[40] и угли, еще тлеющие. Ветры носились стаями — охотились в глубоких ущельях меж холодных фортианских[41] облаков, встречающихся только в самых верхних слоях атмосферы.
Они спустились ниже, где не было бури, и обнаружили там новое солнце и новый воздух. Их встретило бабье лето — глубокая осень Неба. Они нырнули еще ниже, минуя километры и тысячелетия. И попали в разгар небесного лета: воздух там был до того голубой, что подернулся фиолетовой патиной.
И снова вокруг них образовалось собственное пространство, и снова время остановилось. Время, но не движение! Движение продолжалось. Или вы не знаете, что даже ничто в пустоте может совершать движение? А уж тем более они, в центре собственной небесной сферы! Это был бешеный ритм; увлекающий вихрь; это была абсолютная безмятежность дикого движения.
Но разве движение — это не просто отношение пространства ко времени? Нет. Подобное представление очень популярно среди людей на земных шарах, и оно субъективно.
Здесь, за пределом влияния любых миров, движение безотносительно.
— Велкин, ты сегодня выглядишь как-то по-другому, — удивился Джозеф. — В чем дело?
— Не знаю. Замечательно быть разной, и я замечательная!
— Как будто чего-то не хватает, — задумался Икар. — Как минимум, не хватает изъянов.
— Икар, у меня их нет.
Они находились внутри самого главного и неизменного момента, и он никак не кончался, не мог кончиться, он все длился и длился. Что бы теперь ни происходило, оно будет происходить за скобками этого момента.
— Давайте-ка обсудим еще раз, — предложил Икар спустя некоторое время. (Нет-нет, ни времени, ни тем более некоторого времени в этом моменте не было; ну, разве что за скобками). — Надеюсь, это последнее обсуждение. Сейчас мы внутри собственного пространства, вне времени и движения. Но Земля, чем бы она ни являлась, приближается к нам с большой скоростью и высокой степенью вероятности.
— Но для нас она ничто! — вдруг возмутился Карл в своей хтонической, первобытной страсти. — Мы разнесем ее вдребезги! Мы разобьем ее как тарелочку для стрельбы! Как смеет она мчаться на нас, словно взбесившаяся собака? Стоять, мир! К ноге, псина! К ноге, я сказал!
— Мы говорим одному миру «Взойди!», и он восходит. Другому командуем «Рядом!», и он подчиняется, — высказался Икар, купаясь в расслабленном ритме Неба.
— Пока еще не совсем, — возразил Джозеф. — Завтра мы будем готовы, но пока еще нет. Возможно, мы разбили бы мир как тарелочку для стрельбы, если б захотели, но тогда мы перестанем быть его хозяевами.
— Но мы всегда можем создать другой мир, — резонно заметила Велкин.
— Безусловно, но этот — наша проверка. Мы сойдем к нему, когда он сядет, как собака. Мы не позволим ему наброситься на нас. Сидеть! Место, я сказал!
И стремительно приближающийся мир испуганно замер.
— Спускаемся, — объявил Джозеф. — Мы позволим ему подняться, только когда окончательно его разрушим.
(«И наклонили они небеса и сошли».)
И снова трое дернули за кольца. Парашюты вышелушились из рюкзаков, распустились и рванули стропы. Четверо скай-дайверов держались вместе, пучком, в их главном, неизменном моменте; но на подходе к земле их разбросало.
— Велкин, у тебя сегодня вообще не было парашюта! — В глазах Икара сквозило изумление с примесью страха. — Так вот чем ты отличалась от нас.
— Да, кажется, не было. А зачем брать с собой ненужные вещи? Не понимаю, зачем я вообще таскала это старье.
— Выходит, сегодня мы были готовы, но не знали об этом, — решился заявить Джозеф. — Хорошо, в следующий раз парашюты не берем. Все оказалось проще, чем я думал.
Ночью Велкин навестила мистера Фуртифа. Не обнаружив продавца на месте, она отправилась на его поиски. Окутанная облаком фунгоидных ароматов, она спускалась все ниже и ниже в гулкое и сырое подземелье. Она проходила по коридорам рукотворного происхождения, естественного происхождения и неестественного происхождения — последние были когда-то построены людьми, но со временем обветшали и превратились в очень странные глубинные пещеры. Велкин спустилась в беспросветную тьму, туда, где маленькие создания источают призрачный свет. Но свет этот был обманчив, как, впрочем, и сами создания: мертвенно-бледный разросшийся мицелий, карикатурные ложные шампиньоны, уродливые сморчки, гадкие бледные поганки. Подслеповатыми фонариками светился в темноте молочно-серый млечник; голубовато-белым отсвечивала хитрая говорушка и желтоватым — белый мухомор. Нездоровый призрачно-белый свет исходил от самого опасного и необычного из всех — красного мухомора. Его-то и собирал крот.
— Крот, дай то, что лучше хлеба, для лихой бригады Неба, для русалки воздушных потоков, королевы полетов высоких! — Слова Велкин отозвались громом в стоячем воздухе подземелья.
Она все еще парила в Небе, но оно уже оставляло ее, и прикосновения унылой реальности становились все грубее.
— Неба? Для толпы пустозвонов и их богини, той, что с сердцем и с костями пустыми?
