тот учитель оттащил тебя в сторону да и обмерил твою задницу, Поль Ди, прежде чем ее пополам разорвать. Я-то на своей шкуре все это испробовала, и никто, ни двуногие, ни тварь ползучая, не заставят моих детей тоже хлебнуть такого. Никого из моих детей! И когда я говорю, что ты – моя, то это значит, что и я – твоя. Если б меня моих детей лишили, я бы в ту же секунду дышать перестала. Когда я сказала об этом Бэби Сагз, она упала на колени и стала просить Господа простить меня. Но это действительно так. И тогда так было. Я считала, что всем нам нужно поскорее переправиться туда, где сейчас моя мать. Всех они не дали мне переправить, но не успели помешать тебе отправиться туда. Ха-ха. И ты вернулась назад, как и полагается хорошей дочери, какой и я хотела стать и стала бы, если б моя мать успела выбраться с того рисового поля до того, как ее повесили, а меня оставили одну. А знаешь что? Моей матери так часто совали в рот железный мундштук, но она всегда улыбалась. Даже когда ей было грустно, губы у нее все равно улыбались; а вот ее настоящей улыбки я никогда не видела. Интересно, что они делали, когда их поймали? Пытались убежать, ты как думаешь? Нет, вряд ли. Она ведь была моей матерью, а разве мать может убежать и бросить родную дочку с несчастной однорукой женщиной? Даже если она сама и не могла кормить свою девочку больше одной-двух недель и была вынуждена отдать ее общей кормилице, все равно она бы ее не бросила. Говорили, это из-за железного мундштука она все время улыбалась, даже когда вовсе этого не хотела. Как те девушки на дворе бойни, что «работали» там по субботам. Выйдя из тюрьмы, я их хорошо рассмотрела. Они приходили к концу смены по субботам, когда мужчины получали деньги, и работали – за оградой, за сараями. Некоторые работали стоя, прислонившись к дверям мастерской. Часть своих жалких монеток они отдавали перед уходом десятнику, но тогда улыбок на их лицах уже не было. Некоторые из них после этого напивались, чтобы забыть. Другие, наоборот, не пили ни капли – несли все заработанное к Фелпсу, выплачивая долги за самое необходимое для своих детей или матерей. Да, они работали на скотобойне. Это все-таки было очень страшно для женщины, хотя я сама была близка к этому, когда вышла из тюрьмы и тем же способом выкупила твое имя на камне. Но тут Бодуины договорились насчет работы для меня в ресторане у Сойера, и я стала улыбаться своей улыбкой – той самой, какой я улыбаюсь сейчас, когда думаю о тебе.
Но ты все это знаешь, потому что ты умненькая, как все говорили. Когда я добралась сюда, ты уже ползала, пыталась вставать на ножки и взбираться по лестнице. Бэби Сагз тогда покрасила ступеньки в белый цвет, чтобы ты могла видеть весь свой путь наверх, в полутьму, туда, куда не доставал свет лампы. Господи, как же ты любила эту лестницу!
Да, я была близка, очень близка к тому, чтобы стать такой же, как те девушки, что приходили на бойню по субботам. Тем более у меня был опыт – в мастерской у резчика. Так что до бойни по субботам было рукой подать. Когда я втащила тот розовый камень на холм и положила туда, где ему и положено было лежать, мне и самой захотелось лечь в землю рядом с тобой, положить твою головку себе на плечо и попытаться тебя согреть. И я, наверно, сделала бы это, если б не была так нужна Баглеру, Ховарду и Денвер, ибо душа моя тогда была бесприютна и не знала покоя. Но я не могла лечь с тобой, как бы сильно я этого ни хотела. Тогда, в те времена, я нигде не могла бы лежать спокойно. Теперь могу. Теперь, слава Богу, я могу спать как мертвая. Она ко мне вернулась, моя дочь! И она – моя.
