В главе 9 я расскажу, что сострадание и сочувствие к ближнему пробуждает не только взгляд на мир его глазами. Помогает еще и интеллектуальная гибкость — свойство разума, побуждающее нас выйти за рамки узкого личного опыта, поразмышлять о том, каким мог бы быть мир, и пересмотреть привычки, мотивы и нормы, которые руководят нашими убеждениями и системой ценностей. Вероятно, заслуга в формировании такого рефлексивного образа мысли принадлежит всеобщему образованию и широкому распространению электронных медиа. Об этом в восхищении писал Пол Саймон:
Дни нашей жизни — времена чудес,
Звонки соединяют континенты,
И камера следит за каждым шагом,
И мы друг друга видим — все и каждый{109}.
Есть и третий способ, которым поток информации может подтолкнуть нравственный прогресс. Ученые, изучающие особенности материального прогресса в разных уголках мира, например экономист Томас Соуэлл в своей трилогии «Культура» (Culture) или физиолог Джаред Даймонд в книге «Ружья, микробы и сталь» (Guns, Germs, and Steel), пришли к выводу, что ключ к материальному успеху — местоположение в крупном бассейне сбора информации, куда со всех сторон стекаются знания об инновациях[1338]. Никто не может быть умен настолько, чтобы в полной изоляции изобрести все, что может потребоваться человеку. Успешные инноваторы не только стоят на плечах великих предшественников, они постоянно воруют интеллектуальную собственность, присваивая идеи, стекающиеся к перекресткам миров. Цивилизациям Европы и Западной Азии удалось завоевать мир потому, что купцы и завоеватели, следуя по пешим и морским путям, приносили с собой изобретения, сделанные в самых разных концах Евразии: зерновые культуры и алфавитное письмо с Ближнего Востока, порох и бумагу из Китая, одомашненных лошадей из степей Украины, морскую навигацию из Португалии и многое другое. Не случайно слово «космополит» означает «гражданин мира», а «изолированный» в английском языке родственно слову «островной». Общества, которые отрезаны от внешнего мира морем или непроходимыми горами, как правило, являются технологически отсталыми. И морально отсталыми тоже. Вспомните, что культуры чести, чья высшая этическая ценность — племенная лояльность и кровная месть, могут существовать в горных регионах веками, несмотря на то что их соседи, обитающие в долинах, уже давно прошли через процесс цивилизации.
То, что верно для технологического прогресса, может быть истиной и для прогресса нравственного. Индивиды или цивилизации, собирающие информацию изо всех возможных источников, придумывают моральные инновации, более сбалансированные и универсальные, чем может изобрести даже самый просветленный пророк, живущий в пустыне. Позвольте мне проиллюстрировать этот пункт историей революций прав.
В своем эссе «Паломничество к ненасилию» (Pilgrimage to Nonviolence) Мартин Лютер Кинг подробно изложил новые идеи, которые он вплел в свою политическую философию[1339]. Как студент, обучавшийся теологии в конце 1940-х — начале 1950-х, Кинг был, конечно, хорошо знаком с Библией и точкой зрения ортодоксальной теологии. Но он читал и сочинения богословов-отступников, таких как Вальтер Раушенбуш, который сомневался в исторической точности Библии и критиковал догму, гласящую, что Иисус умер за грехи людей.
Затем Кинг занялся «серьезными исследованиями социальных и этических теорий великих философов — от Платона и Аристотеля до Руссо, Гоббса, Бентама, Милля и Локка. Эти мастера заставили меня размышлять, и, хотя я готов был спорить с каждым из них, я, без сомнения, много почерпнул из их работ». Кинг внимательно прочел (и отверг) Ницше и Маркса, получив прививку от авторитарных и коммунистических идей, которые казались такими соблазнительными другим либеральным движениям. Он также отверг «антирационализм европейского теолога Карла Барта», а вот «удивительное проникновение в природу человека, особенно в том, что касается поведения стран и социальных групп» Рейнгольда Нибура высоко оценил. «Рассуждения Нибура помогли мне распознать иллюзию поверхностного оптимизма по поводу природы человека и опасность ложного идеализма».
Мировоззрение Кинга окончательно сформировалось после поездки в Филадельфию на лекцию Мордехая Джонсона, президента Гарвардского университета. Джонсон, вернувшийся из путешествия в Индию, рассказывал о Махатме Ганди, чей авторитет способствовал получению его страной независимости. «Его выступление было таким глубоким и будоражащим, — писал Кинг, — что я в тот же день купил полдюжины книг о жизни и работе Ганди».
