— Говард, нужно начать со второй главы, потом перейти к третьей, — сказала Эфил. — Так будет логичнее.
— Хорошо. Первую главу, найденную в более низком слое и, очевидно, более раннюю, мы рассмотрели вчера. Вторая глава написана языком, который еще не был представлен в письменном виде. Однако читать его несложно. Даже Терренс смог догадаться, что это такое, и это его напугало. На камне высечен анадарко-кэддоанский язык для рук — язык жестов равнинных индейцев, и здесь он представлен в виде формализованных пиктограмм. Язык сравнительно молодой, ему не больше трехсот лет. В первый приход испанцев он еще находился в зачаточном состоянии, но к первому приходу французов уже сформировался. Бурное развитие в течение одного века примечательно само по себе. Этот камень должен быть младше, чем место его залегания.
— Начинай читать, Говард, — попросил Роберт Дерби. В тот вечер он один чувствовал себя превосходно, все остальные сидели с мрачными лицами.
— «У меня триста лошадей. — Штайнлезер читал камень по памяти. — Мои земли раскинулись широко. Чтобы достичь их границ на севере, востоке и юге, нужно ехать верхом два дня; чтобы на западе — один день. Все это я дарю тебе. Мой голос взлетает, как огонь по высоким деревьям, как стремящиеся в небо желтые сосны. Мой крик — это вой сбивающихся в стаю волков, громогласный рык льва, предсмертный рев раненого теленка. Не убивай себя снова! Ты — утренняя росинка на ядовитом остролодочнике. Ты — быстрые крылья ночного ястреба. Ты — лакомая лапка скунса. Ты — сок сквашенной тыквы. Почему ты не можешь принимать? Почему ты не можешь давать? Я горбатый бык кара-бао с плоскогорья, я сама река и ее заводи, я — сырая земля и камни. Приходи ко мне, но без ярости, не убивай себя снова». Ну вот, это был первый текст — высеченный в камне анадарко-кэддоанский язык жестов. И опять в конце пиктограмма, которую я не понимаю: знак летящей стрелы и на некотором расстоянии валун.
— «Продолжение на следующем камне», естественно, — сказал Роберт. — Интересно, почему язык жестов никогда не записывали? Ведь знаки несложные и легко стилизуются. Они были понятны многим племенам. Такой способ письма напрашивался сам собой.
— Алфавитная письменность появилась в этом регионе раньше языка жестов, — объяснил Терренс. — Фактически, способ общения с помощью жестов начал развиваться после прихода испанцев. С его помощью стали объясняться с чужеземцами, а не с индейцами других племен. Но в одной части мира язык жестов получил письменное воплощение: так появились китайские иероглифы. Они возникли из потребности разных народностей общаться друг с другом. Поэтому вполне допускаю: если бы человечество изначально разговаривало на одном языке, никаких письменных языков не возникло бы. Письменность всегда начиналась как возведение моста над пропастью, так что наличие пропасти — необходимое условие.
— Пропасть как раз есть, — сказал Штайнлезер. — Этот столб — все равно что дымоход, полный смрадного дыма. Его верхняя часть не может быть старше нижнего слоя кургана, ведь курган рос в результате эрозии столба. Но, судя по некоторым признакам, они одного возраста. Мы все словно заколдованы: проработали здесь два с половиной дня, но так и не осознали, насколько невозможно происходящее здесь. Древние наутланские символы времени базируются на символе эолового столба. Настоящее — нижняя часть дымохода и горящий в основании огонь. Прошлое — черный дым из дымохода. Будущее — белый дым из него. На вчерашнем камне был символ-подпись, который я не понял и не понимаю до сих пор. Кажется, он указывает на что-то, падающее со столба, а не восходящее ввысь.
— Вообще-то столб не похож на дымоход, — заметила Магдалина.
— Девица из любовного послания тоже не похожа на утреннюю росу на ядовитом остролодочнике, — отозвался Роберт, — но мы же принимаем сравнение.
Некоторое время они рассуждали о невозможности происходящего.
— У нас как будто шоры на глазах, — говорил Штайнлезер. — С сердцевиной столба явно что-то не так. И наверняка с остальной его частью тоже.
— Конечно, не так, — поддержал его Роберт. — Ведь большинство слоев столба можно соотнести с определенными периодами жизни реки. Я ходил сегодня вверх-вниз по течению. На песчанике одного из участков нет следов эрозии. Русло сдвинулось там на триста метров, и песчаник оказался под столетним слоем суглинка и дерна. На других участках камень срезан. Можно объяснить, в какие времена формировались отложения большей части столба, можно найти соответствия вплоть до нескольких веков в прошлое. Но когда появились верхние три метра? Для них нет соответствия. Таким образом, дорогие мои, века, к которым относится верхняя часть столба, попросту еще не наступили!
— А когда появилась темная шляпа на его вершине? — начал было Терренс, но запнулся. — Кажется, я схожу с ума. Там нет никакой шляпы. Я точно свихнулся.
— Не больше остальных, — заметил Штайнлезер. — Мне кажется, я ее сегодня тоже видел. А потом ее не стало.
— Эти письмена на камне — как старый полузабытый роман, — тихо проговорила Эфил.
— Так и есть, — кивнула Магдалина.
— Не помню, что случилось с девушкой из того романа…
— Зато я помню, — сказала Магдалина.
