Во время прогулки давящая внутри тяжесть отпускает. Над головой сходящиеся друг с другом листья бросают тени на другие листья. Запах перегноя смягчен благоуханием диких орхидей. Воздушные корни пробиваются из ветвей деревьев баньяна, некоторые из корней постарше уже успели с годами окаменеть до состояния сталактитов, и теперь они подпирают прогибающиеся ветви. Если не считать тропинки у меня под нами, ничто не указывает на то, что кто-то проходил тут до меня, и всего через несколько минут я чувствую, как затягивает меня это влажное, гниющее средоточие тропического леса.
Тропинка крутая, идти по ней трудно.
Я останавливаюсь перевести дыхание на уступе, откуда открывается вид на долины внизу. И вновь меня жалит застарелое ощущение несправедливости: я была бы покрепче, если б не подорвала здоровье в лагере. Когда нейрохирург впервые уведомил меня о диагнозе, я спросила, не вызвали ли болезнь перенесенные мною лишения, не были ли они семенем, посаженным сорок лет назад, которое мало-помалу запускало свои ядовитые корешки все глубже и глубже в мой организм. «Наверняка утверждать нельзя, — сказал врач, — но сомнительно».
Что-то во мне никак не может остановиться и не гадать об этом. Афазия. Какое прекрасное слово, думаю я, садясь на пенек красного дерева. Нет, не прекрасное: очень уж похоже на раффлезию, привлекающую во время цветения тучи мух запахом гниющего мяса.
Мысли возвращаются к рассуждениям Тацуджи о «Золотой лилии». Если он прав и Томинага Нобуру возглавлял «Золотую лилию» в Юго-Восточной Азии, тогда у меня нет сомнений, что лагерь, в который меня заключили, был частью всего этого. Но какое место Аритомо во всем этом? Прав ли Тацуджи, полагая, что Аритомо направили сюда подготовить почву для осуществления планов «Золотой лилии»?
Вдруг меня охватывает ярость по отношению к Аритомо. Пальцы впиваются в бока пня, на котором я сижу, как когти!
Но приступ ярости стихает быстро.
Встаю, отряхиваю грязь с брюк сзади. Уже темнеет. В низких туманах за холмами вызревает оранжевое свечение, словно бы деревья охвачены огнем. Из сотен пещер, изъевших склоны этих гор, валами валят летучие мыши. Смотрю, как безо всяких колебаний погружаются они в туман, доверяя эху и молчанию.
Не так ли и все мы, рассуждаю я, направляем свои жизни, растолковывая молчание между произнесенными словами, дотошно исследуя возвраты эха нашей памяти, с тем чтобы составить «карту местности» нашей жизни, чтобы уяснить, что за мир нас окружает?
Глава 24
Сад составлен из многообразных часовых механизмов, сказал мне однажды Аритомо. Одни из них идут быстрее других, а какие-то идут медленнее, чем мы способны различать. Полностью я поняла это лишь много времени спустя после того, как стала его ученицей. Каждое растение, каждое дерево в Югири росло, цвело и умирало с той быстротой, какая была присуща только ему. И все же сад окутывало ощущение безвластия времени. Деревья из более холодных частей света — дубы, клены и кедры — приспособились к постоянным дождям и туманам, к бессезонному прохождению времени в горах. Свою расцветку они меняли незаметно. Один только росший у дома клен хранил память о сменяющихся временах года в расширяющихся кольцах ствола: листья его становились совершенно красными, слетали с веток и разносились по всему саду. Мне часто попадались эти листья, прилипшие к мокрым камням на берегах пруда Усугумо, как выброшенные приливом медузы.
Всякий раз, покидая Югири, чтобы отправиться в селение Танах-Рата, я убеждалась, что потеряла счет времени. Приехав на Камеронское нагорье, я оставила мир позади, полагая, что это ненадолго, но пришел день, и меня поразило осознание факта: я провела в ученичестве у Аритомо больше года. Этим я поделилась с ним.
— Знаешь, Магнус первым рассказал мне историю Эдемского сада. Мне стоило большого труда представить его себе, — заметил он. — Сад, где ничто не умирает и не обращается в тлен, где никто не становится старым, а времена года никогда не меняются. Какое убожество!
— Что же в этом убогого?
— Представь себе времена года в виде кусков тончайшего, прозрачнейшего шелка разных цветов. Каждый из них прекрасен сам по себе, однако, наложи один на другой, пусть даже всего лишь по краям — и создается нечто особенное. Та узкая полоска времени, когда один сезон набегает на окончание другого, именно такова.
Он умолк ненадолго. Потом спросил:
— Что произошло с Эдемом после того, как мужчина и женщина были изгнаны из сада? Пришло ли все в запустение? Древо Жизни и Древо Познания? Или все в нем остается по-прежнему — неизменным, ожидающим?
Я попыталась припомнить, чему меня учили в школе монахини.
— Не знаю. Это просто сказка.
Он взглянул на меня:
— Когда Первый мужчина и Первая женщина были изгнаны из своего дома, Время тоже было пущено гулять по миру на воле.
