Она присела на скамью на причале Finger Wharf[1678]и стала ждать приятной прохладной поездки через залив. По радио передавали какое-то ток-шоу, и Куколка прислушалась.
«Спасибо, Джо, что пригласили меня в ваше шоу, – благодарил кто-то из гостей. – Я бы хотел поговорить о той бедной девчушке, фотография которой сегодня была опубликована в газете. Ребенок с ног до головы закутан в нелепое покрывало, руки и ноги скрыты под одежками, и родители заставляют ее в таком виде ходить в австралийскую школу. Естественно, она там выглядит как инопланетянка! Ну, и о чем, собственно, это свидетельствует, Джо? Да о том, что интегрироваться в наше общество они никогда не смогут!»
И Куколка, слушая это, вспомнила, что вчера старик в торговом центре сказал практически то же самое, когда она набросилась с ругательствами на женщину в парандже.
Стараясь больше не слушать дурацкую болтовню, она, оставаясь в благодатной тени паромного терминала, принялась изучать далекий голубой горизонт, небо над которым уже напоминало гигантский раскаленный свод печи для обжига, способной оглушить своим жаром всех, кто находится рядом. Башня Шангри-Ла, отражая солнце, сияла, точно пылающий факел; Куколка невольно отвела глаза от этого слепящего света и стала рассматривать интерьер терминала и тех людей, что сидели с нею на одной длинной скамье, ожидая парома.
На одном конце скамьи расположилась, нога на ногу, женщина в коротких легких штанишках весьма забористой расцветки; ее правая нога была прямо-таки черной от бесчисленных татуировок. На другом конце скамьи сидел мужчина и читал газету. Заголовок на первой полосе гласил:
ЛЮБОВНИКИ-ТЕРРОРИСТЫ
СИДНЕЙ ГОТОВИТСЯ К АТАКЕ
Мужчина только головой покачал и пробормотал:
– Да пристрелить этих ублюдков следовало бы, вот и все.
И Куколка вспомнила, что почти то же самое заявила и она сама всего двадцать четыре часа назад, точно так же качая головой, когда прочитала тревожный заголовок в газете, оставленной кем-то в кофейне. Только теперь выходило, что этот незнакомый мужчина, качая головой, обвиняет в терроризме… ее и Тарика! И на нее вдруг разом нахлынули все те мысли, которые она так старательно гнала от себя. Желая отойти от мужчины с газетой подальше, она встала, сделала несколько шагов и была вынуждена остановиться и ухватиться за колонну, так сильно вдруг забилось у нее сердце и закружилась голова.
«Не сомневаюсь, эта женщина имеет самое непосредственное отношение к данной истории», – услышала она голос очередного гостя, приглашенного в радио-шоу.
«Я тоже ничуть в этом не сомневаюсь», – с энтузиазмом поддержал его ведущий.
«Но, знаете, Джо, – сказал гость, – мне бы вот на какой вопрос хотелось узнать ответ: зачем они это делают?»
– Опять этот гребаный Джо Козак! – буркнула женщина с татуировкой на ноге. – И ток-шоу у него дерьмовое, и сам он полное дерьмо, а они еще и пресмыкаются перед ним так, словно он гребаный правитель этого гребаного Сиднея.
«Ну, на ваш вопрос я отвечу так, – начал «гребаный Джо Козак», – чтобы завоевать страну, существует куда больше способов, чем обыкновенная война. Взгляните на первые полосы сегодняшних газет и, как мне кажется, сразу поймете, что я имею в виду».
Причалил паром, и какой-то человек крикнул с мостков:
– Есть кто-нибудь до Мосман-коув? – И Куколке пришлось срочно отлепиться от колонны.
40
Миновав кондиционированный салон парома, Куколка вышла на корму, где народу было гораздо меньше, а стало быть, ниже была возможность, что на нее станут пялить глаза. Когда паром развернулся, подняв крутую грязноватую волну, Куколка села, надела темные очки и стала смотреть на залив. Судно двигалось плавно, неторопливо, и город тоже приближался медленно, посверкивая в яростном потоке солнечного света окнами своих башен; Сидней был прекрасен, особенно хороши были его великолепные дороги и чудесные прибрежные особняки.
И все же, куда бы Куколка ни посмотрела, она не могла избавиться от мысли о том, что каждый день в этом прекрасном городе люди страдают от унижений и оскорблений, что повсюду правят ненависть и алчность, что верх всегда одерживают глупость и смерть. Еще хуже было то, что люди по своей воле предпочитают смириться с тем, что для них неприемлемо, и прожить всю жизнь во лжи, терпя все, даже если оно для них совершенно невыносимо, в надежде, что их, может быть, оставят в покое. Вот только ее-то теперь в покое не оставят никогда. Однако она понимала, что по-прежнему будет все принимать и со всем мириться. А что же еще, разумно возражала она себе самой, остается? Ведь только в таком случае все может закончиться хорошо, не правда ли? Только если она будет по-прежнему со всем соглашаться и почти все принимать, а кое-что попросту глотать, не задумываясь и продолжая улыбаться той, совсем не свойственной ей улыбкой – вот тогда все это, возможно, закончится столь же внезапно и нелогично, как и началось, и жизнь ее вернется в привычное русло.
