Только вечером субинспектор Ли со своими людьми закончили опрашивать рабочих с плантации. Я ушла к себе в комнату и сложила чемодан. Закончив, прилегла отдохнуть, только мысли мои не желали знать отдыха. Я вышла на террасу. Оттуда, где я находилась, был виден кусочек заднего дворика. Немного погодя из кухни появилась Эмили, три благовонные палочки были зажаты у нее меж ладоней. Стоя перед висевшим на стене красным металлическим алтарем Бога Небесного, она подняла лицо к небу, воздела руки ко лбу и закрыла глаза, беззвучно шевеля губами. Закончив молиться, встала на цыпочки и воткнула благовонные палочки в держатель для воскурений между двумя апельсинами и тремя чашечками чая. Струйки дыма от палочек возносились к небесам. Запах горящего сандалового дерева долетел до меня, успокоил ненадолго и тоже растворился с дымом. И тогда я поняла, чту должна сделать, прежде чем вернуться в Куала-Лумпур.
— Эй, куда это ты направилась? — строго спросила Эмили, увидев, как я прохожу мимо кухни. — Мы скоро ужинать садимся. Сегодня я готовлю ча-сью[1383].
— Я ненадолго.
И вновь я, следуя за А Чоном, прошла в дом, и вновь, как и прежде, он не сказал мне ни слова. Мы миновали комнату, где я сидела с Аритомо в то утро, когда мы впервые встретились, почти неделю назад. Домоправитель не остановился, а повел меня дальше по проходу, тянувшемуся вдоль маленького дворика с садом камней. Он остановился у комнаты с полуоткрытой раздвижной дверью и тихонько постучал по дверной раме. Аритомо сидел за столом, укладывая кипу документов в деревянную шкатулку. Он поднял на меня взгляд, удивился и произнес:
— Заходите.
Несмотря на студеный ветер, окна были открыты. В отдалении погружались в сумрак горы. Я оглядела комнату, отыскивая то, что мне было нужно. Бронзовый Будда, в локоть длиной, возлежал на подоконнике, изгиб его руки покоился на бедре, такой же благородный, как и линия гор за ним. Черно-белая фотография императора Хирохито в военной форме висела на стене — я отвернулась. Дальний конец комнаты был разделен на части стеллажами, заставленными томами книг по малайской истории и мемуарами, написанными Стэмфордом Раффлзом, Хью Клиффордом, Фрэнком А. Светтенхемом[1384]. Пара китайских бронзовых лучников, дюймов в девять[1385] высотой, стояла на столе, натягивая луки, не имевшие ни тетивы, ни стрел. С потолка на тонкой веревке свисала бамбуковая птичья клетка, пустая, если не считать огарка наполовину оплывшей свечи внутри. Садовник, очевидно, был собирателем древних карт: по стенам в рамках висели карты Малайского архипелага и Юго-Восточной Азии, скрупулезно вычерченные от руки голландскими, португальскими и английскими исследователями восемнадцатого века.
В другом конце комнаты висела картина, изображавшая богатый дом, выстроенный в англо-индийском стиле, столь популярном на Пенанге. Широкая веранда опоясывала три стороны здания, соединяясь впереди портиком. На фронтоне в центре крыши значилось: «Ательстан»[1386] и ниже «1899». Позади дома зеленые воды пролива отделяли Пенанг от материка. Я помню, как гордилась собою моя сестра, когда закончила эту картину.
Аритомо отодвинул стул, вышел из-за стола и встал рядом со мной. Я продолжала разглядывать картину.
— Полиция расспрашивала меня про семью этих семайи[1387], — произнес он. — Вы, должно быть, испытали сильное потрясение, обнаружив их в джунглях.
— Не в первый раз я увидела мертвые тела. — Я рассматривала его отражение в стекле. — Запах… Мне думалось, что я уже забыла этот запах. Но такое не забывается.
Он вытянул руку и поправил наклон рамы.
— Ваш дом?
— Его мой дед построил.
Дом стоял на восточном конце Нортхем-Роуд — протяженной улицы, укрытой тенью тропических деревьев ангсана и уставленной с обеих сторон дворцами высокопоставленных колониальных чиновников и богатых китайцев.
— Старый Мистер Онг был нашим соседом, — сказала я, глядя на дом, уже не на картине, а в своей памяти. — Он велосипеды ремонтировал, прежде чем стать одним из богатейших людей в Азии. А все это случилось потому, что он влюбился в девушку. — Я улыбнулась, вспоминая, как мама рассказывала нам с Юн Хонг кое-что. — Старый Мистер Онг захотел жениться на этой девушке, но ее отец не допустил этого. Он был из старинной богатой семьи и смотрел свысока на починщика велосипедов. Он велел ему покинуть их дом и никогда впредь их не беспокоить.
Аритомо скрестил руки на груди.
— Но он побеспокоил?
— Онгу понадобилось всего четыре года, чтобы стать богатым. Он выстроил себе дом прямо через дорогу напротив дома, где жила семья девушки. Это был самый большой дом на Нортхем-Роуд. И самый уродливый, как всегда говорила моя мама.
