Вот история моей жизни. Горькая. Такая горькая.
Моя истинная история, которой не будет конца, начинается там, где заканчивается эта. Кристофер ошибся или, без сомнения, просто желал меня уязвить. Песня о Титубе существует! Я слышу, как она раздается из конца в конец острова, от Норд-Пойнт до Сильвер-Сендс, от Бриджтауна до Боттон-Бей. Она бежит по гребням холмов. Она качается на кончиках лепестков ярких цветов. Как-то раз я слышала, как ее напевает мальчик четырех или пяти лет от роду. От радости я уронила к его ногам три очень спелых плода манго. Мальчик замер в изумлении, уставившись на дерево, которое, вопреки времени года, преподнесло ему такой подарок. Вчера ее мурлыкала женщина, выколачивавшая свои лохмотья на скалах. В качестве благодарности я обвилась вокруг ее шеи. Я вернула ей красоту, о которой женщина и думать забыла и которую заметила, посмотревшись в воду, как в зеркало.
Каждое мгновение я слышу ее.
Когда спешу к изголовью того, кто уходит из жизни. Когда беру в руки еще перепуганный дух умершего. Когда позволяю людям мельком увидеть тех, кого они считают потерянными.
Потому что как живая, так и мертвая, как видимая, так и невидимая, я продолжаю утешать, исцелять. Но особенно важна для меня одна обязанность, исполнять которую помогает мне Ифижен – мой сын-любовник, спутник моей вечности. Закалять сердца мужчин. Подпитывать их мечтами о свободе. О победе. Я не породила никакого восстания. Никакого бунта. Никакого неповиновения.
После того как было подавлено великое восстание 17… года, не проходило и месяца, чтобы не случался пожар. Без того, чтобы отравление не опустошало то один, то другой дом белых. Эррин пересек море после того, как по моему приказу духи тех, кто по его приказу был казнен, ночь за ночью приходили играть на gwo-ka[660] вокруг его кровати. Я проводила его до самой бригантины «Faith»[661] и видела, как он напивается в тщетной попытке уснуть без сновидений.
Кристофер тоже ворочается с боку на бок на своем ложе и совсем потерял вкус к женам. Я удерживаюсь от того, чтобы не причинить ему еще больше вреда. Ибо разве он не отец моей нерожденной дочери, умершей, так и не пожив?
Я не перешла море, чтобы преследовать Сэмюэля Парриса, судей и проповедников. Я знаю, что ими занялись другие. Что сын Сэмюэля Парриса – предмет его внимания и гордости – скоро умрет сумасшедшим. Что Коттон Матер будет опозорена и мелкая сучка покажет на нее пальцем. Что все судьи скоро потеряют самоуверенность. Что, по словам Ребекки Нурс, придет время другого суда. Даже если меня это не коснется, что за беда!
Я не принадлежу к цивилизации книги и ненависти. Воспоминания обо мне сохранят в сердцах близкие; для этого нет нужды записывать. Они сохранят воспоминания в своих сердцах и своих головах. Так как я умерла, не имея возможности родить ребенка, невидимые разрешили мне самой выбрать себе наследницу. Я долго искала. Я выслеживала в хижинах. Смотрела, как прачки кормят детей грудью. Как сборщицы урожая кладут на кучу пожитков грудничков, которых вынуждены брать с собой в поле. Я сравнивала, взвешивала, прощупывала и нашла ту, кто мне был нужен: Саманта.
Потому что я видела, как она пришла в мир.
Я стала постоянно заботиться о Делис, ее матери – чернокожей креолке, поселившейся в Боттон-Бей на плантации Уиллоуби. Так как она уже потеряла двух или трех едва родившихся детей, она очень быстро позвала меня к себе. Чтобы залить тоску, ее спутник жизни пьянствовал на веранде. Роды продолжались много часов. Ребенок пошел ногами вперед. Мать теряла кровь и силы, и ее бедная измученная душа только и просила о том, чтобы ей дали скользнуть в потусторонний мир. Плод отказывался, он яростно боролся за то, чтобы войти в эту вселенную, от которой его отделяла лишь хрупкая створка плоти. В конце концов он восторжествовал. Я получила себе в руки маленькую девочку с любопытными глазами и решительным ртом. Я смотрела, как она растет, изучает огороженный ад плантации, спотыкаясь на шатких ногах и все же находя себе счастье в виде облака, раскрытом венчике иланг-иланга или холодном вкусе толстой апельсиновой кожуры. Едва научившись говорить, она стала спрашивать:
– Почему Замба такая глупая? И почему она позволяет Кролику сидеть у себя на спине?
– Почему мы рабы, а они хозяева?
– Почему бог всего один? Почему не должен быть один для рабов и один для хозяев?
Так как ответы взрослых ее не устроили, она нашла для себя другие. В первый раз, когда я ей явилась, она, хоть и знала о моей смерти из ходивших по острову слухов, не выказала удивления, словно хорошо поняв, что избрана для совершенно особенной судьбы. Сейчас она с благоговением слушает меня. Я открываю ей разрешенные секреты, скрытую силу растений и язык животных. Я учу ее открывать для себя невидимый образ мира, сеть проходящих сквозь него связей и знаки-символы. Однажды ночью, когда отец и мать уснули, она присоединилась ко мне, и я научила ее любить.
