Вот как-то так, сказал он. Давай научу.
В меня впился его жуткий собачий взгляд, а мне просто некуда было девать глаза. Хайдль отвел от меня пистолет и прицелился в себя.
Он медленно вставил уродливый квадратный цилиндр ствола в рот, направляя его к затылку. В такой омерзительной позе он и застыл передо мной, и лицо его расплылось в своей головокружительной бескрайности до размеров пустыни или океана.
Прошло, вероятно, несколько секунд, растянувшихся на минуты, годы, десятилетия, прежде чем он легким движением вынул изо рта черный металлический ствол, блестящий от слюны.
Спокойно, Киф, тихо сказал Хайдль.
Вытирая пистолет бумажной салфеткой, он рассмеялся. До сих пор не знаю, над чем или над кем: надо мной, над собой или над всем миром.
Нет, отрезал я.
Простого отказа было недостаточно: он ощущался почти как согласие.
Ни за что, сказал я.
Но он услышал лишь мою неуверенность, уловил, что голос изменил мне, и я готов был поддаться тому, против чего предостерегал меня Рэй: он ведь говорил, что Хайдля нельзя впускать в свою жизнь.
Ни за что, черт побери, сказал я под смех Хайдля.
Но только сделал еще хуже.
Мы ведь друзья, Киф? – спросил Хайдль и сам ответил: Мы – друзья.
Я кивнул в надежде, что получилось уклончиво и отстраненно, однако почувствовал в себе какую-то пассивность, если не покорность.
Нужно приниматься за работу, – сказал Хайдль с широкой, добродушной улыбкой, выгнув брови и шутовски надув щеки, как у физиономии над входом в Луна-парк; этот неожиданный комизм был невыносим.
Киф?
Да?
Друзья.
Естественно, ответил я, открывая жесткую папку с рукописью и неподписанным актом.
Кореши?
Кореши?
Кореши, подтвердил Хайдль.
Естественно, повторил я. Естественно, кореши, Зигги.
И тут же одернул себя: зачем я это говорю? Теперь любое мое согласие делало меня слабее, а его – сильнее.
Тогда помогай, сказал Хайдль.
Хочешь себя убить, разве что не заикаясь, выдавил я, – убивай.
Ну пожалуйста, Киф.
Меня-то зачем втягивать?
Да я боюсь облажаться, Киф, ответил Хайдль. Все очень просто. Боюсь, что в решающую минуту нанесу себе тяжкое увечье, разведу пачкотню и буду умирать медленной смертью. А может, и вовсе останусь жить овощем. Я же трус, Киф. Всего боюсь. Вот, держи. И на ладони протянул мне «Глок». В полной исправности, смотри.
Он сунул мне под нос эту ненавистную штуковину. Показал предохранитель, расположенный на спусковом крючке: он освобождается при нажатии спускового крючка.
Вот так, показал он.
Своим мерзким, пухлым указательным пальцем он нажал на спусковой крючок.
Раздался щелчок.
Он повторил действие, инструктируя меня, как одновременно нажимать на спусковой крючок и предохранитель без резких движений.
Еще раз, сказал он. Нажимаем.
Щелк.
И когда он второй раз протянул мне пистолет, предварительно накрыв рукоять и спусковой крючок бумажной салфеткой, чтобы не осталось отпечатков, я подтолкнул к нему акт приема-передачи.
Подписывай, скомандовал я.
Вот спасибо, сказал он совершенно ровным тоном. Спасибо тебе, Киф.
Не знай я его как облупленного, я бы, пожалуй, решил, что это искренне. Да и во взгляде Зигги сквозила такая униженная благодарность, как будто я уже его застрелил.
Давай потренируемся, предложил он.
Нет, произнес я, но почему-то мой отказ прозвучал как вынужденное согласие, тем более что я, еще не высказав готовности, уже держал в правой руке пистолет.
Прямо сейчас. Хайдль взял в ладони мою руку и просунул мой палец в петлю спускового крючка. Вот так.
Это было просто безумием, равно как и его жажда смерти. И еще большим бредом представлялось то, что своим палачом он выбрал меня. Но почему-то с каждой своей фразой я все глубже увязал в его безумии.
Давай отложим, Зигги, выдавил я, лишь бы только уклониться, и передал ему пистолет. Хайдль, судя по всему, воспринял это спокойно и положил пистолет на стол, как раз между нами.
Ну нет, мягко возразил он. Нужно провернуть это сегодня. Ни Долли, ни ребятишек дома нет, Рэю я дал выходной, твой квартирный хозяин, как ты сам сказал, сейчас в отъезде, так что о твоем визите никто не знает, да? Более удобного момента не представится. А если не ты, то кто же?
Рэй, выпалил я и тут же пожалел, что сделал столь чудовищное предложение.
Рэй исключается, сказал Хайдль. Подозрение сразу падет на него. Он будет главным фигурантом дела и не отвертится: его посадят за убийство. А я этого не хочу. И ты тоже этого не хочешь. Что плохого в том, что я обратился к тебе? Никто не знает о твоей поездке сюда, никто тебя не заподозрит. Писатель-призрак пишет о призраках. Он рассмеялся. Вот увидишь: книга станет невероятно популярной. Похоже, вся эта ситуация его веселила. Да ты и сам знаешь! Я ведь говорю с твоих слов!
