чала что-то понимать, – и никак не мог оставаться равнодушным к ее судьбе. Все помнили, как он – от радости, что видит ее такой хорошенькой и здоровой через четыре недели после прибытия в дом Бэби, – собрал в здешних местах чуть ли не всю черную смородину и первым делом сунул ягоду прямо девочке в ротик, а потом уже передал плоды своих тяжких трудов ее бабке. До сегодняшнего дня он верил, что эти ягоды (из-за которых и решили тогда устроить пир, а потом ему пришлось колоть дрова в сарае Бэби Сагз) спасли Денвер от смерти. Ведь если бы он не рубил у них во дворе дрова для плиты, Сэти непременно успела бы разбить девочке голову о стену сарая. Может, ему вообще стоило думать прежде всего о Денвер, а не о Сэти, когда он решил дать Полю Ди эту газетную вырезку, из-за которой тот и сбежал потом из дому? Ведь Поль Ди был единственным нормальным человеком в жизни этой девочки с тех пор, как умерла Бэби Сагз. Вот что больше всего мучило Штампа в эти последние дни.
Но еще болезненней, чем запоздалое раскаяние и сочувствие, душу ему жгла, точно серебряный доллар в кармане у дурака, память о Бэби Сагз – самой яркой звезде на его небосклоне. Память о ней и то справедливое и глубокое уважение, которое он к ней испытывал, заставляли его идти с высоко поднятой головой по двору дома номер 124, хотя он еще с дороги слышал доносившиеся оттуда голоса.
Он только однажды заходил в тот дом после случившегося Несчастья (так он называл яростный ответ Сэти на применение закона о беглых неграх), и то только для того, чтобы вынести оттуда тело Бэби Сагз, святой. Когда он поднял ее на руки, она показалась ему похожей на молоденькую девушку, и ему стало радостно за нее – приятно, что теперь ей не нужно больше утруждать свою больную ногу, что наконец кто-то несет ее на руках. Если б она подождала еще немножко, то непременно и конец Войны увидела бы, ее краткие, вспышкой молнии сверкнувшие победы. Они могли бы отпраздновать их вместе; могли бы пойти и послушать торжественные проповеди, что читались по этому поводу. А так Штамп ходил один из дома в дом, где праздновали окончание Войны, и пил то, что ему подносили. Но она так и не дождалась, и он отправился хоронить ее, чувствуя, будто и его хоронят с нею вместе, а не она первой покинула этот мир. Глаза Сэти и ее дочери в тот день были сухи. Сэти только попросила: «Отнесите ее на Поляну», и Штамп попытался это сделать, но ему не дали – из-за каких-то правил, изобретенных белыми насчет того, где должны покоиться мертвые. И Бэби Сагз легла в землю рядом с малышкой, которой перерезали горло, – Штамп был не слишком уверен, что старушка одобрила бы подобное соседство.
Поминки устроили во дворе – никто, кроме него, не пожелал войти в дом номер 124. Это было оскорбление, на которое Сэти тоже ответила оскорблением: отказалась присутствовать на службе, которую устроил преподобный отец Пайк, а сразу отправилась на кладбище, где царившая тишина словно соперничала с ее собственной молчаливостью и замкнутостью, даже когда она потом стояла в стороне от других, от всей души певших псалмы. Это оскорбительное поведение тоже имело последствия: оплакивавшие Бэби Сагз люди, вернувшись после похорон во двор дома номер 124, ели только то, что принесли сами и не притронулись к угощению, приготовленному Сэти, а она, в свою очередь, не тронула их еду и запретила это Денвер. Так что Бэби Сагз, святая, отдавшая свою свободную жизнь восстановлению мира и гармонии, ушла в мир иной под ужимки и кривлянье гордыни, страха, обид и злобы. Почти все соседи прямо-таки мечтали, чтобы «этой Сэти теперь хорошенько досталось». Ее возмутительное высокомерие, ее гордость и самоуверенность, ее независимость разжигали всеобщее негодование, и Штамп, который всегда отличался удивительной незлобивостью, подумывал, что, верно, и на него как-то подействовали ожидания соседей, верящих, что «гордыня непременно ведет к падению». Скорее всего, поэтому он и не посчитался с чувствами Сэти или с потребностями Денвер, когда решил показать Полю Ди ту газетную вырезку.
Он не имел ни малейшего представления, что сделает или скажет, если Сэти сама откроет дверь и посмотрит ему в глаза. Ему очень хотелось предложить ей помощь – если ей нужна хоть какая-нибудь помощь – или покорно принять ее гнев, если она таит в душе гнев на него. Кроме того, он чувствовал, что виноват, и надеялся как-то исправить ущерб, который невольно нанес семье Бэби Сагз; например, постараться по мере сил изгнать тех духов, что вновь поселились в доме номер 124, как это было ясно по доносившемуся оттуда шуму. И конечно же, во всем он непременно будет полагаться на святого Иисуса Христа – особенно в борьбе с силами, которые хоть и древнее, но не сильнее Его.
