— Трудно поверить, — сказал он, указывая на море, — но всего в пятидесяти милях к северу отсюда наши самолеты потопили два британских боевых корабля.
Мои ранения заживали быстрее, чем того хотелось Терудзену. Через неделю после отлета лейтенанта Кендзи мне сообщили, что механик не смог исправить мой самолет. Я видел, какой надеждой горел взор Терудзена, когда он сообщил мне эту весть. Было позднее утро, в небе — ясно. Мы миновали рыбацкое селение с рамами, на которых сушилась на солнце соленая рыба.
— Я должен найти другой самолет, — сказал я.
— Ты дурак! — Впервые за все время нашего знакомства я услышал, как он повысил голос. — Ты и я… нам второй раз была дана возможность того, что мы однажды уже отбросили прочь. Мы больше не связаны долгом ни перед кем.
— Вы хотите, чтоб я стал трусом! Хотите, чтоб я изменил своей клятве и своей чести.
— Ты не сможешь ничего изменить, — сказал он. — Мы проиграли войну. Мы попросту отказываемся признать это.
— Я не могу личное ставить превыше своего долга, — ответил я.
— Сейчас я прошу… — Терудзен запнулся. — Я прошу тебя превыше поставить то, что нужно мне.
Я уставился на него:
— Куда мы подадимся?
Он вглядывался в пустынное море. И наконец ответил:
— Нам незачем подаваться куда-то. Это место вполне подходящее, разве не так? Будем доживать наши дни здесь, вдали от остального мира. Домик на берегу — и бесконечность времени.
Время шло, а я все никак не мог отрешиться от его вводящей в соблазн мечты. На миг я позволил себе перебрать все возможности, что открылись бы передо мной, представить: какую жизнь мог бы прожить. Вспомнил когда-то виденных нами цапель, улетавших в какое-то недоступное прибежище.
Только я знал: это невозможно.
Такое было невозможно…
— Если я не исполню свой долг, смерть моего отца окажется напрасной, — сказал я, пытаясь найти способ объяснить ему свое решение. — Он согласился с тем, что я должен лететь, и если я этого не сделаю, то в чем тогда был смысл его смерти? — Я умолк, и моя решимость окрепла. — Вот почему я прошу вас дать мне ваш самолет. Бомбовый груз на него можно перенести с моего.
Лицо Терудзена запылало гневом и сделалось до того похожим на лицо моего отца перед смертью, что у меня появилось ощущение, будто война разрушила даже скрепы самого времени. В первый раз Терудзен выглядел сломленным.
— Я не должен был лететь за тобой сюда, — вздохнул он. — Я был эгоистичен. Хотел видеть тебя, хотя бы на то время, что у тебя осталось.
— Моя судьба была вам известна с первого дня, когда вы стали учить меня летать, — мягко выговорил я и тронул его за плечо. — Ее ничто изменить не может.
Самолет Терудзена был двухместным «Йошикава К-41»: одна из ранних моделей моего отца. На фюзеляже был изображен семейный герб Терудзена: пара цапель, летящих по кругу в вечном следовании друг за другом. Он все утро проводил со мной инструктаж, пока самолет переоборудовали для несения бомбы. После того дня на пляже он мало о чем говорил со мной, помимо тонкостей в управлении его самолетом. Однажды, уже поздно вечером, сказал: «Хочу вместе с тобой еще разок полетать. Дать тебе почувствовать его».
В кабине я действовал рычагами управления, а он сидел позади меня. В первый раз я по-настоящему понял, почему отец стыдился этого, не отвечавшего техническим требованиям самолета, который его вынуждали выпускать в конце войны. По сравнению с моим самолет Терудзена летел плавно и мощно: орел рядом с воробушком. Я вспомнил наш первый совместный полет на учебном самолете в Академии, и великая печаль охватила меня.
— Поднимись выше, — приказал Терудзен. — Насколько только сможешь выше.
Мы забрались за облака, где последние лучи солнца все еще окрашивали небо алым. Мы все летели и летели, а внизу, под нами, земля, вращаясь, входила в ночь. Вскоре над нашим куполом засветились звезды. Я признался: «Однажды, когда я летел в ночном патруле, то никак не хотел приземляться. Меня так и тянуло лететь дальше и дальше, я чувствовал, что в темноте я всегда буду в безопасности».
— Какое ж это было бы чудо — навечно остаться в полете, — произнес он. Голос его звучал тихо, но был отчетливо слышен в остекленной кабине. Я почувствовал, как его рука стиснула мое плечо, и, потянувшись, накрыл ее своею. Где-то, может, и бились воедино ради какого-то летчика-смертника вроде меня миллион сердец, но вот здесь, в вышине, в ту ночь я слышал и чувствовал биение только двух: его и моего.
Трижды приходили приказы на меня — и трижды их пришлось отменять из-за плохой погоды. Днем 5 августа 1945 года я получил четвертый набор приказов. У побережья Борнео был замечен американский авианосец, шедший на север. Мне предстояло взлететь на следующее утро, в восемь часов. Прогноз обещал погоду ясную и солнечную.
После прощального ужина, устроенного оставшимся личным составом базы, мы с Терудзеном пошли прогуляться по пляжу. Над морем взошла луна. Волны стихли. Терудзен был спокоен и сдержан и все время давал советы, как выжать лучшее из его самолета.
