла. Но если это не бывшие хиппи, а самые обыкновенные люди, которые родились и живут в этих местах, ни разу в жизни не уехав отсюда? Брайд отнюдь не испытывала чувства превосходства, созерцая ряды унылых деревенских домишек и жилые автофургоны, видневшиеся по обе стороны от дороги; она скорее просто недоумевала и никак не могла понять, что могло заставить Букера выбрать для жизни именно это место? И кто, черт побери, эта К. Олив?
Она проехала в общей сложности сто семьдесят миль – и по шоссе, и по грязным проселочным дорогам, которые зачастую больше походили на тропы, исхоженные мокасинами местных жителей и волчьими лапами. По таким «дорогам» грузовики еще способны были как-то проехать, но ее бедному, с трудом починенному «Ягуару» с кое-как приделанной дверцей от другого автомобиля приходилось трудно. Брайд вела машину очень осторожно, напряженно вглядываясь вперед, чтобы вовремя заметить любое непредвиденное препятствие, живое или мертвое. К тому времени, как она увидела указатель, прибитый гвоздями к стволу сосны, усталость ее была настолько всеобъемлюща, что даже несколько приглушила растущую тревогу. К тому же, хотя на теле у нее в последнее время вроде бы больше ничего не исчезло, она была весьма озадачена и обеспокоена тем фактом, что у нее уже два, а то и все три месяца отсутствуют менструации. Лишившись роскошного бюста, растительности на лобке и под мышками, а также дырочек в ушах и нормального, некогда весьма стабильного, веса, Брайд тщетно пыталась прогнать одну страшно назойливую мысль, которая все время крутилась у нее в голове: она была почти уверена, что это начало ее невероятного обратного превращения в маленькую, насмерть перепуганную чернокожую девочку.
Деревня Виски, как оказалось, действительно представляла собой одну-единственную улицу, точнее, грунтовую дорогу с гравиевым покрытием, вдоль которой выстроилось с полдюжины домов, а чуть дальше по дороге, на поле, разместилось еще какое-то количество трейлеров. Параллельно дороге полосой тянулся весьма печального вида лесок, где среди деревьев бежал довольно глубокий, но узкий ручей. Номеров здешние дома, естественно, не имели, а вот на некоторых трейлерах висели потрепанные почтовые ящики, украшенные табличкой с именем владельца. Сопровождаемая взглядами местных жителей, с явным подозрением смотревших вслед незнакомому автомобилю, за рулем которого сидела неузнаваемая женщина, Брайд медленно плыла по грейдеру, пока не увидела на почтовом ящике, висевшем на дверях бледно-желтого дома на колесах, два слова, написанные крупными печатными буквами: КУИН ОЛИВ. Она остановила машину, вылезла и направилась к домику, но неожиданно уловила запах бензина и дыма, тянувшийся, похоже, откуда-то с заднего двора. Брайд осторожно подкралась ближе и, заглянув за угол, увидела полную приземистую женщину с ярко-рыжими волосами, которая заботливо орошала бензином металлические пружины кроватного матраса в тех местах, где, как ей казалось, пламя следовало «подкормить».
Брайд поспешно вернулась обратно в машину и стала ждать. Вскоре возле ее «Ягуара» остановились двое детей, явно привлеченные видом небывалого в здешних местах роскошного автомобиля. Оба, правда, смутились, увидев за рулем незнакомую чернокожую женщину, но не ушли, а несколько минут, не мигая, смотрели прямо на нее. Брайд сделала вид, что не замечает онемевших от изумления детей. Она хорошо знала, как себя вести в таких случаях. Сколько раз бывало, когда она, едва войдя в комнату, где много белых, сразу замечала, как они начинают переглядываться. В последнее время, впрочем, Брайд почти не обращала на это внимания, прекрасно зная, что за «ахами» и «охами» по поводу ее невероятной черноты неизменно последуют завистливые взгляды, спровоцированные ее красотой. Хотя Брайд с помощью Джерри давно уже научилась эксплуатировать необычайно темный цвет своей кожи, подчеркивая его белой одеждой и благодаря этому превращаясь в поистине фантастическую красавицу, она часто вспоминала один разговор с Букером, когда, жалуясь на мать, призналась, что из-за этой черноты Свитнес ее и ненавидела.
– Но это же просто цвет кожи, – сказал тогда Букер. – Обычная генетическая черта – не недостаток, не проклятие, не благословение, не грех.
– Некоторые люди, – не сдавалась Брайд, – считают, что с точки зрения расовой принадлежности…
Букер не дал ей договорить:
– С точки зрения биологии, такой вещи, как раса, вообще не существует, так что расизм без расы – это абсолютный нонсенс; точнее, это просто выбор, сделанный той или иной группой людей, хотя и сделанный по наущению тех, кому этот выбор выгоден или нужен. Но это тем не менее выбор. Люди, разделяющие расистские убеждения, без них попросту превратились бы в ноль без палочки.
Разумные доводы Букера на какое-то время несколько утешили Брайд, однако они все же имели слишком малое отношение к тому, что ей почти ежедневно приходилось испытывать. Вот и сейчас, например, ей было крайне неприятно сидеть в машине под остолбенелыми взглядами двух маленьких белых ребятишек, которые смотрели на нее, точно завороженные; так же они, наверное, смотрели бы и на динозавра в музее. Тем не менее она отнюдь не намерена была поворачивать назад и отказываться от достижения поставленной цели только потому, что оказалась в несколько недружелюбной обстановке, вне привычной и комфортной для нее зоны обитания, вдали от выложенных плиткой тротуаров, аккуратных лужаек и домов, где живут люди самой различной расовой принадлежности, которые, скорее всего, не стали бы ей помогать, но и вредить тоже не стали бы. Короче, раз уж она, Брайд, решила выяснить, наконец, из чего она создана – из ваты или из стали, – то и речи быть не могло ни об отступлении, ни о возвращении назад!
Прошло еще с полчаса; дети уже успели уйти, а сверкавшее, как новенькая монетка, полуденное солнце так нагрело корпус машины, что Брайд не выдержала. Вылезла из «Ягуара», подошла к желтой дверце трейлера и, набрав в грудь побольше воздуха, решительно постучалась. Когда на пороге возникла полная приземистая поджигательница, Брайд вежливо сказала:
– Здравствуйте. Извините за вторжение, но я ищу Букера Старберна. Мне дали именно этот адрес.
– Оно и понятно, – кивнула женщина. – Ко мне и почта его приходит – журналы, каталоги, ну и всякая ерунда, которую он сам пишет.
– Так он здесь? – У Брайд голова закружилась, и она как завороженная уставилась на серьги женщины – золотые диски размером с раковину венерки.
– Не совсем. – Женщина покачала головой, так и сверля Брайд взглядом. – Хоть и неподалеку.
– Правда? А что значит «неподалеку»? Это далеко отсюда? Как туда доехать? – Вопросы так и сыпались у Брайд изо рта, поскольку она испытала огромное облегчение, убедившись, что К. Олив далеко не молода, а значит, ей не соперница.
– Запросто пешком дойти можно. Но сперва вы все-таки ко мне зайдите. Букер никуда не денется. Его надолго в постель уложили – он руку сломал. Да входите же! У вас такой вид, словно вас енот в лесу нашел, да только есть отказался.
Брайд нервно сглотнула. В течение последних трех лет девушка только и слышала, какая она удивительная красавица, какая у нее экзотическая, потрясающая внешность, какая она «горячая штучка» и тому подобное. В общем, сплошное «вау»! И вот теперь эта старуха с жесткими от краски рыжими волосами и осуждающим взглядом одной лишь шутливой фразой уничтожила весь набор комплиментов, ставших для Брайд такими привычными, и она снова почувствовала себя некрасивой девочкой с чересчур черной кожей – словом, в точности как дома у матери.
А Куин, поманив согнутым пальцем, ласково сказала:
– Входи, детка, входи. Тебе непременно поесть нужно.
– Послушайте, мисс Олив…
– Просто Куин, дорогая. И моя фамилия произносится, как «Ол-ли-вей». Ну, смелей, ставь ногу на ступеньку. У меня не так часто гости бывают, к тому же я могу с первого взгляда понять, голоден человек или нет.
«Вообще-то она права, – подумала Брайд. – Она так долго ехала и так сильно переживала все это время, что волнение совершенно заглушило чувство голода, однако теперь у нее в животе громко бурчало, так сильно хотелось есть, и она покорно вошла в дом. Первая комната приятно удивила царившим там порядком. Мало того, она оказалась такой уютной и милой, что у Брайд даже мелькнула мысль, уж не ведьма ли заманила ее обманом в свое логово. Было совершенно очевидно, что все в комнате сделано руками Куин: она сама и шила, и вязала как спицами, так и крючком, и кружева плела. Занавески, чехлы для мебели, вышитые салфетки – все было сделано вручную и выглядело замечательно. Одеяло, висевшее на спинке кровати – пружинный матрас с нее, по всей видимости, как раз остывал снаружи после обработки огнем, – было искусно выполнено в стиле пэчворк из лоскутков мягкой ткани нежнейших оттенков. В комнате поместились несколько старинных вещей – например, маленькие боковые столики, – размещенные весьма необычно. Одна стена была целиком отведена фотографиям детей в изящных рамках. В сторонке стояла плита с двумя конфорками; на ней исходила паром кастрюля. Тем временем Куин, явно не привыкшая к отказам, уже успела постелить на один из узких столиков льняные салфетки, поставить две фарфоровые плошки, а рядом еще положить салфетки в кольце и красивые серебряные суповые ложки, черенки которых были украшены филигранью.