Возлюбленная – моя сестра. Я глотала ее кровь вместе с материнским молоком. А первое, что я услышала после долгой глухоты, – это как она карабкается по лестнице и падает. Она была моей тайной подругой, пока не явился этот Поль Ди, который вышвырнул ее из нашего дома. Она была моей подругой, сколько я себя помню, и это она помогала мне ждать отца. Мы с ней вместе ждали его. Я очень люблю мать, но знаю, что она убила одну из своих дочерей. И пусть она ко мне очень добра, я все-таки ее боюсь. Ей не удалось тогда убить моих братьев, и они это знали. Они рассказывали мне «ведьминские» истории, ужасно страшные, и показывали, как нужно убивать, если мне когда-нибудь это понадобится. Может быть, потому, что они были на волосок от смерти, они и решили пойти на Войну. Во всяком случае, говорили мне, что туда собираются. Только, по-моему, они предпочли бы болтаться где-нибудь поблизости и убивать мужчин, а не женщин. А в нашей матери точно есть что-то такое – сразу ясно, что она способна своих детей убить. Вот я и боюсь, что раз когда-то моя мать смогла убить мою сестру, то это может повториться. Я не знаю, что ее заставило или кто, но, должно быть, что-то очень страшное, и оно еще существует и может заставить ее снова так поступить. Мне нужно было узнать, что так подействовало на нее, но я не хочу. Что бы это ни было, оно приходит в наш дом и в наш двор снаружи, издалека, и может явиться, когда только захочет. Вот я и стараюсь не покидать свой дом и всегда внимательно слежу за двором, чтобы это не смогло случиться опять и моя мать не должна была снова убить – теперь меня. С тех пор как я ходила учиться к Леди Джонс, я больше из нашего дома одна не выходила. Никогда. В остальных случаях – их всего было два – я была с мамой. Один раз мы ходили проведать бабушку Бэби, похороненную рядом с моей сестрой Бел. А во второй раз мы ходили вместе с Полем Ди на карнавал, и, когда возвращались, я еще подумала: теперь наш дом так и останется пустым, раз он прогнал оттуда маленькое привидение. Но нет. Когда я подошла к дому, Бел была уже там. Ждала меня, усталая после долгого пути назад. Готовая принять чью-то заботу о себе; готовая к тому, чтобы я ее защищала. И теперь мне приходится держать мать подальше от нее. Это трудно, но я должна. Все заботы на мне. Я помню: я уже видела мать в каком-то темном месте; там все время что-то скреблось и царапалось. И платье ее так противно пахло. Мы с ней были там вместе, и что-то маленькое все время следило за нами из углов. И порой касалось нас. Да, иногда они нас касались. Я довольно долго не вспоминала об этом, пока меня не заставил вспомнить Нельсон Лорд. Я спросила мать, правда ли это, но услышать, что она ответила, уже не смогла; и стало невозможно ходить в школу к Леди Джонс, ведь я совсем ничего больше не слышала. Наступила полная тишина. И я научилась читать по губам и по выражению лиц угадывать, о чем люди думают, так что мне даже и не нужно было слышать, что они говорят. Вот как получилось, что мы с Возлюбленной смогли играть вместе. Мы не говорили. Играли. На веранде. У ручья. В зеленой комнатке. Все заботы теперь на мне, но она может на меня рассчитывать. Я тогда решила, что она хочет убить маму – на Поляне. В отместку. Но она только поцеловала маму в шею, и мне потом пришлось предупреждать ее: не люби нашу мать слишком сильно. Не люби! Может быть, то страшное еще сидит в ней – то, почему она смогла поднять руку на собственных детей. Я должна была сказать ей об этом. Должна была защитить ее.
