— А может, позовем Антероса и посмотрим, что он за минуту найдет, — предложил Терренс.
— Ах, этот! Да он просто выкопает что-нибудь свое.
— В смысле — что-нибудь свое? Никто не мог ничего положить внутрь этого песчаника. Он очень твердый.
— Вот этот кусок кремния еще тверже, — сказала Магдалина. — Кажется, он мне знаком. Хорошо бы отодвинуть этот столб. Я догадываюсь, что написано на камне.
— Написано? О чем ты? А хотя да… здесь какие-то знаки! Крупный грубо обработанный камень. Кто бы мог на нем что-то вырезать?
— Такой же твердолобый идиот, как этот кремний. Ладно, давай вытащим эту штуку. Антерос! Отодвинь столб. Но только не развали его, а то засыплешь нас обломками. Антерос сделает все как надо. Он это умеет.
— Откуда тебе это знать, Магдалина? Ведь ты не видела его до вчерашнего вечера и вряд ли что-то о нем слышала.
— И что с того? Просто я знаю, что будет дальше: опять то же самое.
Антерос сдвинул эоловую колонну, не разрушив и не уронив ее. Проковыряв ломиком щель под ней, заложил три динамитные шашки и детонатор, потом коснулся проводами клемм аккумулятора. Прозвучал оглушительный взрыв. Казалось, рухнуло само небо, распавшись на большие глыбы. Когда-то древние удивлялись, почему с неба падают камни только темного цвета, а не голубые или прозрачные. Ответ прост: это падают куски ночного неба, даже если приземляются они днем. Просто они летят к земле очень долго. Взрыв, устроенный Антеросом, раскрошил твердь ночного неба, несмотря на то, что стоял день. И камни, упавшие на землю, были темнее, чем породы в эоловом столбе.
Но на самом деле не такой уж и сильный был взрыв. Столб неуверенно покачался из стороны в сторону и занял вертикальное положение. И блок кремния стал виден как на ладони.
— Из такого куска вышла бы тысяча наконечников, — восхищенно произнес Терренс. — Этот блок кремния — целое состояние для первобытного человека.
— У меня было несколько таких состояний, — отрешенно заметил Антерос. — Этот я приберег для особой цели.
Все собрались вокруг камня.
— Ничего себе! — ахнула Эфил, рассматривая находку.
— Так бы и дала ему пинка, — зло пробормотала Магдалина. — И неважно, что он богатый. В любом переулке легко подцепить кого-нибудь получше.
— О чем щебечут женщины? — поинтересовался Терренс. — Смотрите, символы на камне совсем как настоящие. Очень похожи на ацтекские. Штайнлезер, как думаешь?
— Скорее, на науатль-таноанские. Этот язык — двоюродный брат ацтекского. Или правильнее сказать «кузен»?
— Называй как хочешь, только прочитай, что здесь написано.
— Попытаюсь. Дайте мне пару часов, и я соображу, как истолковать большинство символов. Но не рассчитывайте на связный перевод. До сих пор переводы с науатль-тано-анского больше походили на бред.
— Только учти, Терренс, — ехидно заметила Магдалина, — Штайнлезер медленно соображает. А кое-какие знаки не понимает вообще.
Штайнлезер угрюмо промолчал. Интересно, откуда эти темно-багровые царапины на его лице? Уж больно напоминают следы от ногтей!
За утро они перелопатили кучу камня и щебня, сделали множество снимков и составили пространные описания. Разделились на две группы: одна продолжала разрабатывать курган, другая исследовала канавку столба. По-настоящему удивительных открытий больше не было; никаких идеальной формы горшков эпохи прото-плано; да и откуда им взяться? Никаких предсказанных наконечников позднего фолсома, да еще в идеальном состоянии; только поломанные и совершенно неожиданные предметы. Никаких костей мастодонта, зато попадались кости гигантского палеобизона, ужасного волка[35], койота и человека. Некоторые находки все же казались немного странными, но не такими сомнительными, как полный комплект черепков горшка, три наконечника и кость мастодонта, откопанные Антеро-сом ранним утром. Новые находки выглядели вполне обычно. Насколько это возможно, конечно. Вот только их было очень много, и это настораживало.
Антерос действительно показал себя превосходным землекопом. Он разгребал песок, выворачивал камни и ничего не упускал из виду. А в полдень исчез, и его не было битый час. Потом он выехал на новеньком блестящем универсале из зарослей оврага, где трудно было даже предположить наличие дороги. Оказывается, он ездил в город и привез разные мясные закуски, сыры, приправы, выпечку, пару упаковок холодного пива и бутылку старого виски.
— Я думал, ты бедняк, — с укором заметил Терренс.
— Я говорил, что я богатый бедный старик. У меня три с половиной тысячи гектаров лугов и пастбищ, три тысячи голов скота, значительные посевы люцерны, клевера, кукурузы…
— Да хватит уже! — не выдержала Магдалина.
— Ну, и много всякого другого, — угрюмо закруглился Антерос.
Они поели, отдохнули и вернулись к работе. Магдалина копала быстро, не отвлекаясь, — так же, как и Антерос. Молодая, крепкая, с легким загаром, не сказать что красивая (в отличие от Эфил), она могла заполучить любого мужчину в любое время (а вот Эфил не могла). Такая была Магдалина — грубоватая, часто небрежная, иногда серьезная. Заводная пружина экспедиции, натянутая тетива.
— Антерос! — крикнула она на закате солнца.
— Черепаха? — спросил он. — В реке под валуном, выступающим из воды там, где течение поворачивает вспять? Упитанная и довольная, никому не причиняет вреда, только ест и радуется жизни. Неужели ты хочешь, чтобы я поймал ее?