Брайд уселась на стул с декоративной подушкой на сиденье и стала смотреть, как Куин половником наливает в плошки густой суп, в котором кусочки курицы плавали среди горошка, картошки, молодых кукурузных початков, помидоров, сельдерея, зеленого перца, шпината и небольшого количества макарон-ракушек. Брайд только никак не могла понять, какой пахучей приправой этот суп сдобрен. Карри? Кардамон? Чеснок? Кайенский перец? А может, просто смесь черного и красного перца? Впрочем, что бы Куин туда ни положила, результат оказался поистине волшебным. К супу хозяйка подала корзинку с кусками еще теплой лепешки. Затем она и сама села за стол, благословила пищу и вместе с гостьей принялась за еду. Довольно долго обе молчали и с аппетитом ели. Наконец Брайд оторвалась от своей плошки, вытерла губы, вздохнула и, посмотрев на Куин, спросила:
– А зачем вы обжигали пружинный матрас? Там, за домом? Я видела.
– Из-за клопов, – кратко ответила Куин и пояснила: – Я их каждый год выжигаю, пока они из яиц не вылупились.
– Ох, а я о таком даже не слышала! – Теперь Брайд чувствовала себя гораздо свободней, а потому снова спросила: – А какую «ерунду» Букер вам посылал? Вы сказали, что он посылал какие-то свои опусы.
– Угу. То и дело посылал.
– О чем же он пишет?
– Да разве ж поймешь? Я чуть голову не сломала, да так и не разобралась. Если хочешь, я тебе кое-какие его записи покажу. А вот ты скажи-ка мне, зачем ты Букера ищешь? Он что, денег должен? По-моему, его женщиной ты никак быть не можешь. Да ты, судя по всему, и знаешь его не очень-то хорошо.
«Что правда, то правда. А ведь мне казалось, что я его очень хорошо знаю», – подумала Брайд, но вслух этого не сказала. Ей вдруг стало совершенно ясно, что секса, даже отличного, слишком мало, чтобы узнать человека. Секс вообще вряд ли можно считать хоть каким-то источником информации.
Брайд промокнула губы салфеткой и произнесла:
– Мы некоторое время жили вместе, а потом он меня бросил. Просто так. Словно на свалку выбросил за ненадобностью. – Брайд даже пальцами прищелкнула. – Встал и ушел, не сказав ни слова.
Куин усмехнулась.
– Да, он такой. Вечно уходит, вечно кого-то бросает. Считает, что это нормально. Он и из семьи точно так же ушел. Всех бросил. Всех, кроме меня.
– Он правда ушел из семьи? А почему? – Эта новость удивила, хотя ей вовсе не хотелось, чтобы Куин ставила ее на одну доску с родственниками Букера.
– Его старшего братишку зверски убили, когда они с Букером совсем маленькими были, и Букеру не понравилось, как его родители к этому отнеслись.
– А-а-а… – протянула Брайд. – Как это печально! – Она, конечно, постаралась придать голосу соответствующие сочувственные интонации, однако больше всего ее, на самом деле, потрясло то, что она ничего, совсем ничего об этом не знала.
– Не просто печально. Это событие, можно сказать, семью разрушило.
– Что же они такое сделали, раз он из дома ушел?
– Ничего. Просто стали жить дальше. И старательно делали вид, будто живут настоящей жизнью. Букер хотел, чтобы они почтили память брата – ну, там, какой-нибудь мемориал создали, или фонд, или еще что-нибудь в этом роде. Только у них его идея никакого интереса не вызвала. Совсем. Даже наоборот. Вот и произошел разрыв. Вообще-то, до некоторой степени и я в этом виновата. Я когда-то сказала Букеру, чтобы он ни в коем случае не отпускал брата, чтобы как можно дольше его оплакивал – так долго, как это будет необходимо. Но я никак не рассчитывала, что он поймет мои слова настолько буквально. Вот и получилось, что смерть Адама заполнила всю его жизнь. Да нет, стала его жизнью. Вот-вот, именно так, я думаю. И, по-моему, никакой другой жизни у него нет. – И Куин, заглянув в пустую плошку Брайд, предложила: – Еще?
– Нет, спасибо, но было очень, очень вкусно! Я просто не помню, чтобы когда-нибудь ела что-нибудь столь же восхитительное.
Куин улыбнулась.
– Это мой собственный рецепт. Называется «Объединенные Нации». Я соединила в нем рецепты тех городов, где родились мои семеро мужей. От Дели до Дакара, от Техаса до Австралии. Ну, там и еще несколько между ними затесалось. – И Куин засмеялась так, что плечи затряслись. – Господи, столько мужчин! И ведь в самом главном все одинаковые.
– А что в них самое главное?
– Право собственности.
«Столько мужей, и все же она живет одна», – подумала Брайд и спросила:
– А детей у вас нет? – Наверное, все-таки есть; фотографии маленьких людей были здесь повсюду.
– Детей у меня полно. Двое живут со своими отцами и их новыми женами; двое служат в армии – один на флоте, второй в авиации. А моя последняя дочка учится в медицинском колледже. Она – дитя моей мечты. Мой предпоследний сынок теперь отвратительно богат и счастливо живет где-то в Нью-Йорке. И все они в основном деньги мне присылают – это чтобы не нужно было самим меня навещать. Но они и так все время со мной. – Она обвела рукой стену с фотографиями детей, смотревших на нее из искусно сделанных рамок. – Я знаю, о чем они думают, как жизнь воспринимают. Только Букер никогда со мной связи не прерывал. Вот я сейчас попробую тебе кое-что показать, может, ты и поймешь, что у него на уме. – Куин открыла дверцу шкафчика, где были аккуратно сложены или висели на плечиках самые разнообразные материалы для шитья, а на нижней полке стояла старомодная хлебница. Порывшись в ней, Куин вытащила тонкую пачку сколотых вместе листков и протянула гостье.
«Какой чудесный почерк!» – удивилась Брайд, и вдруг до нее дошло, что она ни разу за все это время не видела, чтобы Букер что-то писал, хотя бы собственное имя. В пачке оказалось семь листков. По одному на каждый месяц – плюс еще один. Брайд медленно прочла первую страницу, с трудом водя пальцем по строчкам, потому что знаки препинания в тексте отсутствовали.
Эй девушка что таится там в твоей кудрявой головке помимо темных комнат с темнокожими мужчинами которые танцуя тесно прижимаются к тебе чтобы дать успокоение твоему изголодавшемуся рту жаждущему большего, того что наверняка есть где-то там и просто ждет когда язык и дыхание ласково коснутся твоих зубов яростно вцепившихся в эту ночь и пытающихся проглотить разом весь отвергнувший тебя мир а потому отрешись от своих неясных мечтаний и ложись на песок пляжа в мои объятья а я стану посыпать тебя этим белым песком принесенным с далеких берегов которых ты никогда в жизни не видела те далекие берега омывают воды такой чистоты и такой сияющей голубизны что стоит себе это представить и слезы выступают на глазах и ты понимаешь что ты действительно родом с этой планеты что ты ее часть и теперь можешь вместе с нею присоединиться ко всей вселенной под спокойное умиротворяющее пение виолончели.
Брайд дважды перечитала написанное, но почти ничего не поняла. Она взяла второй листок, прочла, и ей стало не по себе.
Ее воображение безупречно в том смысле что способно разре´зать и выскоблить кость даже не прикоснувшись к костному мозгу где и таится то грязное чувство жалобно тренькая как скрипка которая боится что ее струны лопнут и пронзительным криком возвестят утрату своей мелодии поскольку для нее постоянное пребывание в неведении лучше живой жизни.
Куин тем временем закончила мыть посуду и предложила гостье выпить виски, но Брайд эту идею не оценила.
Когда девушка читала третий листок, ей показалось, что она вспоминает разговор, однажды состоявшийся у них с Букером; этот разговор вполне мог послужить причиной написанного. В тот раз Брайд рассказала ему историю, связанную с хозяином их с мамой квартиры, и еще кое-что о своем невеселом детстве.
Ты безропотно точно вьючное животное удар хлыста приняла и проклятье чужого человека и ту бессмысленную угрозу которая в этом проклятье содержалась и тот шрам который это проклятье оставило а потом превратила свою жизнь в некое опровержение всего этого хотя те исполненные ненависти слова представляли собой лишь тонкую линию начертанную на песчаном берегу и мгновенно растворяющуюся в морской вселенной стоит бездумной беспечной волне ласково ее коснуться так музыкант легко коснувшись пальцем клапана кларнета превращает звук в молчание чтобы следующая настоящая нота могла прозвенеть в полную силу.
Затем Брайд быстро прочитала еще три страницы подряд. Здесь знаков препинания было больше.
