римеру, такому псу кусок кролика, а он извернется да и отхватит тебе руку напрочь. В общем, учитель здорово наказал тогда своего племянника, не позволив ему участвовать в охоте на беглецов. Велел остаться дома, пасти стадо, самому себе готовить, кормить Лилиан и присматривать за хозяйством. Посмотрим, как ему это понравится; пусть знает, что нельзя так избивать тех тварей, за которых отвечаешь перед Господом, даже если они провинились, – это оборачивается только неприятностями, а то и убытком. Теперь вот вся семейка рабов пропала. Целых пять штук. Учитель мог, конечно, стребовать того младенца, что бился на руках у мяукающего старого негра, но кто станет возиться с грудным? А мамаша его явно спятила. Уставилась прямо на него, и если бы его племянник мог видеть этот взгляд, такого урока ему бы никогда не забыть, это точно. Нет, все-таки нельзя так обращаться со вверенными тебе живыми тварями и надеяться, что подобное наказание даст благодатные плоды.
Тот племянник, что когда-то забавлялся с ней, пока его братец держал ее лицом вниз, не сразу понял, что его бьет дрожь, хотя дядя и предупреждал, что такое возможно. Но он ему не поверил тогда. И все-таки, зачем ей было бежать да еще такое со своими детьми делать? Подумаешь, избили ее. Черт побери, да его мильон раз били, а ведь он белый! Один раз ему было так больно, что он прямо-таки взбесился и расплющил колодезное ведро. В другой раз выместил зло на Самсоне – швырнул в него несколько раз камнем, вот и все. Но сколько бы его ни били… то есть он никогда не мог бы… Нет, зачем же она сбежала и потом еще сделала это? Вот что он спросил у шерифа, который стоял рядом, потрясенный не меньше остальных, но не дрожащий. Он только как-то с трудом сглатывал, снова и снова пытаясь проглотить что-то, застрявшее в горле.
– Для чего же она тогда убежала и зачем теперь сделала это?
И тут шериф обернулся и сказал им троим:
– Уезжайте-ка вы отсюда? Похоже, здесь вам больше делать нечего. Теперь моя очередь настала.
Учитель яростно хлестнул себя шляпой по ляжке, сплюнул и пошел прочь от дровяного сарая. Его племянник и охотник за рабами двинулись следом. Они не смотрели на старую женщину, что стояла среди грядок с перцем в дурацкой шляпе с цветочками. И не смотрели на тех семерых или больше негров, которые все-таки подошли поближе, несмотря на угрозы охотника с ружьем. Довольно с них негритянских глаз. Остановившихся открытых глаз тех чернокожих мальчишек, что лежали на грязных опилках; мертвых глаз той крошки, видневшихся сквозь мокрые от крови пальцы ее матери, придерживавшей девочке голову, чтобы не отвалилась; глазенок того грудного негритенка, который, весь наморщившись, ревел на руках у старого безумного негра, у которого глаза были похожи на деревянные пуговицы, и смотрел он только себе под ноги. Но хуже всего были глаза молодой негритянки: у нее, казалось, вовсе не было глаз. Потому что белки в них исчезли совсем, так расширились зрачки, а радужки были черными, как и ее кожа; и от этого она выглядела безглазой.
Они привязали к ограде взятого взаймы мула, который должен был отвезти беглянку назад, в Милый Дом. Солнце было точно в зените, когда они двинулись прочь, оставив шерифа разбираться с разворошенным гнездом этих отвратительных «енотов». Вот они, свидетельства того, какие результаты дает глоток так называемой свободы, когда его получают те, кто не способен обходиться без посторонней заботы и наставлений, предохраняющих этих людей от дикости.
Шерифу тоже хотелось поскорее уехать. Хотелось постоять на ярком солнце, а не в темном сарае, предназначенном для хранения дров, угля, керосина – столь необходимых холодными зимами в Огайо, которые сейчас не выходили у него из головы, – и он с трудом сопротивлялся желанию выбежать отсюда на жаркое августовское солнце. Не потому, что ему было страшно. Вовсе нет. Ему было просто холодно. И ни до чего здесь не хотелось дотрагиваться. Младенец на руках у старика все еще плакал, и глаза той женщины, лишенные белков, по-прежнему смотрели прямо перед собой. Все здесь, казалось, окаменели и останутся такими до конца света. И вдруг один из мальчиков на полу глубоко вздохнул. Вздохнул так, словно проснулся после глубокого сладкого сна. И шериф тоже сразу очнулся и начал действовать.
– Я должен тебя арестовать. И давай без фокусов. Ты и так натворила предостаточно. А теперь пошли.
Она не пошевелилась.
– Пошли – и тихо мне, слышишь? Не то придется тебя связать.
Она продолжала стоять неподвижно, и шериф решил подойти к ней поближе и все-таки связать как-нибудь ее мокрые от крови руки, и тут чья-то тень на пороге заставила его обернуться. Это была старая негритянка с цветочками на шляпе.
Бэби Сагз сразу поняла, кто еще жив, а кто нет, и направилась прямо к мальчикам, валявшимся на грязном полу. Старик придвинулся к неподвижно застывшей женщине с невидящими глазами:
– Сэти, возьми мою ношу и дай мне твою.
Она медленно обернулась к нему и, взглянув на младенца, которого он прижимал к груди, издала какой-то низкий горловой возглас; будто удивленный, словно совершила небольшую ошибку – тесто забыла посолить или что-нибудь в этом роде.
– Я пойду за повозкой, – сказал шериф и наконец вышел из сарая на солнце.