Кинг сразу понял, что идеи Ганди о ненасильственном сопротивлении были не моралистическим выражением любви, как ненасилие в учении Иисуса. Это был набор продуманных тактик, помогающих одержать победу над противником, не уничтожая, а переигрывая его. Кинг предположил, что отказ от насилия не позволяет проникнуть в ряды движения смутьянам и баламутам, которые ищут острых ощущений и случая подраться. Когда движение терпит первые неудачи, табу на применение насилия помогает удержать первоначальный смысл и сохранить провозглашенные цели. Ненасильственное сопротивление не позволяет врагам назвать их насилие защитой или местью и таким образом оправдать его, поэтому в глазах наблюдателей мирное движение остается на стороне добра, выталкивая противника на темную сторону. По той же причине отказ от насилия разобщает врага: его приверженцы чувствуют себя все менее комфортно, поддерживая лагерь, запятнавший себя односторонним насилием. И все это время движение настойчиво продвигает собственную программу, добиваясь своего сидячими забастовками, стачками и демонстрациями. Такая тактика, очевидно, сработает не с каждым противником, но с некоторыми может оказаться удачной.
Историческое выступление Кинга на марше в Вашингтоне в 1963 г. представляло собой гениальную комбинацию идей, которые он аккумулировал: образы и язык библейских пророков, свойственное христианству возвышение страдания, идеал личных прав человека из европейского Просвещения, ритм и возвышенные метафоры афроамериканской церкви и стратегический план индийца Ганди, вскормленного джайнистской, индуистской и британской культурами.
Все остальное — уже история. Моральные построения Кинга, брошенные во вселенную идей, взяли на вооружение другие борцы за права. Они сознательно переняли название его движения, его моральный смысл и, что примечательно, многие из его тактик.
Самым удивительным в революциях прав конца ХХ в. оказалось то, как мало насилия они применили и даже спровоцировали. Мартин Лютер Кинг стал мучеником движения за гражданские права, как и горстка жертв террора сегрегационистов. Но городские бунты, которые мы ассоциируем с эпохой 1960-х, не имели отношения к движению за гражданские права — они случились, когда его ключевые вехи были уже пройдены. Другим революциям вообще не пришлось прибегать к насилию: Стоунволлское восстание обошлось без жертв, было несколько террористических атак радикалов-зоозащитников — и на этом все. Их лидеры и вдохновители писали книги, произносили речи, организовывали марши, лоббировали законы и собирали подписи за проведение референдумов. Им пришлось лишь чуточку подтолкнуть в нужном направлении общество, которое уже было восприимчиво к этике, основанной на представлении о правах личности, и все чаще осуждало насилие в любой форме. Потрясающий контраст с судьбой первых движений, положивших конец деспотизму, рабству и колониальным империям только после кровавых бань, уносивших жизни сотен тысяч и миллионов людей.
От истории к психологии
Позади у нас шесть глав, описывающих исторический спад насилия. Просматривая график за графиком, мы видим, как первые десятилетия нового III тысячелетия оказывались в самом низу нисходящей тенденции применения силы в разные исторические периоды. Конечно, насилие не исчезло, но надо признать, что мы живем в невероятное время. Может быть, это только точка на линии, по которой мы движемся к еще большему миролюбию. Может быть, это снижение к новой норме, когда все сравнительно простые возможности для уменьшения насилия уже исчерпаны, а новые будут даваться все труднее и труднее. Возможно, это просто везение, которое скоро прекратится. Но независимо от того, как тренды экстраполируются в будущее, в точку настоящего нас привело нечто замечательное.
Одно из самых известных высказываний Мартина Лютера Кинга было позаимствовано им из эссе, написанного в 1852 г. аболиционистом Теодором Паркером, унитарианским проповедником:
Я не претендую на понимание нравственного универсума; дуга его огромна, мои глаза видят лишь ближайшую часть; я не могу зрительно исчислить эту дугу и завершить ее; я могу лишь осознать ее внушением совести. И, насколько я вижу, эта дуга склоняется в сторону справедливости[1340].
Сто пятьдесят лет спустя мы своими глазами видим, что дуга склонилась к справедливости так, что Паркер и представить себе не мог. Я тоже не претендую на понимание нравственного универсума, и я не могу осознать ее внушением совести. Но в следующих двух главах мы посмотрим, что мы в состоянии понять с помощью науки.
Глава 8. Внутренние демоны
…а гордый человек,
Облекшись краткой и ничтожной властью,
Забыв о хрупкости своей стеклянной
И бренности, как обезьяна злая,
Такое перед небом вытворяет,
Что плачут ангелы{110}.
На понимание человеческой природы сильно влияют оба аспекта снижения насилия: 1) само насилие, 2) факт его снижения. Шесть предыдущих глав живописали историю человечества как череду кровопролитий. Мужчин косили племенные войны и междоусобицы, новорожденных девочек — инфантицид; людей подвергали жестоким пыткам из мести или ради удовольствия, а из названий всевозможных убийств можно составить рифмованный словарь: демоцид, геноцид, этноцид, политицид, инфантицид, фемицид а также человекоубийство, цареубийство, детоубийство, братоубийство, женоубийство, мужеубийство и, наконец, терроризм смертников. Насилие пронизывает историю и предысторию нашего вида, и нет оснований полагать, будто оно возникло в каком-то одном месте, распространившись затем по миру.