Аритомо разглядывал линии на своих ладонях.
— Если это хоть как-то, пусть и немножко, утешит тебя, могу уверить, что Томинага не насиловал твою сестру. Он предпочитал мужчин. Всегда. Думаю, он пошел повидаться с твоей сестрой, потому что считал, что без нее ты не уедешь.
— Но ведь уехала-таки. Я ее бросила.
— Она как раз и хотела, чтоб ты так поступила. Ты сдержала данное ей слово.
Мы сидели на лавке, прислушиваясь к бормотанью престарелых монахинь, покинутых в этом монастыре, о котором скоро все позабудут. Наверное, они молились, чтобы приплыли облака и унесли их, когда придет их черед покинуть этот мир…
Не один день после нашего возвращения из Храма Облаков я места себе не находила, не в силах сосредоточиться на своей работе в Югири. Не было покоя в душе: рассказав Аритомо о том, что пережила моя сестра, я преступила данное ей обещание хранить в тайне ее страдания.
Аритомо держался все настороженнее: я замечала это по тому, как он каждое утро, когда мы начинали занятия кюдо, слегка приподымал лицо, как будто воздух на пробу брал или вслушивался в шум деревьев. День ото дня дожди шли все сильнее и все дольше, иногда часами кряду, однако, когда дождь прекращался, Аритомо гонял нас еще немилосерднее, бранясь, что мы слишком долго возимся с полученным заданием.
Он велел нам обстричь сосны по периметру его сада. Я была самой легкой, а потому на меня надели веревочную петлю и подняли на высоту тридцати футов[1513] от земли. Сосновые иголки исцарапали мне щеки и руки, и я с трудом улавливала среди порывов ветра голос Аритомо, выкрикивающего мне свои указания. Я пробыла на верхотуре минут десять, когда заметила, как он взмахом руки велел рабочим опустить меня на землю. Извернувшись в петле, чтоб можно было глянуть назад, я увидела, что все небо почернело.
Мы бегом бросились к дому и добежали как раз вовремя. Стоя бок о бок на энгава, смотрели, как мир растворялся в воде. Горы, джунгли, сад — все исчезло в потоках дождя.
Какой-то неестественный сумрак окутал дом. Молния сверкнула и пронеслась по комнатам, высвечивая и пронизывая ширмы из рисовой бумаги, словно переносящиеся из мира в мир души. Аритомо пошел в кабинет и зажег настольную лампу. Я поразилась: он не отдал поклона портрету своего императора.
Фотографии на стене вообще не было.
— Монсун начался, — сказал он. — В следующие несколько месяцев работы будет немного.
— Дождь не будет лить непрерывно, — беззаботно бросила я, скрывая, насколько гложет меня тревога, что он объявит: моему ученичеству пришел конец. Я понимала, что еще не готова создать свой собственный сад.
— Прислушайся вот к этому.
Над нашими головами ливень, борясь с ветрами, молотил по черепицам крыши. Сад, дом, пространство между нами двоими — все сделалось песней, скрытой в атмосферной стихии.
— Хочешь, чтоб я уехала из Югири? — спросила я.
— Нет, — последовал ответ. — Я хочу сделать тебе татуировку.
Верно ли я расслышала за шумом дождя?
— Татуировку? Такую, как ты Магнусу сделал?
— Ты не понимаешь, — он сжал и разжал пальцы несколько раз. — Это будет настоящее хоримоно, покрывающее верхнюю половину тела.
— Ты с ума сошел, Аритомо, — опешила я. — Ты хоть подумал, во что превратится моя жизнь, если кто-нибудь узнает, что на мне — вот такое?!
— Если бы тебя заботило, что подумают другие люди, ты бы никогда не приехала повидаться со мной.
— Ты говорил, что бросил это дело — татуировки.
— В последнее время они снова манят меня к себе, — он стиснул пальцы. Костяшки на них, похоже, распухли еще больше, чем обычно. — Боль донимает все больше. Я хочу создать хоримоно, Юн Линь. Такой возможности у меня не было никогда. Или не находился человек, который мне нужен.
Он зашел за пустую бамбуковую птичью клетку и смотрел на меня сквозь ее прутья. Я видела его лицо, разделенное на длинные узкие полоски. Легким толчком кисти он заставил клетку вращаться. Лицо его словно перемещалось.
— Мне совсем не интересно сделать одну маленькую наколку. А вот хоримоно…
Вращение клетки замедлилось, но ее прутья по-прежнему отбрасывали тени по стенам. Мне вдруг показалось, что я внутри волшебного фонаря смотрю, как мир кружится вокруг меня на экране из рисовой бумаги.
— Обрести хоримоно — большая честь, — продолжал Аритомо. — В Японии от тебя потребовали бы рекомендательных писем и хороти вел бы с тобой долгие беседы, прежде чем решился бы поработать над твоей кожей.
Послышался мягкий треск бамбука: Аритомо остановил вращение клетки. Стены же, казалось, продолжали вращаться на несколько секунд дольше. Он вышел из-за клетки.
— И что за рисунок ты задумал?
— Хороти и его клиент не обсуждают содержание рисунков до того, как принимается решение.
— А как они договариваются?