— Хочу! В ней добрых восемь килограммов веса, она недурно упитана. Как раз то что надо. В семидесяти метрах отсюда, там, где берег обрывается в Грин Ривер, под низким выступом сланца, похожего на шифер, на глубине чуть меньше метра…
— Я знаю. Поймаю ее для тебя. Я сам толстая черепаха. Я сам Грин Ривер. — И он ушел ловить черепаху.
— Опять его дурацкая лирика! — сплюнула Магдалина.
Антерос принес толстую черепаху На глаз она тянула килограммов на десять; но раз Магдалина сказала восемь — значит восемь.
— Эфил, приступай к готовке, — велела Магдалина, простая, не слишком образованная девушка, попавшая на раскопки чисто случайно. С какой стати она командует дипломированными археологами? Ну, разве что по праву рождения.
— Никогда не готовила черепаху, — развела руками Эфил.
— Антерос поможет.
— Как я люблю вечерний запах свежих раскопок! — негромко проговорил Терренс. Они сидели вокруг костра с полными желудками черепашьего мяса, пива и виски и наслаждались собственной мудростью. — О возрасте пласта можно догадаться по одному только тембру его запаха, я считаю.
— Тембру запаха? Это чего же ты нанюхался? — фыркнула Магдалина.
Но в запахе раскопок и правда есть нечто такое, что навевает мысли о далеком прошлом: что-то очень свежее и прохладное, но с легким оттенком плесени, мускусное, с душком старой стоялой воды и спрессованной смерти. Расслоившееся время.
— Если знаешь, какая эпоха вскрыта, тогда проще, — заметил Говард. — А здесь аномалия. Иногда начинаешь думать, что эоловый столб моложе кургана. Но как столб может быть моложе, если в нем камень с надписями? Однако камень-то вот он!
— Вся археология состоит из аномалий, — заявил Терренс. — Просто они переупорядочены таким образом, чтобы укладываться в какую-нибудь за уши притянутую схему. Иначе никакой системы и не было бы.
— Любая наука сложена из таких переупорядоченных аномалий, — добавил Роберт. — Говард, ты разгадал символы на камне?
— Да. И на удивление полно. Чарльз Огаст, конечно, перепроверит, когда вернемся в университет, и вынесет окончательный вердикт. Эта надпись — своего рода заявление, но не королевское, не племенное, не военное и не охотничье. И вообще, оно не подходит ни под какую категорию. Его можно классифицировать как не имеющее категории… или очень личное. Перевод, конечно, шероховат…
— Наподобие камня, — подсказала Магдалина.
— Пожалуйста, начинай, — взмолилась Эфил.
— Хорошо. «Ты — приволье диких свиней в щавеле и великодушие барсука. Ты — переливы змеиной кожи и парящий полет грифов. Ты — страстность мескитовых кустов, зажженных ударом молнии. Ты — безмятежность жаб».
— Надо признать, у автора есть стиль, — заметила Эфил. — Твои любовные письма, Терренс, явно проигрывали в остроумии.
— И все же, Штайнлезер, на что это похоже? — спросил Терренс. — Нужно попробовать отнести это к какой-то категории.
— Думаю, Эфил права. Это любовная лирика. Продолжаю… «Ты — вода в горных ручьях и таинственные пауки в этой воде. Ты — мертвый койот, лежащий наполовину в реке, и ты — старые пойманные в ловушку сны в его мозгу, сочащиеся жидкостью через разбитую глазницу. Ты — счастливые голодные мухи, облепившие эту глазницу»…
— Погоди-ка, Штайнлезер, — прервал его Роберт. — Хочешь сказать, все это скрыто в царапинах на камне? Например, «пойманные в ловушку сны» — какой науатль-таноан-ский символ соответствует этому словосочетанию?
— Знак цельного человека рядом со знаком полого человека, и оба заключены в знак ночи — это всегда толковалось, как символ, означающий сон. А здесь символ сна заключен еще в символ ловушки. Да, я уверен, это означает «пойманные сны». Продолжаю… «Ты — червь в темной сердцевине кукурузы, ты — беззащитный птенец в гнезде. Ты — пустулы на теле больного кролика, пожирающие его жизнь и плоть, превращающие ее в сыворотку. Ты — звезды, спрессованные в древесный уголь. Но ты не даешь и не принимаешь. Ты снова будешь лежать, разбившись, у подножья скалы, и слово останется невысказанным на твоем лиловом раздутом языке».
— Любовная поэма? Странная какая-то любовь, — заметил Роберт Дерби.
— Трудно спастись от его вздора, хоть я и старалась, очень старалась, — вздохнула Магдалина.
— Далее идет смена лица, для чего применяется символ «скошенный глаз» в увязке с символом «сам», — продолжил Штайнлезер. — Теперь рассказ от первого лица. «Я владею десятью тысячами корзин кукурузного зерна. У меня есть золото, бобы и девять бизоньих рогов арбузных семян. Мою набедренную повязку носило солнце в своем четвертом путешествии по небу. Всего лишь три набедренные повязки старше и ценнее моей. Я взываю к тебе голосом громким, как молотоподобный стук цапель…» (здесь нужно пояснить, что отглагольная форма этого звука плохо переводится, и молот сейчас означает не современный ударный молоток, а каме ноте сный молоточек, изогнутый под углом) «… и отрыжка буйволов. Моя любовь жилиста, как сплетение змей, и неколебима, как ленивец. Она как оперенная стрела, выпущенная в живот, — такова моя любовь. Почему она безответна?»