Попытки понять пагубность расизма только питают его, делают мощным, раздувшимся, как шар, и этот шар плывет высоко у нас над головой, угрожая вот-вот рухнуть на землю, где любая острая травинка способна его проткнуть, выпустив наружу зловонные фекалии, которые с ног до головы выпачкают завоеванную расизмом аудиторию – так плесень пачкает и разрушает клавиши пианино, и черные, и белые, уничтожая диезы и бемоли, а потом справляя по ним панихиду.
Видишь ли, я не желаю, чтобы мне тыкали в нос тем «позором», который и другим приписывают и который полностью соответствует жалкому комплексу превосходства и деградировавшей морали тех, кто настойчиво требует от людей хотя бы поверхностного проявления чувства собственной неполноценности и слабости, желая при этом всего лишь скрыть трусость и притвориться, будто обладает помыслами столь же чистыми, как звуки банджо.
Спасибо тебе. Ты показала мне и гнев и хрупкость и враждебную отвагу и бесконечную тревогу – тревогу – тревогу пронизанную такими бескомпромиссными стрелами света и любви что это казалось проявлением доброты ибо давало силы оставить тебя и не впасть при этом в такую глубокую тоску которая способна не только сердце разбить но и разрушить разум ибо разум знает как пронзительно вскрикивает гобой в клочья разрывая тишину и показывая всем твою красоту настолько ослепительную что ее невозможно удержать в руках и эта красота превращает мелодию гобоя в истинную благодать живого мира.
Вконец озадаченная, Брайд оторвалась от текста и посмотрела на Куин.
– Интересно, правда? – сказала та.
– Очень, – ответила Брайд. – И очень странно. Любопытно, с кем он ведет беседу?
– С самим собой, – предположила Куин. – Спорить готова, это все о нем. А тебе разве так не кажется?
– Нет, – прошептала Брайд. – Это все обо мне. И о том времени, что мы прожили вместе. – И она стала читать последний листок.
Если сердце твое разбито то в любом случае к этому следует относиться серьезно и мужественно позволить боли ослепительно сиять и жечь твою душу подобно звезде-пульсару свет которой нельзя да и невозможно ни притушить ни смягчить превратив в патетическое самобичевание ибо этот взрывной свет полностью оправдан и звенит по всей вселенной подобно меди литавров.
Брайд положила листки на стол и прикрыла глаза рукой.
– Ступай, повидайся с ним, – вполголоса сказала Куин. – Это там, чуть дальше по дороге, последний дом у ручья. Ну же, вставай! Умойся хорошенько и иди к нему.
– Но я совсем не уверена, что мне следует к нему идти. – Брайд даже головой покачала. Слишком долго она полагалась исключительно на свою внешность, будучи уверенной, что красота действует на мужчин поистине безотказно. Вот только ей и в голову не приходило, до чего все это мелко. Она и понятия не имела, какой стала трусливой – а все в результате того рокового урока, который преподала ей Свитнес, которая гвоздями прибила эту трусость к позвоночнику дочери, желая его согнуть.
– Да что с тобой такое? – В голосе Куин отчетливо звучало раздражение. – Ты проделала такой долгий путь, а теперь хочешь развернуться и уехать? – И она пропела каким-то детским голоском:
Я не знаю, почему
Нет солнца в небе. Потому
Мне и дальше не пройти.
Все пропало по пути,
Бурей унесло…[1146]
– Черт побери! – Брайд даже рукой шлепнула по столешнице. – Вы абсолютно правы, Куин! Абсолютно! И все-таки это обо мне, а не о нем. Обо мне!
– Ты? Убирайся! – И Букер, приподнявшись на узком и скромном ложе, указал Брайд на дверь.
– Ах ты, урод хренов! Никуда я не уйду, пока ты…
– Я сказал, убирайся! Немедленно убирайся отсюда! – Глаза Букера казались мертвыми, но в них горела вполне живая ненависть. Своей здоровой рукой он по-прежнему указывал на дверь, и Брайд не выдержала: пробежав девять коротких шагов, отделявших ее от Букера, она со всех сил влепила ему пощечину. В ответ он тоже ее ударил, причем настолько сильно, что сбил с ног. Брайд с трудом поднялась, схватила стоявшую на буфете пивную бутылку, размахнулась и разбила ее о голову Букера. Он замертво рухнул на кровать, а она, сжимая в руке горлышко разбитой бутылки, с ужасом увидела, как в левое ухо ему заползает тонкий ручеек крови. Впрочем, уже через несколько секунд Букер очнулся, неуверенно приподнялся на локте, прищурил глаза и ошалело уставился на Брайд.
– Как ты мог меня бросить? Как ты мог просто встать и уйти, не сказав ни единого слова? – заорала она. – Ничего не объяснив! Теперь я хочу выслушать твои оправдания. Какими бы они ни были. Да, я хочу их услышать. Прямо сейчас!
В ответ Букер прорычал, здоровой, правой, рукой вытирая кровь с левой щеки:
– Да какого хрена! Не буду я тебе ничего объяснять!
– Нет, будешь! – И она грозно замахнулась зажатой в руке «розочкой».
– Слушай, шла бы ты к чертям собачьим из моего дома, пока с тобой чего плохого не случилось.
– Заткнись и отвечай!
– Господи, женщина, ты что, спятила?
– Вот еще! Я хочу понять тебя, Букер. Просто понять.
– Ты сперва сама объясни, с какой стати тебе понадобилось покупать подарки той твари, которая детей совращала и за это в тюрьму угодила? Объясни мне, ради бога, зачем ты к этому чудовищу подлизывалась?
– Я лгала! Лгала! Лгала! Я солгала тогда. Она ни в чем не была виновата! Это я помогла ее осудить, да еще за такое страшное преступление. А на самом деле она ничего чудовищного не совершала! Ну и потом мне, конечно, захотелось как-то… компенсировать свою вину. Только она даже слушать не стала. И чуть душу из меня не выбила. Хотя я, конечно, все это заслужила.
Жарче в комнате за эти несколько минут явно не стало, но Брайд отчего-то вся взмокла. Пот выступил и на лбу, и на верхней губе, и под мышками.
– Значит, ты тогда солгала? Но за каким чертом?
– Чтобы моя мать хоть раз взяла меня за руку!
– Что-что?
– И хоть раз с гордостью на меня посмотрела!
– И что, посмотрела?
– Да! И даже сказала, что я молодец.
– Ты хочешь сказать, что…
– Заткнись! Теперь твоя очередь рассказывать. Говори, почему ты меня бросил?
– О господи! – У Букера по щеке поползла тонкая струйка крови, и он стер ее здоровой рукой. – Ну, ладно. Понимаешь, мой брат… В общем, его зверски убил один гад, извращенец, настоящий хищник вроде той особы, которую, как мне показалось, ты решила простить, и я…
– Мне все равно, что там тебе показалось! Это же не я сделала! Не я твоего брата убила!
– Ладно-ладно! Хорошо! Теперь мне кое-что стало понятно, однако…
– Никаких «однако»! Я действительно вела себя глупо, пытаясь загладить свою вину и подлизаться к той, кому всю жизнь порушила. А вот с чего ты злился на весь мир и обвинял всех и вся как последний ублюдок? На вот, вытри свою чертову руку. – Брайд швырнула Букеру посудное полотенце и, наконец, осторожно положила «розочку» на буфет. Затем отерла руки о джинсы, отбросила назад волосы, прилипшие к вспотевшему лбу, и, спокойно глядя на Букера, ровным тоном сказала: – Ты, безусловно, не обязан меня любить, но уважать ты, черт побери, обязан. – После чего Брайд неторопливо уселась в кресло возле стола и положила ногу на ногу.
Довольно долго оба молчали. В тишине было слышно лишь их дыхание. Друг на друга они не смотрели – глядели на собственные руки, в окно, в пол. Так прошло несколько минут.
Наконец Букер почувствовал, что ему пора сказать нечто определенное и существенное; объяснить ей все так, чтобы она поняла. Но стоило ему открыть рот, и язык словно примерз к зубам, а нужных слов как не бывало. Впрочем, теперь все это было уже неважно, потому что Брайд крепко спала. Она так и уснула, сидя в кресле, уронив подбородок на грудь и вытянув перед собой прекрасные длинные ноги.
Куин стучаться не стала; она просто открыла дверь и вошла. Увидев Брайд, крепко спящую в кресле, и Букера с рассеченным лбом, она негромко воскликнула:
– Боже всемилостивый! Что тут случилось?
– Подрались, – кратко пояснил Букер.
– С ней все в порядке?
– Да. Сама себя нокаутировала, а потом заснула.
– Значит, «подрались»? Она специально тащилась в такую даль, чтобы тебя поколотить? А за что? За любовь или за страдания?
– Наверное, и за то, и за другое.
– Ясно. Ну, тогда давай перенесем ее на кровать, – сказала Куин.
– Давай. – Букер встал. И с помощью Куин и своей единственной здоровой руки сумел-таки перетащить Брайд на узкую неубранную постель. Девушка что-то простонала, но так и не проснулась.
Куин уселась в то кресло возле стола, где раньше сидела Брайд, и спросила:
– Ну, и как ты теперь с ней поступишь?