Однажды утром в Югири появились Каннадасан и его рабочие, и я поняла: монсун закончился. Многое надо было расчищать: бури отсекали ветви деревьев, листья и всякий сор нанесло с гор, они забили ручей, берега его оказались затоплены. Я радовалась возможности снова отдавать саду свое внимание и силы. Вскоре мы справились с тяжелыми работами и перешли на менее трудоемкие: расчистить дорожки, слегка изменить расположение камней, подрезать ветки — в общем, делали то, что Аритомо воспринимал как выбивающееся из гармонии.
Вечерами он брал у А Чона свой посох и мы прогуливались среди подножий холмов позади сада. Меня радовала каждая минута этих прогулок. Он всегда показывал мне что-то, чего сама я не заметила бы. «Природа — лучший учитель», — говорил он мне.
Стали приходить просьбы от крупных чиновников и высокопоставленных военных деятелей посетить и осмотреть Югири. К моему удивлению, Аритомо соглашался на большую часть из них, хотя сам никогда не проводил такие экскурсии, а всегда просил меня проводить посетителей и показать им сад. К тому времени знаний о разбивке садов у меня было достаточно, но я понимала: мне понадобится еще много лет учебы у Аритомо…
Как-то днем, вычищая граблями лужайку перед домом, я почувствовала, как он подходит ко мне. Несколько минут он молча наблюдал за мной. Я продолжала заниматься своим делом: я больше не нервничала, когда он дотошно проверял мою работу.
— Как выглядит Югири в сравнении с другими твоими садами? — спросила я, не поднимая головы.
— Их, вероятно, уже сгубили грубые неумелые руки. Этот, здешний, — Аритомо обвел взглядом то, что нас окружало, — единственный, который до сих пор поистине мой.
— Ты мог бы создать больше садов тут, в Малайе. Приспособь «Искусство располагать камни» к нашему климату, — посоветовала я. — Будем вместе работать, ты и я. Начать можем с создания сада, который мне нужен в память о Юн Хонг.
— Я сегодня получил письмо от Секигавы, — сказал он. — Бюро направило его сюда, повидаться со мной.
Я сгребла листья в мешок и положила грабли на землю.
— Что ты ему скажешь?
Он посмотрел на меня с самообладанием солнца, созерцающего собственное отражение в море:
— Я скажу ему, что мой дом теперь здесь, в этих горах.
Долго мы просто стояли и смотрели друг на друга. Потом я подала ему мешок с листьями, который все еще держала в руках:
— Теперь сад в совершенном порядке.
Взяв из моих рук мешок, Аритомо погрузил в него руку и вытащил горсть коричневатых пожухлых листьев. Ступил на лужайку и раскидал их, словно сам был порывом ветра. Когда последний лист выпал из его руки, он вернул мне мешок и отступил назад, чтобы взглянуть на то, что получилось…
В ту ночь, когда он делал мне наколку, руки его, я чувствовала, сновали медленнее, тяжелее. Раз-другой его пальцы отдыхали на моей спине, подобно стрекозе, держащей равновесие на листочке. Было уже за полночь, когда он перестал работать и приткнулся к стене, сидя на пятках. За окнами, в траве, рыгающе квакали лягушки. Мгновение спустя я почувствовала, как он легко тронул меня за плечо. И сказал:
— Готово.
Взгляду моему понадобилась секунда-другая, чтобы обрести четкость. Я оттолкнулась от татами и встала на ноги. Глядя через плечо, рассматривала свое тело в зеркале, отыскивая последнюю наколку, которую он сделал цветной: закругленный контур Дома Маджубы, ковчегом плывущего по зеленой зыби чая. Хоримоно сливалось с голой кожей вокруг моей шеи, уходя к предплечьям, растворяясь на боках и прямо над началом ягодиц.
Я вертелась, пока не смогла увидеть в зеркале всю спину. Казалось, я натянула на себя чересчур тесную расписную рубашку. Двинула одним плечом, отчего все фигуры на ней вытянулись.
И вдруг мне стало страшно.
— У тебя теперь новая кожа.
Аритомо обошел вокруг меня, как уже делал почти год назад, когда пальцами обследовал мою тогда еще чистую спину.
— Но еще не все закончено: вот тут осталось это пятно.
Я коснулась прямоугольника, размером с две сигаретные пачки, у себя над левым бедром. Пустота его казалась неестественной, болезненной.
— Хороти непременно оставит какой-нибудь участок хиромоно пустым. Это символ того, что оно никогда не завершено, никогда не совершенно, — пояснил Аритомо, вытирая руки полотенцем.
— Вроде листьев, которые ты разбросал по лужайке, — тихо сказала я.
Даже после того, как сад в Югири был завершен, всегда находилась какая-нибудь работа по его содержанию. Большую часть рутины Аритомо поручал мне, указывая, что ему нужно от садовников и не жалея при этом слов на разъяснение каждого дела.
Как-то вечером, когда рабочие уже ушли, я проходила мимо стрельбища из лука и увидела его там, одетым для кюдо. С тех самых пор, как я его узнала, он ни разу не упражнялся в стрельбе из лука настолько поздно, да и в позе его было что-то непривычное. Остановившись, я стала смотреть. Удивление мое возросло еще больше, когда я заметила, что он делает вид, будто помещает стрелу на тетиву. Вот он оттянул тетиву назад, потом отпустил ее. Никакой стрелы не было, но все ж мне показалось, будто я услышала слабый звук порванной бумаги, словно бы что-то с силой пронзило мишень.