Но ни Штамп, ни Бэби Сагз не могли заставить Сэти отдать малышку – Господи, неужели она уже ползала? Сэти пошла из сарая к дому, упорно прижимая девочку к себе. Бэби Сагз уже перенесла мальчиков в дом и обмывала им головы, оттирала кровь с ручонок, приподнимала им веки, все время нашептывая: «Прости меня, Господи, прости меня!» Она перевязала им раны и заставила подышать камфарным маслом; только тогда она обратила внимание на свою невестку. Взяла плачущую малышку у Штампа из рук, поносила ее на плече минутки две и остановилась перед Сэти.
– Пора кормить младшенькую, – произнесла она как ни в чем не бывало.
Сэти потянулась к Денвер, так и не выпуская из рук ту, мертвую девочку.
Бэби Сагз покачала головой.
– Каждую по очереди, – сказала она и быстро подменила мертвую на живую. Мертвую вынесла в гостиную. Вернувшись, она увидела, что Сэти собирается сунуть окровавленный сосок в ротик младшенькой. Бэби Сагз стукнула кулаком по столу и заорала: – А ну вымойся! Вымойся сперва!
И тут они схватились не на шутку. Словно соперницы в борьбе за сердце возлюбленного, схватились они из-за грудного младенца. Бэби Сагз схватку проиграла. Она поскользнулась на луже крови и упала. Так что Денвер пила материнское молоко, смешанное с кровью сестренки. Такую картину и застал вернувшийся с соседской повозкой шериф. Он велел Сэти сесть в повозку, а Штампа посадил на козлы.
За окнами толпились негры; люди встревоженно перешептывались. Неся на руках ребенка, Сэти молча прошла мимо них – и они тоже умолкли. Она забралась в повозку; профиль ее был красив и точно ножом вырезан на фоне ярко-голубого неба. Именно эта красота ее профиля больше всего и поразила людей. Может быть, конечно, голова Сэти была вздернута слишком высоко и гордо? Может быть. Иначе пение без слов началось бы сразу, едва она появилась в дверном проеме. Монотонная мелодия, точно плащ, окутала бы ее и поддержала, словно руки друга перед долгой дорогой. Однако люди ждали, пока повозка не скрылась за поворотом, удаляясь на запад, в город. И потом не слышно было ни единого слова. Только это монотонное пение. Но ни одного, ни единого слова.
Бэби Сагз хотела бежать, готова была скатиться по ступенькам крыльца вслед за повозкой, кричать, плакать. Нет, нет! Не позволяйте ей забирать и эту последнюю тоже! Ведь Сэти хотела это сделать и с нею. Уже почти сделала. Однако когда Бэби поднялась с пола и выбралась на двор, повозка была далеко. Зато к дому подъехала другая повозка. Оттуда выпрыгнули рыжеволосый мальчик и девочка с соломенными волосами и бросились к Бэби Сагз, проталкиваясь сквозь толпу. У мальчика в одной руке был наполовину обкусанный стручок сладкого перца, а в другой – пара сапог.
– Мама сказала, чтобы к среде. – Он держал сапоги за ушки. – Слышишь? Мама велела, чтоб ты их к среде починила.
Бэби Сагз посмотрела на него, потом взглянула на женщину, что придерживала кусавшую удила лошадь.
– К среде, слышишь? Эй, Бэби Сагз? Ты слышишь?
Она взяла у мальчика сапоги – высокие, с ушками и отворотами, даже не очищенные от грязи – и сказала:
– Прости меня, Господи, прости меня! Да, конечно, я сделаю к среде.
Уже скрылась из виду скрипучая повозка, только что проехавшая по Блустоун-роуд. Никто в ней не сказал ни слова. Повозка покачивалась, и младенец уснул. На жарком солнце платье Сэти высохло и затвердело, покрывшись коркой; и сама она была – точно окоченевший труп.
Это же не ее рот.
Кто-нибудь, кто, может, не знал ее раньше или мельком видел ее в ресторане через приоткрытую дверь, мог бы еще подумать, что губы у этих женщин похожи, но только не Поль Ди. Он знал лучше. О, конечно, кое-что знакомое – высокий лоб, спокойствие – у этой женщины на фотографии были. Но вот рот точно был не ее, так он и сказал Штампу, который пристально смотрел на него.
– Да нет, знаешь, старик, что-то уж больно не похоже. Я Сэти хорошо знаю, не ее это рот. – Он разгладил газетную вырезку и смотрел на фотографию, явно ничуть не волнуясь. По тому, как торжественно Штамп разворачивал газету, по той нежности, что таилась в пальцах старика, когда он разглаживал листок на сгибах, распрямлял его – сперва на коленях, а потом на досках, сложенных штабелями, Поль Ди догадался, что его слова сбивают Штампа с толку и что написанное в газете должно потрясать до глубины души.
Свиньи визжали за оградой. Весь день Поль Ди, Штамп и еще человек двадцать загоняли их наверх, на бойню. Несмотря на то что фермеры-хлебопашцы теперь двинулись дальше на Запад, а Сан-Луи и Чикаго поглощали невероятное количество рабочей силы, Цинциннати по-прежнему считался среди жителей Огайо самым крупным портом для выгрузки и забоя свиней. Главной заботой здесь было получить живой груз, забить свиней и отправить туши вверх по реке, потому что северяне свинину обожают, просто жить без нее не могут. Зимой, в течение месяца или около того, любой бродяга мог получить на бойне работу, если способен был дышать невыносимой вонью и держаться на ногах по двенадцать часов подряд – то, чему Поль Ди был отлично обучен. Ну а сил ему пока было не занимать.