– Не знаю, – признался Букер. – Какое-то время у нас все получалось просто идеально…
– И что было причиной разрыва?
– Ложь. Молчание. Нежелание рассказать, как все было на самом деле и почему.
– О чем именно рассказать?
– О своем детстве. О том, что с нами тогда происходило, почему мы совершали те или иные поступки, почему всякое себе придумывали. В общем, о том, что мы пережили, когда были всего лишь детьми.
– Например, о том, что для тебя значил Адам?
– Да, и об этом тоже.
– А она о чем тебе не поведала?
– Об одной большой лжи, которую она, еще совсем маленькая, выдумала и с которой выступила в суде как свидетельница. И из-за этой лжи в тюрьму посадили невинную женщину, которой дали длительный срок, обвинив в изнасиловании ребенка, хотя она ничего подобного и не совершала. Мне казалась странной привязанность Брайд к этой женщине, мы сильно поссорились, и я ушел. Да, тогда все это виделось очень неясным и настолько отвратительным, что даже рядом с Брайд находиться не хотелось.
– Зачем же она в суде-то солгала?
– Чтобы заслужить хоть капельку любви… получить крохотную похвалу от своей матери.
– Господи, путаница какая! Сам черт ногу сломит! А ты, разумеется, сразу Адама вспомнил. Всегда у тебя на уме один только Адам.
– Угу.
Куин, скрестив руки, навалилась на стол и грозно спросила:
– И долго еще он будет тобой управлять?
– Я ничего не могу с этим поделать, Куин.
– Нет?! Девочка тебе поведала все! А ты? Какую правду можешь ты о себе рассказать?
Букер не ответил. Некоторое время оба молчали; тишину нарушало лишь сонное посапывание Брайд. Потом Куин снова заговорила:
– Тебе нужна благородная причина, только тогда ты сможешь позволить себе потерпеть неудачу, верно? Или, наоборот: тебе требуется достаточно веская причина, дабы ты мог почувствовать собственное превосходство?
– Да нет, Куин, нет, я все-таки не настолько… Нет, нет!
– Тогда в чем дело? Ты же привязал Адама к себе! Посадил его на закорки и заставляешь денно и нощно трудиться – думать за тебя, решать за тебя, заполнять твои мозги собственными мыслями. А тебе не кажется, что Адам смертельно ото всего этого устал? Что он, возможно, совсем обессилел, сознавая, что давно должен был бы умереть, но не может обрести заслуженный покой, потому что ты требуешь, чтобы он руководил твоей жизнью. Твоей, а не своей собственной.
– Адам мной не руководит.
– Нет? Ну да, это ты им руководишь. Точнее, заставляешь его тобой руководить. Ты хоть когда-нибудь чувствовал себя полностью от него свободным? Ну хоть когда-нибудь?
– Я… – Букер помолчал и задумался, словно прокручивая в уме пленку. Он вспоминал, как Брайд стояла под дождем на обочине; как она села в лимузин; как изменилась его музыка и сама жизнь после того, как он впервые ее увидел; как внезапно рассеялся тот мрак, в котором он до той поры существовал; как во время того концерта на стадионе он обнял ее за талию, и они танцевали, и она потом с улыбкой к нему повернулась… – Мне… – снова попытался начать он, – …мне какое-то время было с ней очень хорошо, действительно хорошо. – И он не сумел скрыть радость, вспыхнувшую в глазах при этих словах.
– И все же это «хорошо», по всей вероятности, показалось тебе недостаточным для полного счастья, и ты снова призвал Адама, начал умерщвлять свои мозги бесконечными размышлениями о его трагической гибели, а свою живую кровь превращать в формальдегид! – выпалила Куин.
Некоторое время они смотрели друг на друга, не говоря ни слова, потом Куин встала и, даже не пытаясь скрыть разочарования, небрежно бросила: «Дурак ты, Букер», и вышла, а он, горестно поникший, так и остался сидеть в кресле.
Куин неторопливо брела к дому. В ее душе боролись радость и печаль. Она радовалась, потому что уже несколько десятилетий не видела, чтобы влюбленные друг с другом по-настоящему дрались – с тех пор, как жила в новостройках Кливленда, где молодые пары запросто выплескивали любые эмоции, даже ссоры превращая в увлекательное театральное действо и отлично сознавая: на них смотрит целая толпа зрителей как видимых, так и невидимых. Собственно, и сама Куин не раз устраивала подобные представления, хотя теперь все ее многочисленные мужья словно слились воедино, так что она воспринимала их, как безликое существо. Исключение составлял лишь ее первый муж, Джон Лавдей. С ним она сама развелась – а впрочем, развелась ли? Она и этого толком не помнила; да и со следующим мужем она тоже не то развелась, не то нет, кто его знает? Куин улыбнулась, радуясь селективности нынешней памяти – истинному благословению, дарованному ей старостью. Но в улыбке ее все же сквозила легкая печаль. Гнев и ярость, которые Брайд и Букер столь бурно выплеснули наружу, свойственны, конечно же, только молодым. Впрочем, Куин успела заметить и еще кое-что: когда они с Букером перетащили спящую девушку на кровать и как следует уложили, молодой человек быстрым и ласковым движением убрал у нее со лба спутанные волосы, и Куин, быстро на него глянув, была поражена той нежностью, что светилась в его глазах.
А ведь они ее погубят, эту нежность, думала она. Станут каждый по отдельности цепляться за горестные переживания, за то, что случилось давным-давно, за ту боль, которую жизнь причинила их чистым невинным душам. И оба так и будут вечно переписывать заново свою печальную историю, прекрасно зная ее содержание, но все же угадывая и другую тему, пытаясь придать старой истории новый смысл и отбрасывая за ненадобностью то, что конкретно послужило ее источником. Какая бессмысленная трата времени и сил! Куин по личному опыту знала, как трудна любовь и как она эгоистична. И как легко разлучить влюбленных. Молодые бросаются из крайности в крайность – то воздерживаются от секса, то, наоборот, полагаются только на него; то совершенно не обращают внимания на своих детей, то буквально сжигают их любовью; то пытаются направить истинное, старое как мир чувство по новому пути; то наглухо запирают свою душу и не впускают туда новых чувств. И некоторое время молодость служит извинением для этой сладко-счастливой поры любви – но только до тех пор, пока пора эта не минует, а любовь не превратится в чистейшей воды глупость взрослых людей.
«А ведь я когда-то была хорошенькой, – вдруг подумала Куин, – по-настоящему хорошенькой, и тогда мне казалось, что этого достаточно. На самом деле какое-то время действительно так и было, но потом этого хватать перестало, и тогда мне пришлось стать настоящим человеком, способным как следует собственной головой думать. И, наконец, сообразить, что полнота – это состояние тела, а не болезнь. Научиться, опираясь на собственный опыт, понимать или хотя бы догадываться, что у разных людей на уме, особенно у людей эгоистичных». К сожалению, в том, что касалось ее детей, и ум, и сообразительность, и опыт пришли к ней слишком поздно.
Каждый из «мужей» отнимал у нее ребенка, а то и двух, либо предъявляя «свои законные права», либо просто на некоторое время исчезая вместе с ним. Один, например, забрал у нее сынишку и увез к себе на родину; второй заставил любовницу выкрасть у нее сразу двоих детей. И у всех этих «мужей», кроме одного – самого первого, душки Джонни Лавдея, – было более чем достаточно причин, чтобы притворяться в нее влюбленными: американское гражданство, паспорт, финансовая помощь, женская забота, уход в случае болезни и даже жилье, хотя бы и временное. А в итоге у нее попросту не оказалось возможности вырастить хотя бы одного из своих детей; они оставались при ней максимум до двенадцати лет. Она лишь через какое-то время сумела окончательно уяснить для себя мотивы этой ненастоящей, притворной любви – как собственной, так и всех ее мужей. И поняла, что, скорее всего, основным мотивом их было желание выжить, в буквальном и переносном смысле этого слова. Впрочем, сейчас вся «любовь» осталась в прошлом; теперь Куин живет в этом диком краю совершенно одна и, чтобы убить время, без конца что-то вяжет или плетет кружева; а еще она благодарит доброго Бога, который даровал ей теплое одеяло забвения и маленькую подушку мудрости в придачу, чтобы она хоть в старости обрела, наконец, покой.
Букера терзало необъяснимое беспокойство, а также глубокое недовольство и самим собой, и тем, как повернулись события. Особенно поразительной была открытая неприязнь, с которой Куин оценила его поступки. Он вышел из дома и присел на ступеньку крыльца. Уже спускались сумерки, и вскоре вся деревня – точнее, странное скопление случайных жилищ, где нет ни улиц, ни уличных фонарей, – должна была погрузиться во тьму. И тогда музыка, доносящаяся из радиоприемников, станет такой же далекой, как и мерцание за окнами телевизоров – в основном старых «Зенитов» и «Пионеров». Мимо прогрохотала парочка грузовиков с местными номерами; вскоре за ними промчалось несколько мотоциклов. Водители грузовиков все были в кепках; а у мотоциклистов на голове красовались шарфы, повязанные на современный манер через лоб. Букеру нравилась царившая в этих местах легкая анархия; нравилось и равнодушно-спокойное отношение поселка к своим обитателям, что, впрочем, было несколько смягчено присутствием рядом Куин, единственного человека, которому он полностью доверял. Букер и работу себе здесь нашел, время от времени помогая лесорубам и зарабатывая этим достаточно, но потом, к сожалению, он упал с подъемника и сломал плечо. Мысли Букера текли как попало, без всякой цели, но на каждом повороте в них врезалось одно и то же видение: чернокожая чаровница, спящая в его постели. Она, бедная, уснула, устав от крика и безумных своих попыток убить его или как минимум одержать над ним верх. И он никак не мог понять, что же все-таки заставило ее проделать такой долгий путь, неужели всего лишь жажда мести или слепая ярость? А может, все-таки любовь?