— Читай третью главу, Говард, — попросила Эфил. — Я хочу знать, чем все закончилось.
— Сначала проведем профилактику простуды и выпьем виски, — скромно предложил Антерос.
— Так никто не жаловался на простуду, — удивилась Эфил.
— У тебя свой взгляд на медицину, Эфил, у меня свой, — сказал Терренс. — Так что я выпью. Хотя у меня не простуда, а скорее, озноб от страха.
Они выпили. Потом некоторое время беседовали, и кое-кто начал клевать носом.
— Уже поздно, Говард, — сказала Эфил. — Перейдем к следующей главе. Она последняя? А то пора спать. Завтра много работы.
— На третьем камне, втором из найденных сегодня, — более поздняя форма письменности. На камнях она прежде не встречалась. Это рисуночное письмо индейцев кайова. Они использовали шкуры бизонов, выделанные под пергамент, и наносили письмена в форме разворачивающейся спирали. Усложненную форму — а здесь именно она — это рисуночное письмо обрело сравнительно недавно. Совершенства оно не достигло — возможно, из-за влияния белых художников.
— Насколько недавно, Штайнлезер? — спросил Роберт Дерби.
— Полтора века назад, не более. Но на камнях письмена кайова прежде не встречались. Они просто не рассчитаны на то, чтобы их высекали в камне. Хотя здесь, в этом месте, столько чудес… Ладно, перехожу к тексту. Или точнее сказать — к пиктографии?.. «Тебя пугает мягкая земля, грубый грунт и камни, тебя пугает влажная почва и гниющая плоть. Ты совсем не любишь. Но ты веришь уходящему в небо мосту, опирающемуся на лианы, которые чем выше, тем тоньше, пока не становятся тоньше волоса. Это не мост в небо, и по нему ты не пройдешь в небеса. Веришь ли ты, что корни любви растут снизу вверх? Они идут из глубин земли, а земля — это старая плоть, мозг, сердце и внутренности, это старые кишки бизонов и змеиные пенисы, это черная кровь, гниль и стенающая подпочва. Это — старое измученное Время, и корни любви растут из его запекшейся крови».
— У тебя получается поразительно подробный перевод простых спиральных рисунков, но я уже получаю удовольствие, — заметил Терренс.
— Возможно, я немного приукрасил, — признался Штайнлезер.
— Нагородил кучу вранья, — заметила Магдалина.
— Не соглашусь. Каждая моя фраза обоснована. Но продолжу… «У меня — двадцать два охотничьих ружья. У меня — скаковые лошади. У меня — мексиканское серебро в осьмушках[37]. Я богат. Я дарю тебе все это. Я кричу во все горло, как медведь, объевшийся остролодочника, как лягушка-бык в брачный период, как жеребец, обезумевший от вида пумы. Это земля взывает к тебе. Я — земля более пушистая, чем волки, и более грубая, чем камни. Я — трясина, которая засасывает тебя. Ты не можешь давать, ты не можешь принимать, ты не можешь любить, ты думаешь, что есть что-то еще, что есть небесный мост, по которому можно уйти, не обрушив его. Я — медведем вздыбившаяся земля, а другого ничего нет. Утром ты придешь на свидание. Ты придешь свободно и с благодарностью. Или ты придешь против воли и будешь раздроблена до последней косточки, до полного забвения. Во время встречи тебя настигнет молния, вырвавшаяся из-под земли. Я — красная телячья кожа, покрытая письменами. Я гниющая красная земля. Утром или живи, или умри, но помни, что любовь в смерти лучше, чем жизнь без любви».
— Ничего себе! — охнул Роберт Дерби. — И все это ты извлек из детских каракулей?
— В общем, это конец рисунка. Обычно спиральная пиктограмма кайова заканчивается направленной либо внутрь, либо наружу стреловидной чертой. Эта заканчивается стрелкой, направленной наружу, что означает…
— «Продолжение на следующем камне», вот что это означает! — рявкнул Терренс.
— Следующих камней вы не найдете, — сказала Магдалина. — Они еще скрыты, и в основном не здесь, но будут появляться снова и снова. Продолжение узнаете завтра утром. Я хочу с этим покончить. Хотя нет, я не знаю, чего я хочу!
— Зато я знаю, чего ты хочешь сегодня ночью, Магдалина, — улыбнулся Роберт.
Но он ошибся.
Разговор постепенно сошел на нет, костер погас, и все разбрелись по спальным мешкам.
Опустилась ночь, долгая и непроглядная, а потом пришло утро четвертого дня. Но постойте! На четвертое утро, по науатль-таноанской легенде, наступает конец света. Все жизни, которые мы проживаем, или думаем, что проживаем, — всего лишь сны третьей ночи. Набедренная повязка, которую солнце надело для путешествия в четвертый день, не такая ценная, как может показаться. Солнце носило ее всего час. Или того меньше.
И правда, четвертое утро напоминало Апокалипсис. Антерос исчез. Магдалина тоже. Столб сильно уменьшился в размерах, словно из него выпустили воздух; он съежился, и, казалось, шатался. Сквозь густой туман еле пробивалось серо-оранжевое солнце. В воздухе витал заключительный символ первого камня. Как будто что-то спускалось с эолового столба — пугающий душный дым. Или то был смрадный туман?