Ребенок, которого я не носила, но которого сама себе назначила! Какое же это материнство, более высокое по своей сути!
Ифижен, мой сын-любовник, вовсе не промах. Восстание, которое он не смог осуществить при жизни, он стремится привести к завершению. Он выбрал себе сына. Маленький негр из народа конго с мягкими икрами, на которого надсмотрщики уже косятся. Не придет ли ему в голову как-нибудь на днях спеть песню Титубы?
Я никогда не одна. Ман Яя. Моя мать Абена. Яо. Ифижен. Саманта.
И потом, есть мой остров. Я смешиваюсь с ним. Нет ни одной тропинки, по которой бы я не проходила. Ни одного ручья, в котором бы я не выкупалась. Ни одного из деревьев мапу, на ветвях которого я бы не покачалась. Это постоянное и необычное соединение возмещает мне долгое одиночество в пустынях Америки. Огромная жестокая земля, где духи порождают только зло! Скоро они закроют свои лица капюшонами, чтобы лучше нас мучить. Они закроют за нашими детьми тяжелые ворота гетто. Они будут оспаривать все наши права, и кровь ответит на кровь.
Единственно, о чем я сожалею – так как у невидимых тоже есть свои сожаления, чтобы их доля блаженства имела больше вкуса, – это о том, что вынуждена быть в разлуке с Хестер. Впрочем, мы поддерживаем общение. Я ощущаю запах сухого миндаля от ее дыхания. Улавливаю отзвук ее смеха. Но мы обитаем каждая на своей стороне океана, и мы не переходим его. Я знаю, что она следует своей мечте: построить мир женщин, который будет более справедливым и более человечным. Но я слишком люблю мужчин и продолжаю в том же духе. Иногда мне случается скользнуть в постель кому-то из них, чтобы удовлетворить остатки желания, и мой мимолетный любовник изумляется своему одинокому удовольствию.
Да, сейчас я счастлива. Я понимаю прошлое. Я читаю настоящее. Я знаю будущее. Я знаю, почему существует столько страданий, почему глаза негров и негритянок сверкают от соленой воды. Но я знаю и то, что всему этому настанет конец. Когда? Какая разница? Я не тороплюсь, так как освободилась от нетерпения, свойственного человеческим существам. Что такое жизнь по отношению к необъятности времени?
На прошлой неделе покончила с собой молодая, недавно купленная рабыня – ашанти, как моя мать Абена. Священник окрестил ее, дав имя Летиция, и она – дикая и непокорная – подпрыгивала, когда ее так окликали. Трижды она пыталась проглотить язык. Трижды ее возвращали к жизни. Шаг за шагом я следовала за ней, насылая сновидения. Увы, утром после них она пребывала в еще большем отчаянии. Она воспользовалась моей невнимательностью, чтобы нарвать горсть листьев маниоки, которые прожевала вместе с ядовитыми корнями. Рабы нашли ее окоченевшей, с пеной на губах, уже распространявшую ужасное зловоние. Случай остается единичным; куда более многочисленны другие, когда я удерживаю раба на краю отчаяния, шепча ему:
– Посмотри, как великолепна эта земля. Скоро она вся будет наша. Поля кормовых трав и сахарного тростника. Холмы, засаженные ямсом, и равнины маниоки. Вся!
Иногда, странное дело, мне приходит идея снова обрести смертную оболочку. И тогда я превращаюсь. Я становлюсь аноли[662] и выпускаю когти, когда ко мне приближаются дети, вооруженные короткими лассо из соломы. Иногда я становлюсь бойцовым петухом гимбе на площадке и упиваюсь криками куда больше, чем другие ромом. Ах! Я люблю волнение раба, которому позволяю выиграть сражение! Он уходит танцующим шагом, потрясая кулаком – тем движением, которое скоро будет символизировать другие победы. Иногда я становлюсь птицей и бросаю вызов сорванцам с рогаткой, которые кричат:
– Попал!
Я улетаю, шелестя крыльями и смеясь над их расстроенными лицами. Наконец, иногда я становлюсь козой и скачу вокруг Саманты, которую не так легко одурачить. Потому что этот ребенок мой и умеет распознавать мое присутствие по вздрагиванию шерсти животного, по треску огня между четырьмя камнями, по переливающимся брызгам воды в реке, по дуновению ветра, треплющего большие деревья и холмы.
Процесс над салемскими ведьмами начался в марте 1692 года с ареста Сары Гуд, Сары Осборн и Титубы, которая признала «свое преступление». Сара Осборн умерла в тюрьме в мае 1692 года.
Девятнадцать человек было повешено, один мужчина – Жиль Кори – был приговорен к тяжелому наказанию – задавлен до смерти.
21 февраля 1693 года сэр Уильям Фипс, королевский губернатор колонии Бэй, отправил в Лондон доклад о процессе над ведьмами. В нем он сообщал о судьбе примерно пятидесяти женщин, все еще находящихся в тюрьмах колонии, и просил позволения прекратить их страдания. Что и сделали в мае 1693 года, когда последним подозреваемым было даровано общее прощение и они были отпущены на свободу.
Преподобный Сэмюэль Паррис покинул деревню Салем в 1697 году после длительной ссоры с ее жителями относительно невыплаченного жалования и не поставленных ему дров. Его жена умерла годом раньше, произведя на свет сына Нойеса.