«Куин права, – думал он. – Я ничего не понимаю в любви, хотя Адама я, конечно, очень любил. Но любить Адама было легко: у него практически не было недостатков, он был невинен и чист, как ангел. А вот было бы мне так же легко любить его, если бы он остался жив? Если бы он, в итоге став взрослым, приобрел кое-какие не слишком приятные качества, например, склонность к обману или предательству? Или, скажем, оказался бы глуповат или невежествен? Стоил бы он тогда моей любви? И потом, что это за любовь такая, если ей требуется только ангел и никак не меньше?»
И, размышляя, Букер продолжал казнить себя.
«Наверное, – думал он, – Брайд знает о любви гораздо больше, чем я. Или, по крайней мере, хочет в полной мере ее понять, определить ее суть и характер; ради этого она готова многое сделать и многим рискнуть. Я же ничего не делаю и ничем не рискую. Я просто построил себе трон и теперь восседаю на нем, с высоты своего положения определяя, сколь сильны в других людях признаки их несовершенства. Похоже, я угодил в путы собственного интеллекта и оказался околдован его «величием» и теми «высокими» моральными принципами, которые взял на вооружение, не заметив, что все это, безусловно, сопряжено с оскорбительным высокомерием. Где все те блистательные исследования, которые я собирался завершить? Где те шедевры просветительства, которые я мечтал создать? Нет их. Вместо этого я пишу заметки о недостатках других людей. Это ведь так легко – замечать чужие недостатки. Ну а как насчет бревна, которого я в собственном глазу не вижу? Мне же все в ней так нравилось – и как она выглядит, и какой замечательный у нас секс, и то, что она не предъявляет никаких требований. Однако стоило меж нами возникнуть первому серьезному разногласию, и я трусливо сбежал. Считая при этом, что моим единственным судьей является Адам, который, как справедливо заметила Куин, уже, наверное, устал быть вечной ношей и моим крестом».
Букер на цыпочках вернулся в дом и, прислушиваясь к сонному сопению Брайд, вытащил блокнот, чтобы в очередной раз – и снова без знаков препинания – излить на бумаге все то, что не в состоянии был выговорить вслух.
Я больше не тоскую по тебе Адам я скорее тоскую по тому чувству которое вызвала твоя смерть и это чувство оказалось настолько сильным что смогло не только определить мой характер но и тебя как бы стерло из моей памяти оставив мне лишь ощущение твоего отсутствия внутри которого я и существовал точно в безмолвии возникающем сразу после удара японского гонга а потому кажущемся куда пронзительней любого звука который может за этим безмолвием последовать.
Прости что поработил тебя. Да я и самого себя точно цепями приковал к иллюзии полного самообладания и дешевому соблазну властью. Лучших результатов не смог бы наверное добиться ни один рабовладелец в мире.
Букер отложил блокнот, и теплые сумерки окутали его, утишая душевное волнение. Теперь ему оставалось только дождаться рассвета.
Брайд проснулась навстречу ярким солнечным лучам после крепкого, без сновидений, сна – так крепко она не спала никогда в жизни, даже после изрядного подпития. И теперь, проспав столько часов подряд, она чувствовала себя не только отлично отдохнувшей и набравшейся сил, но и полностью избавившейся от того напряжения, что владело ею в последнее время. Впрочем, сразу вставать с постели она не стала и продолжала лежать с закрытыми глазами, наслаждаясь чудесными новыми ощущениями – приливом жизненных сил и ослепительной ясностью мыслей. Покаявшись в грехах, совершенных Лулой Энн, Брайд почувствовала себя заново рожденной. Ей больше не нужно вновь и вновь переживать пренебрежение матери и уход из семьи отца, не пожелавшего смириться с появлением чернокожего ребенка. Да нет, все это она не просто переживала; она пыталась выжить, терзая себя постоянными воспоминаниями об этом. Решительно отогнав мысли о прошлом, Брайд села в постели и увидела Букера. Он пил кофе за откидным столиком, и вид у него был скорее задумчивый, чем сердитый. Брайд, недолго думая, придвинулась к столу. И даже стащила у Букера с тарелки полоску бекона. А потом и кусок от его тоста откусила.
– Хочешь еще? – спросил Букер.
– Нет, спасибо.
– Кофе? Сок?
– Ну, пожалуй, кофе.
– Конечно, сейчас.
Брайд протерла глаза, пытаясь восстановить в памяти, что именно предшествовало ее соскальзыванию в столь глубокий сон. Вспомнить все ей помогла шишка, красовавшаяся у Букера над левым виском.
– Как это ты с одной здоровой рукой ухитрился меня на постель перетащить?
– Мне помогли, – сказал Букер.
– Кто?
– Куин.
– О господи! Теперь она решит, что я окончательно спятила!
– Вряд ли. – Букер поставил перед Брайд чашку с горячим кофе. – Она у нас большая оригиналка. Спятивших от нормальных отличать не умеет.
Брайд сдула в сторону парок, поднимавшийся над чашкой.
– Она показала кое-что из того, что ты присылал. Несколько страниц. Почему ты все это отсылал именно ей?
– Не знаю. Возможно, я все-таки слишком дорожил своими опусами, чтобы просто взять и выбросить их в мусорную корзину; с другой стороны, они не настолько мне нравились, чтобы вечно таскать их с собой. В общем, я решил, что неплохо было бы сохранить их где-нибудь в надежном месте. А Куин хранит абсолютно все.
– Когда я их прочла, то догадалась, что все это обо мне… Я права?
– О да! – Букер нарочито округлил глаза и театрально вздохнул. – Разумеется, все это о тебе – ну и еще немного о нашем мире и о той Вселенной, в которой мы существуем.
– Может, перестанешь надо мной подшучивать? Ты же прекрасно понял, что я хотела сказать. Ты написал это, когда мы были вместе, так?
– Это просто мысли, Брайд. Разрозненные мысли – попытка передать словами то, что я чувствовал, чего боялся, и чаще всего то, во что я по-настоящему верил.
– И ты все еще веришь, что разбитое сердце должно гореть, как звезда?
– Верю. Но звезды могут взрываться и исчезать, так что того, что мы видим, глядя на них, там, возможно, уже вовсе и нет. Некоторые звезды могли умереть тысячу лет назад, но их свет дошел до нас только сейчас. Что-то вроде старой информации, которую выдают за свежие новости. Кстати, об информации: как ты узнала, где я?
– Тебе пришло письмо. Вернее, просроченная платежная квитанция из музыкального магазина-мастерской «Pawn Palace». Вот я туда и поехала.
– Зачем?
– Чтобы заплатить, идиот. Они-то и подсказали, что ты, возможно, обретаешься в этом вонючем захолустье, и дали имевшийся у них контактный адрес некой К. Олив.
– Значит, ты оплатила счет, а потом отправилась в такую даль, чтобы дать мне по морде?
– Возможно. Вообще-то я заранее этого не планировала, но, должна признаться, сделать это было действительно очень приятно. В общем, дудку твою я привезла. У тебя кофе еще есть?
– Ты привезла мою трубу? Ты ее забрала?
– Естественно. И они ее починили.
– Где она? У Куин?
– У меня в багажнике.
Сперва в улыбке изогнулись губы Букера, затем засияли и его глаза. И все лицо осветилось совершенно детской радостью, когда он крикнул:
– Я тебя люблю! Люблю! – И, выбежав из дома, рысью помчался к «Ягуару», припаркованному на обочине.
Огонь разгорался медленно, незаметно. Он, как это часто бывает, нащупывал путь неуверенно, опасливо, словно страдая от собственной застенчивости и не зная еще, чем все это может обернуться. Затем, хлебнув воздуха и солнечного света, он постепенно набрался уверенности – ведь в зарослях сорняков, где он раньше таился, света и воздуха было маловато.
Собственно, огонь давно прятался там, на заднем дворе, где Куин Олив каждый год обжигала пружины матраса, уничтожая поселения клопов. И теперь, набравшись сил, он начал быстро распространяться, то взлетая тонким красным языком, то замирая на несколько секунд, чтобы затем опять вспыхнуть, но уже с новой силой и гораздо ярче, поскольку и путь, и конечная цель были ему теперь совершенно ясны: его первой добычей должно было стать большое вкусное сосновое полено, покрытое плесенью и валявшееся возле двух жалких ступенек, изображавших в этом домике на колесах крыльцо. Затем он намеревался пожрать дверь, она тоже была из сладкой, мягкой сосновой древесины. А на десерт вкуснейшие ткани – шелк, бархат, кружево – да еще и с чудесной вышивкой!