Слов, доносившихся из дома номер 124, он разобрать не мог. Ему казалось, он слышит какофонию резких звуков – будто незнакомые люди, словно на пожаре, говорили громко, настойчиво и все разом, так что понять, о чем они, было совершенно невозможно. Нельзя сказать, чтобы речь их или интонации были совсем лишены смысла, но, видимо, они как-то не в том порядке произносили слова, так что Штамп под страхом смертной казни не смог бы ни описать, ни расшифровать эти речи. Единственное, что он сумел разобрать, это слово «моя». Остальное по-прежнему было ему недоступно. И все-таки он пошел дальше. Когда он поднялся на крыльцо, голоса вдруг стихли, превратившись почти в шепот. Он помедлил у двери. Теперь он слышал негромкое прерывистое бормотание – вроде тех невнятных возгласов, что свойственны женщинам, когда они уверены, что совершенно одни, и поглощены работой: недовольное цоканье языком, когда не удается вдеть нитку в иголку; тихий стон, когда на любимой разделочной доске появляется трещина; дружелюбная беседа с курами на дворе. Ничего ошеломляющего или злобного. Самые обычные интимные словечки, определяющие отношения между женщинами и их повседневными заботами.
Штамп уже поднял было руку, чтобы постучать в дверь (в которую никогда прежде не стучал; она всегда была открыта – во всяком случае, для него), и не смог этого сделать. Возможность никогда не стучаться ни в одну дверь – только это он принимал в качестве платы за помощь от спасенных им беглых негров, и он мог на нее рассчитывать. Если Штамп принес тебе теплое пальто, долгожданное письмо, спас тебе жизнь или починил бочку для воды – то он мог беспрепятственно входить к тебе в дом, словно в свой собственный. Поскольку посещения Штампа всегда несли добро, его шаги или приветственный оклик за дверью всегда встречались радушно. И он предпочел не отказываться от этой единственной своей привилегии, которой очень дорожил: он опустил руку, сошел с крыльца и пошел прочь от дома номер 124.
Он пробовал навестить Сэти и еще несколько раз; бродил по двору, где слышались то громкие возбужденные голоса, то невнятное бормотание, и останавливался у двери, пытаясь уяснить, как же ему все-таки вести себя. Шесть раз за шесть последующих дней он специально приходил сюда и пытался постучаться в дверь дома номер 124. Но холодность самого этого жеста, ощущение того, что у этих дверей он действительно чужой, подавляли его решительность. И он вновь и вновь возвращался назад по своим следам, оставшимся на снегу, и вздыхал. Увы, дух бодр, но плоть слаба.
Пока Штамп решался зайти в дом номер 124 – исключительно в память о Бэби Сагз! – Сэти пыталась последовать совету свекрови: положить на землю и щит, и меч. Не просто принять ее совет к сведению, но действительно ему последовать.
Прошло четыре дня с тех пор, как Поль Ди сосчитал, сколько у нее ног. Сэти рылась в куче старых башмаков, разыскивая коньки, которые, как она была уверена, должны были там быть, и ругала себя за глупую доверчивость. Как легко она сдалась тогда там, у кухонной плиты, когда Поль Ди поцеловал ее искалеченную спину! Неужели трудно было догадаться, что и он, конечно же, поведет себя в точности как и все остальные в городе, стоит ему узнать о ее поступке. Двадцать восемь дней у нее были настоящие подруги, у нее была настоящая свекровь, и все ее дети были при ней; двадцать восемь дней она занимала вполне достойное место среди соседей. Да и настоящие соседи у нее тоже были! Но все это давно ушло и никогда не вернется. Никогда больше не будет танцев на Поляне и счастливых пирушек. И горячих споров вокруг этого закона о поимке беглых негров[1154], о налоге на землю при поселении[1155], о путях Господних, которые неисповедимы, и о скамьях для чернокожих в церкви; об аболиционистах и о борьбе с рабством, о жульническом голосовании[1156], о республиканцах, о Дреде Скотте[1157], о праве на образование, о повозках с высокими колесами, где жили временные поселенцы, об организации «Цветные женщины Делавэра» в штате Огайо и о других важных вещах, обсуждая которые они часами просиживали у них в доме, топая ногами об пол от возбуждения. И больше не будет радостного ожидания очередного номера «Норт Стар» или новостей о поражении. Больше никто не вздохнет из-за очередного предательства и не станет бить в ладоши из-за любой незначительной победы.
Эти двадцать восемь счастливых дней сменились восемнадцатью годами всеобщего осуждения и одиночества. Потом несколько месяцев в ее дом вновь стало заглядывать солнышко, как то обещали взявшиеся за руки тени на дороге; порой слышались даже приветствия от других цветных, особенно когда она была вместе с Полем Ди; она наконец получила возможность по-человечески заниматься любовью с мужчиной. И вот больше этого нет. Осталась только она, подружка Денвер. Неужели мне так и суждено, с горечью думала Сэти, неужели краткие счастливые перерывы в этой непереносимой жизни будут случаться лишь каждые восемнадцать-двадцать лет?
Что ж, раз суждено, значит, так тому и быть.
Она на коленях скребла пол щеткой, а Денвер ползла за ней следом, тряпкой убирая грязную воду, когда появилась Бел и спросила: «А это зачем?» Сэти, по-прежнему стоя на коленях и не выпуская из рук щетку, подняла голову и увидела в руках Бел коньки. Сама она кататься на них совсем не умела, но в это мгновение окончательно решила последовать совету Бэби Сагз: сложить оружие. Она бросила щетку, оставила ведро с грязной водой посреди комнаты, велела Денвер притащить шали и принялась судорожно искать вторую пару коньков – она была уверена, что, конечно, отыщет их там. Если бы кто-нибудь, включая Поля Ди, из жалости или из любопытства заглянул бы в окно и увидел, что она делает, то непременно решил бы, что эта женщина в третий раз сошла с ума, потому что слишком любит своих детей: она явно была счастлива и собиралась кататься на коньках по льду замерзшего ручья.