Солнце в небесах словно взорвалось, разлетевшись на тысячу пронзительно вопящих кусочков агонизирующего света, и Куколка поспешно опустила глаза на покрытый грязной коркой металлический пол парома. Голова разболелась, в животе что-то булькало. Но, самое главное, даже здесь, на воде, она не чувствовала себя в безопасности.
Когда паром подошел к причалу в бухте Мосман-коув, Куколка сошла на берег и, стараясь поскорее уйти от палящих яростных лучей, свернула на асфальтовую дорожку, которая, огибая песчаниковые утесы, неторопливо вилась в роскошном зеленом туннеле из мангров и пальм. Рядом на ветвях эвкалиптов отдыхала целая колония попугаев. Казалось, даже птицам слишком жарко, и они в кои-то веки притихли, не разрывая, как обычно, поднебесье своими пронзительными криками. Это безнадежное смирение громкоголосых созданий и приятная прохлада, царившая на тропе, несколько успокоили Куколку.
«Уайлдер права, – убеждала она себя. – Это просто какая-то безумная ошибка. И потом, они ведь даже ее личность не установили, а возможно, и никогда не установят. У них есть только один, очень плохой, кусок видеозаписи с неясной женской фигурой, которая вполне может принадлежать любой из миллиона сиднейских женщин».
Куколка свернула с тропы и выбралась на дорогу, идущую по краю утесов, а затем оказалась на широкой улице, по обеим сторонам уставленной роскошными европейскими автомобилями, и наконец добралась до великолепного особняка на верхнем конце улицы, откуда открывался вид на залив и на город. Украшенная резьбой парадная дверь была предусмотрительно распахнута настежь, но Куколка все же постучалась и громко поздоровалась, прежде чем пройти внутрь.
Сколько бы раз она ни приходила в этот дом, он всегда производил на нее потрясающее впечатление, такой он был светлый и красивый; в каждой детали его интерьера сквозил поистине безупречный вкус. Она повесила сумочку, как делала это каждую неделю, на стойку для пальто рядом с картиной Миро[1679], висевшей в холле, и стала ждать.
Куколка совершенно не разбиралась в живописи, но хорошо знала, что это именно Миро. Еще в самый первый свой визит сюда она спросила, кто это написал, потому что картина ей очень понравилась. Позднее она отыскала Миро в Google и была удивлена тем, что знакома с человеком, у которого достаточно денег, чтобы владеть подлинником такого автора.
На картине был изображен довольно странный маленький человечек с глазами огромного жука и квадратным туловищем, практически лишенным рук и ног и странно разлинованным, как для игры в крестики и нолики, и одновременно напоминавшим решетку в тюремной камере. А в животе у человечка Миро изобразил красное солнце и голубое небо, точно заключенные в эту темницу.
И картина Миро, и сам дом принадлежали Фрэнку Моретти. К нему-то Куколка и пришла. Он жил один, и у него, похоже, была куча денег. Во всяком случае, он легко платил за все, что ему было нужно. За садовников, поваров и уборщиков. За развлечения. И за красоту.
– Красоту я ценю превыше всего, – говорил он Куколке. Он заявлял ей нечто подобное не раз и не два, он повторял это без конца, да и вообще почти все, что говорил ей Фрэнк Моретти, она до этого уже слышала, по крайней мере, несколько раз.
Такое ощущение, что Фрэнк Моретти был уверен, что принадлежит к высшей расе существ, способных понимать Красоту и Искусство; эти существа отпуск проводили в Тоскане, а произнося французские или итальянские слова, издавали горлом какой-то странный звук, словно у них в носоглотке застряли сопли. Однажды Уайлдер, выслушав одну из многочисленных историй Куколки о Моретти, сказала, что он, судя по всему, похож на изголодавшегося человека, ищущего поесть в художественной галерее, и они обе весело расхохотались.
До того как Куколка стала приходить сюда, ей никогда не доводилось посещать такой дом, как у Фрэнка Моретти. Дело было даже не в его исключительной величине и не в том, что любая вещь здесь, на какую ни посмотри, была необычной, уникальной – и чем больше смотришь на какой-то предмет, даже если это просто стул или ковер, тем более удивительным, не похожим на все прочие стулья, ковры, виденные тобой раньше, он тебе кажется. Также очень интересным, хотя и не самым главным, здесь было то, что все эти вещи самым неожиданным образом медленно являли свою сущность, какую Куколка раньше в них и не подозревала; например, большой округлый выступ на низкой, по колено, стене оказался куском мрамора, имеющим форму вульвы, существующей настолько независимо от чего бы то ни было, что Куколка лишь через несколько месяцев разглядела наконец, что именно представляют собой эти мягко очерченные мраморные эллипсы.
Нет, самым главным тут было то, что каждый предмет мебели, каждое украшение служили единой цели, создавали более значимое целое – тот интерьер, ту уникальную среду, подобных которым Куколка никогда не видела и не знала; ни один из элементов этого интерьера не был дерзким, ни один не кричал, нагло требуя к себе внимания, и в итоге создавалось удивительное ощущение безмятежного покоя. Лишь после многочисленных визитов в этот дом Куколка наконец поняла, что подобное ощущение создают прежде всего большие деньги.