К тому времени, как подоспели Букер и Брайд, перед домом Куин собралась небольшая толпа – несколько безработных, а также дети и старики. Дым уже вовсю просачивался в щели под окнами и дверью. Первым внутрь вломился Букер; Брайд следовала за ним по пятам. Они сразу же бросились на пол, где задымление было наименьшим, и дружно поползли к дивану, на котором лежала неподвижная Куин, соблазненная и доведенная до беспамятства улыбками дыма, лишенного жара и огня. Букера и Брайд душил кашель, слезы ручьем лились у обоих из глаз, однако они с помощью трех рук – одной здоровой руки Букера и двух рук Брайд – все же ухитрились приподнять бесчувственную Куин и стащить ее на пол, а потом выволокли на крошечную лужайку перед домом.
– Подальше оттащите! Подальше! – крикнул кто-то из толпы. – Того и гляди весь дом на воздух взлетит!
Но Букер ничего не слышал – он изо всех сил старался вдохнуть в легкие Куин хоть немного воздуха. Наконец вдали послышались сирены пожарных машин и «Скорой помощи»; дети, завороженные мультипликационной красотой ревущего огня, пришли в еще большее возбуждение. И вдруг крошечная искра, до той поры прятавшаяся в густых волосах Куин, взорвалась ярким пламенем, которое в одно мгновение охватило всю эту рыжую копну – Брайд едва успела сорвать с себя майку, набросить ее на голову Куин и потушить горящие волосы. Она не сразу почувствовала острую боль в обожженных ладонях; отшвырнув в сторону почерневшие и еще дымившиеся остатки майки, она посмотрела на Куин, и лицо ее невольно исказилось при виде изуродованного скальпа, покрытого страшными волдырями, между которыми еще торчали немногочисленные клочки волос. А Букер все шептал: «Да, да, давай, дорогая, дыши, дыши!», и Куин в итоге действительно задышала, кашляя и отплевываясь. Только тогда они по-настоящему поняли, что она осталась жива. Когда к ним подъехала «Скорая помощь», толпа вокруг еще больше разрослась, а некоторые зеваки, похоже, и вовсе застыли как зачарованные. Однако смотрели они, выпучив глаза, отнюдь не на стонущую обгоревшую женщину, которую на носилках поспешно засовывали в машину. Они не могли отвести глаз от чудесных округлых грудей чернокожей красавицы. Впрочем, какое бы удовольствие ни доставило этим бездельникам созерцание ее обнаженной груди, его невозможно было даже сравнить с той радостью, которую испытывала сама Брайд. Эта радость настолько ее оглушила, что она не сразу взяла из рук фельдшера одеяло, которое тот протягивал, чтобы она могла себя прикрыть. Она сделала это, лишь заметив, какое выражение застыло у Букера на лице. Правда, до конца подавить радость она так и не сумела, хоть ей и было чуточку стыдно, что она делит свое внимание между печальным зрелищем отправляемых в недра «Скорой помощи» носилок с Куин и волшебным возвращением собственных безупречных грудей.
Затем Брайд и Букер бегом бросились к «Ягуару» и последовали за «Скорой помощью».
Как только им разрешили посещать больную, Брайд стала дежурить возле нее днем, а Букер – ночью. Однако Куин впервые открыла глаза лишь через трое суток и своих спасителей явно не узнавала. Вся голова у нее была обмотана бинтами, разум затуманен анальгетиками, и Брайд с Букером оставалось только следить за трубками, подсоединенными к ее телу. Одна из них была прозрачной, как стекло, и извилистой, как лиана в дождевом лесу; вторая – плотная и тонкая, как телефонный провод. Рот и пол-лица Куин были скрыты маской, похожей на цветок белого клематиса; из-под маски доносилось хрипловатое, булькающее дыхание, а по экрану, висевшему над больничной койкой, неустанно текли, извиваясь, разноцветные линии. Прозрачные контейнеры с чем-то, похожим на выдохшееся шампанское, по капле отдавали свое содержимое через иглу, воткнутую в безжизненную руку Куин.
Поскольку прикасаться к обожженному телу Куин было запрещено, ее нельзя было даже приподнять, чтобы подложить судно, приходилось часто ее подмывать, смазывать маслом и надевать на нее свежие памперсы – все это Брайд, не доверяя равнодушным рукам санитарок, делала сама так осторожно и нежно, как только могла. А еще она по частям обтирала тело Куин влажной салфеткой, стараясь, чтобы во время «мытья» все остальное было заботливо укрыто. Она не касалась лишь ее ступней – еще в тот вечер, когда Букеру удалось оживить Куин, он настоял на том, что сам будет ежедневно омывать их, словно причащаясь на Пасху и совершая акт величайшей преданности. Он относился к этой своей обязанности очень серьезно и сам подстригал Куин ногти на ногах, умащивал ее ступни питательным кремом и медленно, ритмично массировал их, используя особый лосьон с запахом вереска. То же самое он проделывал и с кистями ее рук, разминая и массируя ей пальцы. И все это время он молча проклинал себя за ту враждебность, которая возникла в его душе во время их с Куин последнего разговора.
Оба совершали эти омовения в молчании, только Брайд иной раз что-то тихонько напевала себе под нос, и эта тишина действовала на их души, как чудодейственный бальзам, столь им обоим необходимый. Они работали бок о бок, как настоящая семейная пара, и думали не о себе, а о том, как помочь другому человеку. Во всяком случае, для обоих было сущими мучением, если приходилось сидеть вместе с родственниками других пациентов в приемном покое и бездействовать, терзаясь непреходящей тревогой. Впрочем, не менее мучительным для них было и ощущение полной беспомощности при виде распростертого тела Куин. Они замечали каждое ее движение, каждый вздох и провели трое суток в напряженном ожидании, прерываемом лишь теми малыми действиями, с помощью которых пытались обеспечить ей хотя бы минимальный комфорт. И, наконец, Куин заговорила. Точнее, из-под кислородной маски донеслось нечто вроде хриплого, неразборчивого карканья. А уже ближе к ночи, когда с нее сняли маску, Куин прошептала:
– Я поправлюсь?
Букер улыбнулся.
– Конечно, поправишься! То есть вообще без вопросов! – И он, наклонившись, поцеловал ее в нос.
Куин облизнула пересохшие губы, закрыла глаза и крепко уснула. Даже стала похрапывать.
Утром в больницу вернулась Брайд, чтобы сменить Букера, он рассказал ей, что произошло, и они решили отпраздновать это великое событие совместным завтраком в больничном кафетерии. Брайд заказала овсянку, Букер – апельсиновый сок.
– А как же твоя работа? – вдруг спросил Букер, подняв бровь.
– Что именно тебя интересует?
– Я просто спросил, Брайд. Это обычный разговор за завтраком, понимаешь?
– Насчет работы ничего не известно. Да мне, в общем-то, все равно, что с ней. Ничего, другую найду.
– Вот как? Правда?
– Правда. Ну а ты? Так и будешь тут вечно торчать и лес валить?
– Может, и буду. А может, и нет. Вообще-то лесорубы на другое место переезжают после того, как лес вырубят.
– Ну что ж. А насчет меня ты не беспокойся.
– Но я все-таки беспокоюсь.
– С каких это пор?
– С тех пор, как ты кокнула пивную бутылку о мою голову.
– Мне очень жаль…
– Если честно, мне тоже.
Они посмеялись.
Вдали от больничной койки, испытывая облегчение в связи с тем, что Куин стало лучше, они, наконец, немного расслабились и теперь развлекались ничего не значащей болтовней, словно старые супруги.
Затем Букер, вдруг что-то вспомнив, щелкнул пальцами и вытащил из нагрудного кармана рубашки золотые сережки Куин. Их сняли, когда бинтовали ее обожженную голову. Все это время сережки в маленьком пластиковом пакетике лежали в ящике прикроватного столика.
– Возьми, – сказал Букер. – Она этими сережками всегда очень дорожила; ей было бы приятно, если бы ты поносила их, пока она не выздоровеет.
Брайд невольно коснулась своих мочек, нащупала в них неожиданно вернувшиеся дырочки и расплакалась от счастья, улыбаясь сквозь слезы.
– Дай-ка я. – Букер аккуратно вдел украшения ей в уши и сказал: – Хорошо, хоть серьги были на ней, когда дом загорелся. Там ведь совсем ничего не осталось. Ни писем, ни записной книжки, ничего. Все сгорело. Так что я даже матери позвонил и попросил ее связаться с детьми Куин.
– А она поддерживает с ними связь? – спросила Брайд, слегка вертя головой и с наслаждением чувствуя, как покачиваются в ушах золотые диски. «Значит, постепенно все возвращается? – думала она. – Почти все. Почти».
– Да, с некоторыми, – ответил Букер. – У нее дочка в Техасе учится. В медицинском. Ее легче всех будет найти.
Брайд помешала ложкой овсянку, попробовала, поняла, что каша совершенно остыла, и сказала:
– Куин говорила, что ни с кем из них больше не видится. Но деньги они ей присылают.
