ат, чтобы надлежащим образом похоронить их в Японии. Но, даже если кто-то и вправду нашел бы один из тайников, ничего хорошего это им бы не принесло: все хранилища были заминированы тысячефунтовыми[1524] бомбами и стеклянными сосудами с цианидом. Любой, кто попытался бы вскрыть хранилище, не располагая надежными картами…
Я вырываю себя из зыбучих воспоминаний и говорю:
— Если бы то, о чем вы рассказали, действительно происходило, то кто-нибудь уже объявил бы миру об этом. Может, кто-то из японцев — тех, кто работал в одном из этих подземных хранилищ… вроде вашего инженера, или кто-то из охранников.
— Японский персонал тоже был похоронен заживо, вместе с узниками, — говорит Тацуджи. — Человек, с которым я разговаривал, был одним из тех, кому повезло: его ослепили, когда доставили в лагерь. Но вся его жизнь прошла в ужасе, он никак не мог отделаться от мысли: не совершил ли кто-то ошибку, позволив ему уйти.
— Но какое отношение все это имеет к Аритомо?
— Меня интересовали только его укиё-э, однако чем больше я узнавал о нем, тем больше убеждался, что в «Золотой лилии» у него была своя роль. Доказательств этому у меня нет, — торопливо вставил он, — это только мои собственные подозрения.
— Он был садовником, Тацуджи.
Я выговариваю это твердо, чтобы он не понял, насколько его слова потрясли меня.
— Он вполне мог приехать сюда для топографической разведки. Для этого у него были необходимые познания в ландшафтном проектировании и садоводстве… Вспомните, места проведения работ необходимо было замаскировать или скрыть. А кто лучше мастера шаккея способен сделать это?
— Но участвовать в затее, вроде этой… — голос мой пропал, силы оставили меня.
— Это была война, судья Тео. Всем нам приходилось играть свою роль, служить императору.
— Даже его другу, Томинаге Нобуру?
— Нобуру руководил «Золотой лилией» в Юго-Восточной Азии. Очевидцы, с которыми я беседовал — старые солдаты и военные управленцы, — утверждали, что он находился в Малайе и Сингапуре в годы с 1938-го по 1945-й.
— Но Аритомо оставался тут… еще долго после окончания войны. Он ни разу не побывал на родине.
— Вы разве забыли, какой была ситуация в Малайе в то время? — спрашивает Тацуджи. — Судя по тому, что я прочел в «Красных джунглях», сразу после капитуляции беззакония и бесчинств хватало выше крыши: коммунисты-партизаны мстили коллаборационистам, китайцы и малайцы убивали друг друга. Возвращались и британские солдаты. Возможно, «Золотая лилия» сочла время неподходящим для вывоза сокровищ, но кому-то приходилось оставаться здесь, чтобы контролировать: спрятанное не потревожено.
— Значит, он оставался тут, в своем саду, и дожил, пока все уляжется, — я раскладывала у себя в голове эти кусочки, чтобы обнаружить в этой мозаике какой-либо связный узор. — Но тут коммунисты развязали свою войну.
— Если он был причастен к «Золотой лилии», то знал бы, где спрятана добыча, во всяком случае — в Малайе.
Страх пробирает меня: как только станет известно о причастности Аритомо к чему-то подобному, орды людей наверняка снова набегут расспрашивать меня!
— Если он и знал, — заявляю твердо, — то унес это знание с собой.
— Такого рода сведения он не оставил бы валяться где попало, — соглашается Тацуджи.
— Мне он ни о чем не рассказывал.
Тацуджи смеется надо мной, и смех его звучит недобро:
— Человек с таким воспитанием и такого происхождения?! Конечно, не рассказывал. Да, он обязан был надлежащим образом исполнять свой долг. До самого конца.
Новый чайный домик в Маджубе находится на вершине крутого холма, а потому, добравшись туда после длительной прогулки, я дышу тяжело. До обеденного времени остается еще несколько минут, однако все столики уже заняты пожилыми туристами в водонепроницаемых куртках и громоздких ботинках для ходьбы по горам. Оглядывая ресторан, я замечаю Фредерика, машущего мне с открытой террасы.
— Тебе удалось занять самый хороший столик, — замечаю я, пока он отодвигает для меня кресло.
— Иногда бывает польза от того, что ты владеешь таким заведением, — отвечает он. — Я его год назад из бунгало переделал. Когда-то в нем жил Джофф Харпер. Помнишь его?
Наш столик — в самом конце длинной узкой террасы, которая нависает над долиной, как пирс, огражденная по грудь витринными стеклами, позволяющими любоваться головокружительными просторами гор и поросших чаем склонов. Глициния буйно выбивается из шпалер над головой, воздух насыщен ее сладостным запахом. Я ненадолго закрываю глаза, вновь прокручивая в голове то, что утром Тацуджи поведал мне о «Золотой лилии».
На первый взгляд какая-то нелепая история… да только мне-то и другое известно.
Фредерик наполняет мою чашку чаем и подвигает ее ко мне:
— Кое-что из нашей новейшей линии. Мы только разрабатываем ее.
Поднимаю чашку к носу, вдыхаю поднимающийся от нее парок. Делаю глоточек и держу жидкость во рту, давая исходящему от нее аромату раскрыться на языке.
— Я уже много лет не пробовала чая Маджубы.