Он потянулся к коробке с разноцветными латексными перчатками и вытащил для меня пару синих.
Надевай, бодро сказал он, давай потренируемся.
Я уставился на синие перчатки.
Прошу тебя, не отставал Хайдль. Это следующий этап.
Акт, напомнил я. Ручка нужна?
Сначала давай потренируемся в перчатках, твердил он.
Я стал натягивать синие перчатки, а он подробно, как в примитивном фильме, стал объяснять, что после выстрела мне нужно будет вложить «Глок» ему в руку и оставить гильзу в том месте, которое он сам укажет мне в последний момент. А затем мне предстояло без промедления вернуться в Мельбурн, оставить, как положено, машину на парковке возле издательства и вылететь домой, в Тасманию. И никто никогда не догадается, что в тот день я был у него.
Но ты уверен, что о твоем приезде никто не знает? – уточнил он.
Я же сказал…
А в издательстве? Джин Пейли?
В издательстве я никому не говорил.
А Пия Карневейл?
Я никому не говорил.
Вот и чудненько.
Взяв со стола «Глок», Хайдль опустил голову, чтобы еще раз показать, под каким углом нужно вставить ствол ему в рот, и стал похож на коммивояжера, демонстрирующего покупателю действие электрической зубной щетки.
Чудненько, чудненько, оживленно бормотал он. Теперь ты давай.
Встав со стула, он опустился передо мной на колени. И в третий раз я сделал то, чего он требовал, поскольку это было проще, чем сказать «нет», и позволяло, как я считал, выиграть время. Я сжал в руке пистолет.
Вот сюда. Указательным пальцем он ткнул в направлении гортани.
Нет, выговорил я, совершенно потрясенный, обводя глазами кухню. Только не здесь.
И вновь предполагаемый отказ прозвучал согласием.
Нет-нет, мягко произнес он. Конечно, не здесь. Это было бы ужасно. Мы выберем другое место, чтобы Долли и ребятишки не увидели месиво.
Нет. На сей раз у меня получилось более твердо.
Ты меня презираешь, Киф?
И поскольку мне не оставили выбора, я ответил:
Нет, Зигфрид, что ты… Просто дело в том…
Да или нет?
Я хочу сказать: мы, конечно, друзья, но мне не по себе…
Ты настоящий друг?
Хайдль умел быть жестоким. Этот приземистый шаман играл не со мной, а со смертью, ставки подскочили до небес, но игра велась, как и должна была вестись: с подначками, с вызовом и блефом, на полном серьезе и в то же время не без лукавства, как будто меня вовлекали в какое-то сокровенное шутовское действо, коим и представала вся эта история. В таком же духе мы ее и разыгрывали.
Ведь если ты – настоящий друг, продолжал Хайдль, стоя передо мной на коленях, то должен выполнить мою просьбу. Ты мне друг, Киф?
Больше от смущения, нежели по каким-то иным причинам, я поднес пистолет к губам Хайдля, и ствол скользнул ему в рот. Что-то легко коснулось моей ноги; послышалось мурлыканье. Я вспомнил, что рассказывал мне Рэй о направлении ствола, и, не дожидаясь подсказок, стал медленно поднимать дуло кверху, пока оно не уперлось в податливое нёбо.
Хайдль слегка подправил мою руку своей. Прикосновение оказалось неприятно теплым. Я сам освободил предохранитель, чтобы Хайдль меня не трогал.
Клик.
Мы раз за разом повторяли эту пантомиму…
клик
клик
клик
клик
клик
…пока я не вытащил у него изо рта обслюнявленный ствол; тогда Хайдль предложил мне чашку чая.
Его спокойствие поражало. Но даже столь уверенный выбор дня Икс не заставил меня ответить согласием.
Чая не надо, бросил я и достал из жесткой папки аннотированную рукопись – мой спасательный жилет.
Хайдль обтер пистолет и убрал его в кобуру под мышкой.
Зигги, начал я. Всего пару вопросов.
Разумеется, ответил Хайдль, стирая носовым платком потеки слюны с подбородка.
Но пока он возился с чайником, его намного больше занимали детали предстоящей реальной смерти, нежели вымышленной жизни. Он наполнил кружку с надписью «ЗИГФРИД». Когда Хайдль заверил меня, что его смерть будет расценена как самоубийство, где-то у него под боком зловеще взвыла серая персидская кошка. Потягивая чай, он признался, что уже заготовил предсмертную записку и вообще продумал все до мелочей. А моя роль сводилась только к помощи, к проявлению милосердия: он якобы с первого дня узрел во мне добрую, милосердную душу.
Он разглагольствовал не умолкая: почему банкиры убьют его в любом случае, не сейчас, так в тюрьме, и насколько лучше умереть свободным – я ведь ценю свободу? – избежать мучений, принять смерть не от врага, а от друга, и, хотя сам он против суицида, смерть его необходимо представить как суицид, чтобы окружающие задались вопросом о преследованиях, которые… и прочее, и прочее, и прочее – чем дальше, чем более вязко, путано, невнятно, нелогично и вместе с тем логично, связно и вместе с тем бессвязно. Чем дольше я прислушивался, тем более идеи его удивляли меня своей разумностью, даже неоспоримостью, они будто частично отражали мой собственный ход мыслей, хотя, если вдуматься, ни одну из них я не поддерживал.