— Ага, и посвежее. О, я хочу свежего-пресвежего Неба! — воскликнула Велкин.
— Свежесть — не наша категория, — возразил продавец Неба. — На самом деле, ты хочешь несвежего неба. Да-да, очень несвежего! Хорошо выдержанного, пронизанного собственной плесенью.
— Который из них, а? — поинтересовалась Велкин. — Как называется тот, из которого ты делаешь Небо?
— Красный мухомор.
— Разве это не просто ядовитый гриб?
— Нет, это больше, чем гриб. Это нечто таинственное. При повторной ферментации его яд превращается в наркотическое вещество.
— Фу, как банально — наркотик!
— Но не просто наркотик. В нем есть что-то еще, особенное.
— Да нет же, вовсе не наркотик! — протестующе произнесла Велкин. — Это освобождение! Это сокрушение мира! Это абсолютная высота! Это полет и сама отрешенность! Это венец всего! Это высокое искусство.
— Хорошо, девушка, это искусство. Это самое высшее и самое низшее из всего созданного.
— Да нет же, — снова запротестовала Велкин, — не из созданного. Не из рожденного и не из сделанного. Не могу подобрать слово. Это наилучшее из несозданного.
— Вот, бери, — проворчал продавец неба, — и ступай с миром. Что-то живот у меня крутит…
— Иду! — воскликнула Велкин — Но обещаю вернуться много-много раз!
— Не вернешься. За небом не возвращаются много раз. Вот и ты больше не вернешься. Хотя нет, может, еще разок. Да, пожалуй, еще разок.
На следующее утро они снова поднялись в Небо. Их последнее утро. Ну зачем говорить, что это утро последнее? Потому что время для них исчезнет. Будет последний бесконечный день, который не прервет ничто.
Они поднялись на самолете Бессмертный Орел, некогда носившем имя Сорокопут. За ночь он перекрасился и написал на себе новое имя и символы, часть из которых сразу и не понять. Бессмертный Орел всосал небо через топливопровод, ухмыльнулся, взревел и пошел вверх.
О, Небесный Иерусалим! Как он пошел!
Все они, без сомнения, достигли совершенства, ибо Небо им больше не требовалось. Теперь они сами были Небо.
— Мир такой крошечный! — зазвенел голос Велкин. — Городки — как мушиные пятнышки, а мегаполисы — как мухи.
— Экая несправедливость! — возмутился Икар. — Муха — низшее существо, а такое возвышенное имя носит.
— Это я мигом исправлю, — пропела Велкин. — Повелеваю всем мухам: сдохните!
И все мухи сдохли.
— Вот уж не думал, что ты сумеешь, — удивился Джозеф. — Что ж, несправедливость устранена. Теперь благородное имя мух наше. Нет больше мух, кроме нас!
Все пятеро, включая пилота Рональда Колибри, покинули борт Бессмертного Орла, на этот раз без парашютов.
— Ты как, справишься один? — спросил Рональд у беззаботного самолета.
— А то! — ощерился кукурузник. — Тут вроде поблизости летает другой Бессмертный. Так что одиночество мне не грозит.
Было безоблачно, а может, они теперь видели сквозь облака. А может, из-за того, что земля превратилась в крошечную капсулу, облака вокруг нее стали несущественными. Чистый свет лился со всех сторон: солнце тоже стало несущественным и утратило свою главную функцию источника света. Осталось чистое стремительное движение, не привязанное к пространству. Двигаясь стремительно, они никуда не перемещались — они и так были везде, в сверхзаряженном центре всего.
Чистый обжигающий холод. Чистая безмятежность. Грязная гиперстрасть Карла, а затем их общая страсть: необузданное неистовство в чистом виде. И во всем — ошеломляющая красота, спаянная со вздыбленным, как скалы, уродством, рождающим чистый экстаз.
Велкин превратилась в мифическое существо с кувшинками в волосах. И вовсе не обязательно говорить, что было в волосах Джозефа. Миллион лет или миллиард — одно вечно длящееся мгновение!
Но никакого однообразия, нет! Спектакли! Живые картины! Декорации! Сцены из фильмов! Они возникали исключительно ради этого момента — но возникали навсегда. Целые миры, созревшие в беременной пустоте: не только сферические, но и додекасферические, и гораздо более сложной формы. Не какие-то там жалкие детские семь цветов, а семью семь и еще раз по семь — вот сколько!
Ясные звезды, такие живые в ярком свете. Вы, видевшие звезды лишь в темноте, лучше молчите — вы ничего не видели! Астероиды, которые можно поедать, как соленый арахис, теперь стали метафорическими гигантами. Галактики — стадами буйных слонов. Мосты протягивались сквозь пространство, такие длинные, что их концы исчезали за границей скорости света. Чистейшие водопады, как по валунам, сбегали по скоплениям галактик.
Неумело забавляясь с одним из таких потоков, Велкин случайно погасила Солнце.
— Да и фиг с ним! — успокоил ее Икар. — По земным меркам минуло то ли миллион, то ли миллиард лет, и Солнце все равно уже гасло. И ты всегда можешь сделать другое.
Карл Влигер метал грозовые молнии в миллионы парсеков длиной и пытался ими, как хлыстом, подцеплять скопления галактик.