Я глянула на самое себя в стекле. Укрытые тенью, мои глаза провалились в глубину лица.
— Онг никому не сказал, что он — его владелец. Вселившись в дом, он в тот же день велел шоферу перевезти его через дорогу в своем серебристом «Даймлере». Он снова заговорил с отцом девушки и еще раз попросил ее руки. Отец ее, естественно, дал согласие. Свадьба состоялась месяцем позже. Она была самой богатой из всех, какие только видывал наш остров, говаривали старики.
— За что еще я люблю Малайю, — сказал Аритомо, — так за то, что она полна историй, вроде этой.
— Я часто видела Старого Мистера Онга в его саду, одетым, как кули, в замызганный белый жилет, просторные синие шорты из хлопка, несущим певчую птичку в клетке. Он всегда разговаривал с птичкой с большей нежностью, чем с любой из своих жен.
Аритомо указал на фронтон:
— Ательстан. Это второе имя Светтенхема.
Я удивленно глянула на него, но потом вспомнила о книгах первого губернатора Проливных Поселений у садовника на полке.
— Так его мой дед назвал. Глупое, напыщенное имя для дома, — заметила я. — Уверена, соседи потешались над моим дедом и над нами.
— Буду на Пенанге, посмотрю на него.
— Он был разрушен, когда самолеты джапов бомбили остров.
Лицо Аритомо не выразило ничего.
— Мы уехали из него всего на несколько дней раньше. Всё оставили — все наши фотографии. И все картины Юн Хонг тоже.
Мне было как-то не по себе видеть тут одну из ее картин: казалось, она все еще жива и вот-вот появится в дверях моей спальни поделиться со мной какой-нибудь сплетней, услышанной от подружек…
Подняв руку, я прикоснулась к стеклу. Оставленное мною запотевшее пятнышко через секунду исчезло, словно бы отыскало путь — как попасть в картину, написанную акварелью.
— Я хочу купить ее у вас.
Аритомо покачал головой:
— Мне ее подарили.
— Для вас эта картина ничего не значит, — я повернулась лицом к нему. — Я прошу вас продать ее мне. Уж в этом-то вы не можете мне отказать, по меньшей мере.
— Почему? Из-за того, чту моя страна сделала с вами?
— Продайте ее мне.
Он почти ласковым движением широко развел руки:
— С момента вашего посещения я раздумываю над вашим предложением.
Я напряглась, гадая, о чем он намерен мне поведать.
— Вы спланируете и разобьете мой сад?
Он отрицательно повел головой:
— Но вы можете научиться сделать это сами.
Понадобилась секунда-другая, чтобы вникнуть в суть его предложения.
— Вы просите меня стать… вашей ученицей? — Вот уж чего бы я совсем не хотела. — Это смешно.
— Я обучу вас умению и навыкам создания своего собственного сада, — сказал он. — Простого, незатейливого сада.
— Для Юн Хонг не годится бесчувственный японский незатейливый сад.
— Это все, что я могу вам дать, — сказал он. — У меня нет времени… да и желания… создавать сад для вас. Или еще для кого бы то ни было. Последний заказ, за который я взялся, научил меня никогда больше не соглашаться на следующий.
— С чего это вы передумали?
— Мне нужен кто-то в помощь.
Мысль стать его ученицей, служить у него на побегушках ничуть не прельщала меня. Когда я приходила в себя в госпитале после заключения, то поклялась себе: никто и никогда больше не будет распоряжаться моей жизнью.
— И долго вы меня будете обучать? — спросила я.
— До монсуна.
Сезон дождей, прикинула я, вернется месяцев через шесть-семь.
Медленно прошлась по комнате, обдумывая его предложение. Я была безработной, зато скопила вполне достаточно денег, чтобы позволить себе какой-то срок не работать. И у меня было время. Предложение Аритомо — единственный для меня способ подарить моей сестре японский сад. «И всего-то — шесть месяцев, — говорила я себе. — Я выносила кое-что похуже».
Остановившись, я взглянула на него:
— До монсуна.
— Взять ученика, а тем более ученицу — дело не пустячное, — предостерегающе поднял он палец. — Возлагаемые на меня обязательства тяжелы.
— Я понимаю, что это не будет увлечением на досуге.
Хмурясь, он подошел к полке, снял с нее книгу:
— Это поможет вам понять, чем я занимаюсь.
Тоненькая книжечка в сером матерчатом переплете, название оттиснуто по-английски под строкой японской каллиграфии.
— «Сакутей-ки»[1388], — прочла я.
— Древнейшее собрание текстов о японском садоводстве. Изначальные свитки были написаны в одиннадцатом веке.
— Но в то время создателей садов не существовало, — сказала я.
Аритомо вскинул брови.
— Мне Юн Хонг рассказывала, — добавила я. — Об этом говорилось в одной из ее книг по садоводству.
— Ваша сестра была права. Тачибена Тошицуна, тот, кто составил «Сакутей-ки», принадлежал к придворной знати. Говорят, он в высшей степени умело обращался с деревьями и растениями.
— Я не настолько сильна в японском языке, чтобы осилить это.