Фредерик, похоже, обижен.
— Он тебе не нравится?
— Не в том дело. — Как бы это ему объяснить? — Чай, растущий здесь… у него свой собственный, особый вкус… он воскрешает слишком много воспоминаний.
— Когда мне приходится путешествовать, — говорит Фредерик, — я всегда беру с собой коробочку собственного чая.
— Магнус как-то рассказал мне о храме в Китае, где он побывал…
— На горе Ли Ву, — перебивает Фредерик, и широкая улыбка появляется у него на лице. — Я съездил туда несколько лет назад. Все там на месте, все, о чем он тебе рассказывал: монахи, собирающие листочки на рассвете, особый аромат того чая. По сей день это самый дорогой чай в мире.
Внизу, в долине, яркие разноцветные косынки сборщиц чая, словно лепестки, устилают всю лужайку. Фредерик указывает на людей вокруг нас:
— Здесь немало приехавших сюда в связи с годовщиной смерти Аритомо.
— Знаю. Они меня уже допекли. Какая-то журналистка вознамерилась заснять меня для документального фильма об Аритомо, который она делает. Еще одна попыталась уломать меня дать интервью для какого-то новостного канала.
— Тебе стоило бы поговорить с ними, рассказать об Аритомо. Ты ведь знала его как никто.
— Знала ли?
Принесли еду, и мы в молчании принялись за нее.
— Тацуджи закончил работать с оттисками гравюр на дереве, — говорю я, когда убрали тарелки.
Неспешно, конструируя последовательность событий даже во время рассказа, я излагаю Фредерику все, что узнала про «Золотую лилию». Когда я завершаю рассказ, наступает долгое молчание.
— Думаешь, Аритомо был замешан? — спрашивает он наконец.
— Не знаю. Но после того, что рассказал Тацуджи, уверена, что была узницей в одном из концлагерей «Золотой лилии». Многое из сказанного им совпадает с тем, что я там видела.
— Аритомо знал, что джапы с тобой вытворяли?
— Я ему рассказала.
— Зато мне ты ничего не говорила. — Его голос выдавал застарелую обиду, все еще жгучую после стольких-то лет. — Сказать правду, я так и не смог понять, почему ты уехала из Югири.
— Я не могла жить тут, Фредерик. Не могла даже заставить себя создавать сад, который предназначался в память сестры: все в нем напоминало мне об Аритомо. Законы, право — единственное, в чем, по моему разумению, я разбиралась хорошо.
— У тебя и получалось совсем неплохо.
— Странно, правда? Я вовсе не думала становиться судьей, когда возвращалась к работе. Зато у меня имелось то, что, на свой лад, рекомендовало меня вновь образовавшемуся независимому государству, когда оно принялось подыскивать кадры: я не европейка, а уж как критически была настроена против наших колониальных хозяев, которые продали нас с потрохами!
— Ты так и не оправилась от пережитого в заключении.
— Ты знаешь кого-то, кто оправился?
— Виноват. Глупость сказал.
За спиной Фредерика в глаза мне бросается плывущий в небе воздушный шар — ярко-красный, в форме перевернутой слезы. Фредерик прослеживает мой взгляд, оборачиваясь, чтобы взглянуть через плечо.
— Один малый из К-Л привез его сюда неделю назад, — говорит он. — Поднимает на нем в воздух туристов. Мне рассказали, что успехом пользуется полет над районом вокруг Югири.
Шар, медленно вращаясь, подбирается к нам. Сбоку на нем слова «ЧАЙНАЯ ПЛАНТАЦИЯ МАДЖУБА» и эмблема плантации: контур капско-голландского дома. При виде его я издаю стон притворного недовольства.
— Да ладно тебе, — отмахивается Фредерик, — отличная реклама!
— Я его собью, если он осмелится полететь над Югири.
Он смеется, вызывая недоуменные взгляды сидящих вокруг людей.
— Помнишь ту сказку, которую каждый год Эмили рассказывала на Празднике середины осени? — произносит он, отирая слезы с глаз. — Хоу И своим луком и стрелами сбивает с небес солнца? А его жена глотает волшебное снадобье и становится бессмертной?
— Бедняга Хоу И, тоскующий по жене, которую он потерял, уступив луне, — говорю я. — Ему бы, бедному, заставить себя позабыть ее.
— Видно, не смог, — отвечает Фредерик. — Видно, и не хотел забывать.
В тот же вечер, в пять часов, я переодеваюсь для прогулки: рубашка с длинными рукавами, свободные легкие брюки, крепкие башмаки. А Чон уже ждет меня у входной двери. Домоправитель, давно понявший, что я переняла у Аритомо привычку совершать вечернюю прогулку по окрестным дорожкам, стоит ему заслышать, что я собираюсь гулять, тут же появляется у входной двери с посохом. Посох я не беру никогда, но это отнюдь не мешает А Чону всякий раз подавать мне его.
Строго говоря, есть тринадцать пешеходных дорожек, что отходят от трех селений на Камеронском нагорье, все — разной протяженности и трудности. Еще есть куда больше тропинок, не нанесенных на карты, известных только лесничим и тем, кто всю свою жизнь провел на нагорье. Одна из них вьется у самого края усадьбы. На всю прогулку у меня уходит меньше часа, и, учитывая время года, вряд ли я встречу еще кого-то на своем пути.