– У каждого своя причина, чтобы ее ненавидеть. Насколько я знаю, кое-кого из детей она сама бросила, когда в очередной раз замуж вышла. Она ведь много мужей сменила. И каждый раз то ли не хотела взять с собой детей, то ли не могла. Да и отцы прилагали все усилия, чтобы малыши ей не достались.
– Мне кажется, она все-таки очень их любит, – сказала Брайд. – У нее в домике их фотографии повсюду.
– Это да. Хотя тот гребаный ублюдок, который моего брата прикончил, тоже все свое логово фотографиями жертв увешал.
– Но, Букер, это ведь не одно и то же!
– Нет? – Он почему-то выглянул в окно.
– Нет. Куин любит своих детей.
– Они так не думают.
– Ох, прекрати это, – отрезала Брайд. – Хватит глупых споров о том, кто кого любит, отвратительный ты тип! – Она оттолкнула на середину стола плошку с овсяной кашей и отпила немножко апельсинового сока из его стакана. – Пошли. Надо снова к ней заглянуть, посмотреть, как там дела.
Остановившись по обе стороны от кровати Куин, оба страшно обрадовались, когда услышали ее голос. Она громко и внятно сказала:
– Это ты, Ханна? Да? – И Куин, тяжело дыша, в упор посмотрела на Брайд. – Подойди сюда, детка. Ты меня слышишь, Ханна?
– Кто такая Ханна? – шепотом спросила Брайд.
– Ее дочь. Та студентка-медичка.
– Значит, она думает, что я – ее дочь? Господи! Это все наркотики, которыми ее пичкают. От них все мозги набекрень.
– А может, наоборот? Может, они ей мозги как раз прочистили? – И Букер шепотом пояснил: – С Ханной все далеко не так просто. У нас в семье ходили слухи, что в свое время Куин то ли не обратила внимания на жалобы девочки – когда Ханна поведала, что ее папаша к ней пристает, – то ли вообще запретила говорить на эту тему. Не помню уж, кто он был, то ли азиат, то ли техасец, а может, и еще кто-то. В общем, Куин дочери не поверила. И с тех пор лед между ними так и не растаял.
– И она по-прежнему об этом думает.
– Не просто думает. Все гораздо глубже… – Букер сел на стул в ногах Куин, слушая ее настойчивые призывы, обращенные к Ханне, но теперь произносимые почти шепотом. – Знаешь, теперь, вспоминая эту историю, я начинаю понимать, почему Куин тогда велела мне не отпускать Адама и всеми силами его удерживать.
– Но ведь Ханна-то не умерла!
– В какой-то степени, наверное, умерла – по крайней мере, для матери. Ты же видела, сколько фотографий у нее на стене. Почти вся целиком, сверху донизу, занята. Для нее это вроде как перекличка детей. Хотя на самом деле там почти все – фотографии Ханны. Младенцем, подростком, выпускницей школы, во время получения каких-то наград… Больше, пожалуй, на мемориал похоже.
Брайд обошла кровать, встала за спиной у Букера и принялась массировать ему плечи.
– А я думала, на фотографиях все ее дети, – сказала она, – не только дочь.
– Да, там есть фотографии всех. Но правит там Ханна. – Букер прислонился затылком к животу Брайд, чувствуя, как невероятное напряжение, которого он в себе даже не подозревал, начинает отступать, растворяться.
В последующие несколько дней Куин – к великой радости Букера и Брайд – не только пришла в себя, но и вроде бы даже начала понемногу выздоравливать, хотя ее сознание по-прежнему оставалось затуманенным. Она уже и есть стала самостоятельно, и охотно со всеми разговаривала, вот только речи ее было трудно понять; они, казалось, состояли из одних только географических названий – перечислений тех мест, где она когда-то жила, – и незначительных историй, связанных с Ханной и адресованных ей.
Еще больше Брайд и Букер обрадовались, когда лечащий врач сказал, что общее состояние Куин значительно улучшилось. Они даже немного расслабились и начали прикидывать, как им быть, когда женщину выпишут из больницы. Может быть, подыскать такое жилье, где им троим хватило бы места? Например, какой-нибудь большой дом на колесах? Во всяком случае, оба, не вдаваясь в подробности, сразу решили, что до тех пор, пока Куин не сможет сама о себе заботиться, они будут жить с ней вместе.
Однако вскоре их радужные планы насчет ближайшего будущего стали постепенно мрачнеть и меркнуть. Зато разноцветные линии на экране над койкой Куин начали скакать то вверх то вниз, и их резкие прыжки то и дело сопровождала музыка звонка дежурной медсестре. А затем поспешно приходил и врач. Букер и Брайд, затаив дыхание от ужаса, следили, как у больной неуклонно падают показатели крови на фоне постоянного повышения температуры тела. Организм Куин явно атаковал зловредный больничный вирус, такой же пронырливый и всеядный, как и то пламя, что уничтожило ее дом. Сперва она металась на подушке, потом вдруг высоко подняла руки и застыла в этой странной позе, словно вцепившись согнутыми, как когти, пальцами в перекладины лестницы, которую только она одна и могла видеть. Женщина будто поднималась по этой лестнице все выше и выше. А потом все это прекратилось.
Через двенадцать часов Куин была мертва, но один ее глаз еще оставался открытым, так что Брайд засомневалась в ее смерти. Букер сам закрыл этот ничего уже не видящий глаз. И зажмурился, точно от сильной боли.
Три дня они ждали, когда можно будет получить прах Куин, и все это время спорили, какую лучше выбрать урну. Брайд хотелось элегантный сосуд из бронзы; но Букер считал, что лучше какой-нибудь естественный материал, более благоприятный для окружающей среды и способный впоследствии обогатить почву. Но выяснилось, что на расстоянии по крайней мере тридцати пяти миль и от трейлера Куин, и от самой деревни нет не только ни одного кладбища, но и ни одного подходящего местечка, где можно было бы захоронить урну, и тогда они решили отнести коробку с прахом к ручью и развеять ее содержимое над водой. Букер выставил лишь одно требование: он сам, один, сделает все необходимое, а Брайд пусть подождет его в машине. Она согласилась и, охваченная тревогой, внимательно следила за ним, пока он шел к ручью, правым локтем прижимая к себе картонку с прахом, а в левой руке держа свою трубу. Она смотрела Букеру вслед и думала о том, как сильно они сблизились за эти несколько дней, решая, как им жить дальше и думая не столько о себе, сколько о ком-то третьем, кто был дорог им обоим, кого они оба очень любили. – «Что же будет теперь, – думала Брайд, – когда мы с ним снова остались вдвоем? По-прежнему ли мы вместе?» Ей совсем не хотелось расставаться с Букером, она желала бы всегда жить с ним, но тем не менее была уверена: если уж ей и придется с ним расстаться, то в итоге все будет нормально. Ну а насчет будущего… Ничего, она и с этим как-нибудь справится.
Хотя Букер и продумал заранее всю церемонию в честь своей любимой Куин, осуществить это должным образом ему все же не удалось. Во-первых, прах оказался каким-то комковатым, так что развеять его толком не удалось; во-вторых, его музыкальное подношение Куин – он попытался сыграть что-нибудь из «Kind of Blue»[1147] – прозвучало на редкость фальшиво и без малейшего вдохновения. Не доиграв, Букер, объятый такой печалью, какой не испытывал со дня похорон Адама, швырнул трубу в серую воду ручья, словно это она оказалась во всем виновата и так сильно его подвела. Несколько минут он смотрел, как трубу уносит водой, потом сел на траву и закрыл лицо ладонью здоровой руки. Мысли в голове едва шевелились, словно мертвые. Букеру никогда даже в голову не приходило, что с Куин может что-нибудь случится, что она может умереть. Даже в больнице, заботливо ухаживая за ее ступнями и чутко прислушиваясь к ее дыханию, он думал не о ней, а о своей жизни, о своих тревогах и неприятностях. О том, что жизнь его теперь разорвана в клочья, что именно ему придется заботиться о тетке, которую он, впрочем, всегда обожал и которая взяла и умерла из-за собственной беспечности и неосторожности – кто, черт возьми, в наше время выжигает клопов из пружинного матраса бензином? А как ему, и без того попавшему в затруднительное положение, теперь быть с этой неожиданно вернувшейся женщиной, с которой когда-то было так хорошо и которая тогда казалась ему какой-то одномерной? И вот за невероятно короткий промежуток времени она ухитрилась совершенно перемениться и предстала перед ним практически в трех измерениях сразу, неожиданно проявив и требовательность, и чрезвычайную восприимчивость, и полнейшее бесстрашие. – «А с чего я, собственно, решил, – продолжал терзать себя Букер, – что я так уж хорошо умею играть на трубе? Что я достаточно талантлив, чтобы своей игрой почтить память этой замечательной женщины? Разве моя игра способна стать языком памяти, рассказать о счастье или утрате? Как же далеко унесла меня полученная в детстве травма от берегов и течений реальной жизни!» Непролитые слезы жгли Букеру глаза, но заплакать он так и не сумел.