— Некоторые хороти хранят рисунки или фотографии уже сделанных ими наколок.
— Дай мне их посмотреть.
— Я никогда не храню их: они не для того. И я никогда не делал хоримоно.
Секунду-другую он колебался. Потом опустился на колени перед шкафчиком с ящиками в углу кабинета. Достал коробку с гравюрами по дереву, которые уже показывал мне, и разложил их на столе.
— Большинство мастеров татуировок — искусные художники-граверы: навыки, в сущности, требуются одни и те же. Хороти часто создают картины, вдохновленные книгой «Суикоден».
— Как это происходит?
Он положил на стол один оттиск укиё-э. Процесс нанесения татуировки начнется с судзи — нанесения контура кисточкой, объяснял он, при этом пальцы его легко порхали по гравюре, будто стрекоза скользила над прудом. После этого контур будет наколот и наступит следующая стадия — бокаши, наполнение рисунка цветами.
— Есть два способа исполнить бокаши. Использовать больше иголок там, где нужно наложить более темные цвета. Тушь попадает в кожу на одинаковом уровне, иголки держатся вот так, — он свел пальцы в одну точку, как будто пытался отбросить тень головы птицы. Отвесно поведя рукой, клюнул меня в кисть. — Эффект оттенков, подобных тому, что ты видишь здесь, — он показал на лепестки камелии в углу укиё-э, — создать труднее. Тушь понадобится вводить тебе под кожу на разную глубину. Мне потребуется меньше иголок при использовании их под косым углом.
Его неспешное, обыденное объяснение убаюкивало меня.
— Хоримоно может быть заключено в рамку, — продолжал он. — Или слиться с окружающей кожей, как в технике «рассвет» — акебоно микири.
— Рассвет, — прошептала я. Это вызывало в мыслях рубеж без видимой границы, небо, огражденное только барьером света. — Вредные побочные последствия имеются?
— Как сказать… в старину, когда в красной туши использовался кадмий, у клиентов поднималась высокая температура, появлялась боль. Некоторые жаловались, что их татуированная кожа перестала потеть, что им прохладно даже в самые жаркие дни.
— Как у пресмыкающегося. И сколько понадобится времени, чтобы закончить татуировку?
— Большинство людей способно выдержать всего один часовой сеанс в неделю. — Он умолк, подсчитывая в уме. — На хоримоно, вроде того, что я задумал, потребуется около… э-э, недель двадцать-тридцать. Полгода. Возможно, меньше.
— Я подумаю, — осторожно принялась я выстилать словами пространство между нами, — если татуировка… если хоримоно, — японское название мне нравилось больше, словно в нем заключался иной смысл, — если хоримоно покроет мне только спину.
Несколько секунд ушло у него на раздумья.
— Дай мне посмотреть на твое тело.
— Зашторь окна.
— Только глупец высунется из дому в такую бурю.
Спустя мгновение он послушался меня и прикрыл окна шторами. Время от времени грохот дождя по крыше уходил с переменой ветра, только чтобы вскоре ударить с новой силой: его изменчивый ритм, похоже, совпадал с моим дыханием.
Аритомо медленно расстегнул на мне блузку, затем повернул меня кругом, мягко стягивая ее с моих плеч. Я потерла ладони, согревая руки, когда он расстегнул бюстгальтер. Мы уже так часто бывали обнаженными в присутствии друг друга, но вот сейчас, стоя у него в кабинете, я чувствовала себя неловко. Он перекинул мою одежду через спинку стула и включил еще одну лампу, направив ее свет на меня. Я прикрыла глаза, тепло от лампы было приятно голой коже.
Он обходил меня кругом, и я поворачивалась за ним: луна-спутница, притягиваемая на орбиту планеты.
— Стой на месте, — сказал он. — И стой прямо.
Я расправила плечи, вздернув груди и подбородок. Его прикосновения были мягкими поначалу, потом он принялся вминать большие пальцы мне в спину. Остановился, когда я вздрогнула, но я подала знак: продолжай. Руки его задерживались на рубцах от побоев, которых я натерпелась в лагере. Я чувствовала, как кончики его пальцев поглаживали отметины.
— Я разрисую тебя отсюда, — он прочертил кривую от плеча до плеча, и его пальцы замерли в ложбинке прямо над ягодицами, — досюда. Хоримоно не будет видно под одеждой.
— Боль, она выносимая?
— Ты испытывала куда хуже.
Я отвернулась от него и быстро оделась. Поправила воротничок блузки и привела в порядок волосы.
— Ты никогда ничего подобного не делал ни с кем другим? Даже со своей женой?
— Ты будешь одна-единственная, Юн Линь.
Листы укиё-э погромыхивали, когда я поднимала их, словно демоны, втиснутые в бумагу, силились выбраться из своей адской тюрьмы. Я тут же снова положила их.
— Ничего этого я на себе не хочу.
— Они ничего для тебя не значат, — согласился он.
— Что же ты тогда предлагаешь?
Минуту или две он был погружен в молчание.
— Это хоримоно может стать продолжением «Сакутей-ки». Я вложу в него все выношенные за много лет идеи — то, что тебе надлежит помнить при создании сада.