— Не будем больше говорить о войне, — сказал я.
Он глянул на меня и кивнул.
— Расскажите, что будете делать, когда это все закончится, — продолжил я. Мне хотелось заглянуть в ту часть его жизни, которую уже никак не удастся с ним разделить.
— Меня, видимо, объявят военным преступником и предадут суду.
Я покачал головой и снова попросил:
— Расскажите, что вы будете делать.
Он обратил взгляд в даль моря, догадываясь, чего я от него хочу:
— Я непременно вернусь сюда, к этому острову, и выстрою дом… там, — он указал на местечко под вереницей кокосовых пальм. — Здесь и проживу остаток своей жизни. Каждое утро буду выходить в море на лодке, ловить рыбу и смотреть, как восходит солнце над океаном.
— Это будет хорошая жизнь, — уверил я его.
— Я каждый день буду думать о тебе, — сказал он, глядя на меня.
— Я написал свое смертное стихотворение. Хотите послушать?
— Завтра прочтешь.
Мы снова пошли по берегу. Я не хотел транжирить время на сон, но в конце концов он сказал:
— Ты должен отдохнуть. Когда полетишь завтра, тебе понадобится острота всех твоих реакций.
— Сегодня ночью я хочу быть здесь, на пляже, — сказал я.
— Ложись спать. Я разбужу тебя.
Я улегся на прохладный сырой песок. Звезды казались такими близкими — рукой подать. Только и оставалось, что руку за ними протянуть. Вместо этого я взял его руку и держал ее, не отпуская даже тогда, когда стал проваливаться в сон.
Когда я проснулся, его не было. Было почти без десяти восемь, солнце стояло уже высоко. Я бегом бросился обратно к базе, кляня себя. «Йошикава К-41» стоял на взлетной полосе, двигатель его изрыгал дым в воздух. Мои часы показывали двенадцать минут девятого. Я остановился перевести дыхание, а потом понесся к самолету. Времени не оставалось: авианосец скоро выйдет из пределов досягаемости.
«К-41» двинулся вперед. Я не верил глазам! Двигатель прибавил обороты, и самолет начал выруливать к началу взлетной полосы. Сквозь стекло фонаря я видел лицо Терудзена. «К-41» вырулил и замер. Нескончаемо текло время, пока он смотрел мне в глаза. Мигнул раз и улыбнулся. Рука его поднялась, ладонь раскрылась, будто он мог, невзирая на расстояние, коснуться меня. Я понял, что кричу ему, кричал, пока не охрип, хотя в тот момент вовсе ничего и не слышал.
Он опустил руку. Самолет накренился вперед, затем стал набирать скорость. Я всю свою силу без остатка отдавал ногам, чтоб поспевать за ним. Я сменил направление, надеясь перехватить его на половине полосы, хотя и знал, что это невозможно. «К-41» оторвался от земли. Я упал, сумел подняться, не отрывая взгляда от Терудзена, пока он делал низкий круг над аэродромом. У меня нет сомнения, что взгляды наши встретились — в последний раз.
Он завершил круг и ринулся в направлении солнца.
И в то же мгновение небо изменило цвет. Оно сделалось совершенно белым, а потом разметалось на полоски багрового, пурпурного и фиолетового. Я крепко зажмурил глаза, но свет все равно проникал, ослепляя меня. И только несколько недель спустя я выяснил, что американцы сбросили свою первую атомную бомбу на Японию. В ту секунду, когда Терудзен взлетел вместо меня, чтобы броситься в погоню за кораблем — война, в сущности, закончилась.
Вот так и получилось, что я стал вишневым цветом, который так и не осыпался на землю. Я был спасен приказом молчаливого императора, которого поражение наделило голосом. Мне было двадцать два года, когда завершилась война и император Хирохито, первым из Божественных Существ, обратился к своему народу по радио, заклиная нас признать поражение и «стерпеть нестерпимое».
Как же он был точен! Я стерпел».
Еще долго после того, как Тацуджи перестал рассказывать, мы сидели с ним в молчании. Он не притронулся к своему чаю. Я тоже. Взгляд его вновь обратился на укиё-э с изображением рыбацкого селения.
— Я уже старик, старше, чем был Терудзен, когда вылетел в то утро, — говорит он. — Как только эта книга об Аритомо будет завершена, я собираюсь вернуться в Кампонг-Пенью. Я купил там клочок земли: именно то место, о котором говорил Терудзен. И там я непременно выстрою дом — такой, какой Терудзен хотел для нас.
Он как будто давал обет.
— И на сей раз… на сей раз я уже больше никогда не покину его.
— Когда война кончилась, вас интернировали?
— В Сингапур. Заставили работать, вместе с сотнями других. Мы убирали обломки с улиц, прочищали сливы каналов, восстанавливали поваленные линии электропередачи. После того как меня переправили домой, я ушел с военного флота.
Он довольно неловко поднимается на ноги.
— Я больше никогда не посещал святилище Ясукуни. Никогда не ездил в Военный музей в Кагосиме, где можно посмотреть и потрогать самолеты, которые использовали токко-пилоты, самолеты, поднятые со дна моря. Мне никогда не хотелось любоваться на них, — говорит он. — Для меня тот берег, вполоборота Земли от Японии — единственное место, где дух Терудзена сможет обрести мир.