А останки Куин, гонимые ветерком, в кои-то веки сюда залетевшим, уплывали все дальше по течению. И небо, слишком хмурое, чтобы сдержать обещание и послать хотя бы немного солнечного света, вместо этого обрушивало на землю тяжелую, влажную жару. Охваченный чувством невыносимого одиночества и глубочайшего раскаяния, Букер встал и присоединился к Брайд, терпеливо ожидавшей его в «Ягуаре».
В машине царило непроницаемое и какое-то невероятно жестокое молчание – возможно, потому что у обоих не нашлось ни слез, ни сколько-нибудь достойных слов. Собственно, важным в данный момент было только одно. Одна-единственная вещь.
И Брайд, глубоко вздохнув, все же решилась первой нарушить это гробовое молчание. «Сейчас или никогда», – думала она.
– Я беременна, – произнесла она внятно и спокойно, глядя прямо перед собой на хорошо укатанную, присыпанную гравием дорогу.
– Что ты сказала? – Голос у Букера невольно дрогнул.
– Ты же прекрасно слышал. Я беременна. У меня будет ребенок, и он твой.
Букер долго смотрел на нее, потом отвернулся и стал глядеть в сторону ручья, где по воде, наверное, все еще плыл прах Куин, а вот труба, конечно, уже утонула. Одну погубил огонь, вторую – вода; и обе они, те, кого он так сильно любил, от него ушли. Не может же он потерять и третью, последнюю. Слабый призрак улыбки изогнул его губы, когда он, резко повернувшись, вновь посмотрел на Брайд и сказал:
– Нет, он наш.
И протянул ей руку, ту самую руку, о которой она столько мечтала; ради этой руки ей не нужно было лгать, ибо это была рука доверия, рука заботы и нежности – а ведь сочетание всех этих вещей и называют истинной любовью. Брайд погладила Букера по ладони, переплела свои пальцы с его пальцами, и они обменялись легким, невинным поцелуем, а потом, наконец, позволили себе откинуться на спинки автомобильных кресел, покрытых мягкой шкурой, дать позвоночнику отдых и немного расслабиться. Глядя прямо перед собой в ветровое стекло, каждый из них пытался представить, каким же на самом деле окажется их будущее.
Мимо них не прошел никто из детей – ни с удочкой, ни гуляющих просто так. И никто из детей не видел, как эти странные взрослые, сидя рядом в пыльном сером автомобиле, с улыбкой смотрят вдаль. Но если бы все же хоть один ребенок прошел мимо, он наверняка заметил бы, как сияют лица этих странных взрослых, как мечтателен их взгляд, хотя ему, конечно, было бы невдомек, отчего эти мужчина и женщина светятся счастьем.
Ребенок. Новая жизнь. Он будет невосприимчив к злу или болезням, защищен от киднепинга и расизма, избавлен от побоев и насилия, от оскорблений и увечий, от ненависти к себе, от чувства одиночества и заброшенности. Он не совершит их ошибок. Он станет воплощением добродетели, и ему не будут свойственны вспышки гнева.
Так им обоим казалось.
Свитнес
Я предпочитаю это место – Уинстон Хаус – частным загородным лечебницам, таким дорогим и чересчур просторным. Наша маленькая больница вся такая домашняя, уютная; и потом, она гораздо дешевле, да и здешние сиделки двадцать четыре часа на посту, а доктор обязательно дважды в неделю каждого навещает. Мне всего шестьдесят три – пожалуй, маловато, чтобы травку на пастбище щипать, – да вот прицепилась ко мне какая-то гнусная ползучая болячка, от которой все кости ноют, так что теперь хороший уход мне, можно сказать, жизненно необходим. Только скучно здесь. Скука вообще оказалась гораздо хуже слабости или боли. А впрочем, здешние сестрички очень милы. Вот сегодня одна радостно чмокнула меня в щеку и от души поздравила, когда я сообщила ей, что скоро стану бабушкой. Она так мне улыбалась и так меня поздравляла, словно я вот-вот королевой стану.
Я показала ей записку на голубом листочке, которую мне Лула Энн прислала – ну, подписалась-то она «Брайд», но я на это никогда особого внимания не обращала. У меня даже голова слегка закружилась, когда я ее письмецо прочитала. «Догадайся, Свитнес, зачем я тебе пишу и отчего я так счастлива? С превеликой радостью сообщаю: у меня будет ребенок! Я прямо-таки невероятно взволнована и пребываю в полном восторге. Надеюсь, что и ты этому событию рада». Хотелось бы думать, что ее волнение все-таки связано с будущим ребенком, а не с его отцом, потому что об отце она вообще не упоминает. Интересно, он такой же черный, как она? Если да, то ей незачем беспокоиться; во всяком случае так, как беспокоилась я. Впрочем, со времен моей молодости все несколько переменилось. Такие иссиня-черные, как Лула Энн, теперь повсюду – и в телевизоре, и в модных журналах, и в коммерческих; даже в кино некоторые звезды темнокожие.
На конверте обратного адреса не было, и я догадалась, что Лула Энн по-прежнему считает меня плохой матерью и будет до самой моей смерти наказывать меня за то, как я обращалась с ней в детстве. А ведь на самом деле действовала я исключительно из благих побуждений и, по-моему, воспитала ее именно так, как надо. Я знаю, конечно, что она меня ненавидит. При первой же возможности она от меня уехала, и я осталась совершенно одна в этой ужасной квартире. И уж она постаралась убраться как можно дальше. Потом стала вовсю наряжаться, получила какую-то классную работу в Калифорнии… Когда в последний раз я ее видела, она выглядела так хорошо, что я даже позабыла, какого цвета у нее кожа. И все же отношения наши сведены к тому, что она просто регулярно присылает мне деньги. И я, надо сказать, очень ей за это благодарна, потому что мне никого ни о чем не приходится просить, не то что некоторым другим пациентам. Например, понадобится мне новая колода карт для солитера, и я запросто могу сама ее купить, а не мучиться, пользуясь старой потрепанной колодой, что лежит у нас в гостиной. Или попрошу кого-нибудь из сиделок купить мне мой любимый крем для лица. Только меня не обманешь. Я ведь прекрасно понимаю, что деньги Лула Энн присылает для того, чтобы самой не приезжать. По-прежнему предпочитает держаться от меня подальше. А заодно старается с помощью денег приглушить слабенький голос совести, если она, конечно, у нее еще осталась.
Если в моих словах и слышится раздражение или даже неблагодарность, то причиной тому – по крайней мере отчасти – мучительные сожаления, что таятся у меня в глубине души. Да, я о многом сожалею. Даже о тех мелочах, которых я для Лулы Энн не сделала или даже сделала, но неправильно. Я, например, хорошо помню, как отвратительно с ней поступила, когда у нее впервые пришли месячные. И как сердито я на нее кричала, когда она спотыкалась или случайно что-то роняла. А уж как я на нее орала, требуя, чтобы она ни коем случае не болтала насчет нашего квартирного хозяина – хотя он, сволочь такая, действительно гад распоследний! Не скрою, я страшно расстроилась, увидев, какой Лула Энн на свет появилась – она была такая черная, что мне к ее коже и прикоснуться было противно. И вначале я даже подумывала… Да нет, чего теперь об этом вспоминать. Надо поскорей прогнать эти мысли – все равно они уже никакого значения не имеют. Я ведь знаю, что сделала для нее все, что было в моих силах при сложившихся обстоятельствах. Когда мой муж сбежал и самым подлым образом нас бросил, Лула Энн и впрямь стала для меня тяжкой обузой. Но я все-таки выдержала и со всем очень даже неплохо справилась.
Да, я была с ней жестока. Это точно. А как же иначе? После суда над учителями-извращенцами на Лулу Энн внимание так со всех сторон и посыпалось; даже я с трудом с ней справлялась. А уж когда ей пошел тринадцатый год, мне и вовсе пришлось взять ее в ежовые рукавицы. Она то и дело огрызалась, капризничала, отказывалась есть то, что я приготовила, и вечно со своими волосами возилась, так и эдак их причесывала. Бывало, заплету я ей косы, а она по дороге в школу возьмет и расплетет их. Но я никак не могла допустить, чтобы она по дурной дорожке пошла. Вот я и стала все подряд ей запрещать. Да еще и предупредила, какими словами ее будут обзывать, если она эту дорожку выберет. Теперь-то, наверно, мои уроки у нее совсем из памяти выветрились, а все же они ей на пользу пошли. Вы бы посмотрели, какова она теперь! Такая красивая, хорошо обеспеченная девушка, сделавшая отличную карьеру. Неплохо, да?
И вот теперь она ждет ребенка. Ну что ж, отличный ход, Лула Энн! Только если ты думаешь, что для того, чтобы стать хорошей матерью, достаточно нежно ворковать над младенцем, вязать ему пинетки и менять подгузники, то тебя ждет большое разочарование. Очень большое. Ты и твой безымянный бойфренд – или муж, или любовник, да кто угодно! – совершенно напрасно вообразили себе, что все будет ути-пути-кис-мяу!
Послушай меня. Очень скоро тебе предстоит узнать, как много нужно, чтобы быть настоящей матерью для своего ребенка. Став родителями, вы будете заново искать место в окружающем мире, ибо этот мир сильно изменит свое отношение к вам, да вы и сами будете уже другими.
Удачи тебе, и пусть Господь хранит твое дитя.