Каждую ночь мать отрезает мне голову. Баглер и Ховард говорили, что когда-нибудь она непременно это сделает. Ее красивые глаза смотрят на меня, как на чужую. Глаза совсем не злые и не страшные, а такие, словно я младенец, которого она случайно нашла и пожалела. Словно она не хочет этого делать, но должна, и это вовсе не будет больно. Словно это самая обычная вещь, вроде как занозу вытащить или соринку из глаза – все взрослые детям это делают. Вот она оглядывается на Баглера и Ховарда – чтобы убедиться, что с ними все в порядке. Потом подходит ко мне. Я знаю, она все сделает хорошо, осторожно, правильно. Что, когда она отсечет мне голову, больно не будет. Она это делает, и я лежу спокойно еще минутку, и голова моя пока при мне. Но потом она уносит ее вниз, чтобы заплести мне косы. Я пытаюсь не плакать, но так ужасно больно, когда тебе расчесывают волосы! Когда она начинает заплетать косы, я становлюсь очень сонной. Мне хочется снова лечь и уснуть, но я знаю: если усну, то уже никогда не проснусь. Приходится бороться со сном, пока она меня не причешет, а уж потом можно и спать. Самое противное – ждать, пока она войдет и сделает это. Не тот миг, когда она это делает, а когда ждешь. Единственное место, где она до меня добраться не может, – это комната бабушки Бэби. А наша спальня наверху раньше принадлежала горничной, когда здесь еще белые жили. А кухня у них была на улице. Но бабушка Бэби превратила ее в дровяной сарай и мастерскую, когда переехала в этот дом. И черный ход забила, сказав, что больше не желает совершать бесконечные путешествия из кухни в дом и обратно. А у черного хода она устроила теплую кладовую, так что если вы хотите попасть в наш дом, то придется обойти его кругом. Бабушка Бэби говорила, что ей наплевать на сплетни насчет того, что она двухэтажный дом превращает в жалкую негритянскую хижину, где и готовят внутри, и что посетители в хороших платьях не желают даже присесть рядом с кухонной плитой, и всякими очистками, и жиром, и копотью. Она на них ноль внимания, так она говорила. В ее комнате я чувствовала себя в полной безопасности. Обычно я могла слышать только свое дыхание, но иногда, днем, мне казалось, что рядом со мной сопит кто-то еще. Я тогда стала следить за нашим псом Мальчиком – как у него живот ходит туда-сюда, чтобы понять, совпадают его вдохи и выдохи с моими или нет; я затаивала дыхание, стараясь попасть с ним в такт, но потом выпускала воздух и начинала снова дышать нормально. Просто хотелось узнать, откуда он – этот звук, странный такой, будто кто-то тихо и ритмично дует в горлышко бутылки. Неужели это я так дышу? Или Ховард? Кто же? Это случилось как раз тогда, когда для меня наступила полная тишина и когда я не могла разобрать ничего из того, что говорят другие. Мне это, в общем-то, не мешало, даже наоборот, тишина позволяла мне лучше представить себе своего отца. Я всегда знала, что он скоро приедет. Просто его что-то задерживает. Что-нибудь случилось с лошадью. Река разлилась, лодка дала течь, и пришлось делать новую. Иногда, правда, мне мерещилась толпа линчующих или смерч, который обрушивался внезапно. Отец обязательно должен приехать, но это было моей тайной. Всю свою остальную, внешнюю, часть души я посвящала любви к маме, чтобы она никогда не смогла убить меня; я любила ее даже во сне, когда она причесывала мою отрезанную голову. Я никогда не говорила ей, что папа скоро за мной приедет. Бабушка Бэби тоже сперва думала, что он скоро приедет. Потом, правда, перестала. А я никогда не переставала. Даже когда сбежали Баглер и Ховард. А потом появился Поль Ди. Услышав внизу его голос и мамин смех, я подумала: это он, мой отец! Все равно больше никто в наш дом не приходил. Но когда я спустилась вниз, то увидела Поля Ди. И явился он вовсе не ко мне; ему нужна была только моя мать. Сперва. Потом ему понадобилась еще и моя сестра, но она-то его отсюда и выгнала, и я очень рада, что он ушел. Теперь здесь живем только мы, и я могу защищать Возлюбленную, пока не приедет наш отец и не поможет мне присматривать за мамой и следить, как бы нечто страшное снова