[1480]. Национальная гордость этих и других государств (таких как Канада, Сингапур и Новая Зеландия), для которых вопрос величия никогда не был первостепенным, вполне ощутима, но обоснована их достижениями, и на международной арене эти страны не создают никаких проблем.
Амбиции групп определяют и судьбу соседних этносов. Ученые-этнографы отрицают распространенное мнение, что старинная ненависть не умирает и нации, живущие по соседству, никогда не перестанут вцепляться друг другу в глотки[1481]. В конце концов, на Земле говорят на 6000 языков, и как минимум на шести сотнях из них говорят довольно много людей[1482]. По любым подсчетам, число вспыхивающих смертоносных этнических конфликтов мизерно по сравнению с числом тех, что могли бы вспыхнуть. В 1996 г. Джеймс Фирон и Дэвид Лайтин произвели один такой подсчет. Они сосредоточили внимание на двух регионах мира, где образовалась взрывоопасная смесь этнических групп: республики только что распавшегося Советского Союза в начале 1990-х (таких групп там было 45) и недавно избавившаяся от колониализма Африка 1960–1979 гг. (как минимум 160 групп, а то и намного больше). Фирон и Лайтин подсчитали число гражданских войн и случаев межобщинного насилия (например, смертоносных конфликтов) как отношение к числу пар этнических групп, проживающих по соседству. Оказалось, что на территории бывшего СССР такое насилие реализовалось в 4,4 % возможных случаев, в Африке — менее чем в 1 %. В развитых странах с национально разнородным населением (Новая Зеландия, Малайзия, Канада, Бельгия, с недавних пор США) уровень межэтнического насилия оказался еще ниже[1483]. Этнические группы могут действовать друг другу на нервы, но до убийств дело не доходит. Собственно, удивляться тут нечему. Если этнические группы ведут себя как люди, яростно борющиеся за свой статус, то уместно напомнить себе, что у людей дело далеко не всегда доходит до драки.
Мирное сосуществование этнических групп зависит от нескольких факторов. Важнейший из них, как подчеркивают Фирон и Лайтин, — то, как группа наказывает нарушителя, напавшего на члена другой группы[1484]. Если злоумышленника хватают и подвергают наказанию в его собственном сообществе, обиженная группа может считать случившееся частным инцидентом, а не началом войны. (Вспомните, что одна из причин эффективности международных миротворческих сил состоит в том, что они обуздывают нарушителей к удовлетворению другой стороны конфликта.) Политолог Стивен ван Эвера предположил, что еще более важным фактором может выступать идеология. Тучи вражды быстро сгущаются, если народы, живущие на одной территории, страстно мечтают создать собственное государство, рассчитывают объединиться со своими диаспорами из других стран, сохраняют воспоминания о том, как их прадеды страдали по вине соседей, не раскаиваясь в грехах предков, и живут под руководством неэффективного правительства, которое мифологизирует славную историю одной группы, вычеркивая прочие из социального контракта.
Многие мирные страны сегодня переосмысливают понятие национального государства, очищая его от трайбалистской психологии. Правительство больше не считается исполнителем страстных желаний определенной этнической группы, но рассматривается как договор, сторонами которого являются все народы и все группы, живущие на территории страны. Часто машина государства хитро сконструирована, оснащена сложными устройствами передачи власти и высокого статуса, разделения полномочий и обеспечения равных возможностей, и все это скреплено несколькими национальными символами вроде сборной страны по футболу[1485]. Люди защищают цвета национального флага, а не кровь и почву. Это неразбериха отражает неразбериху расщепленной личности человека, в которой индивидуальная идентичность сосуществует с определением себя через принадлежность к разнообразным группам[1486].
Социальное доминирование — мужское занятие. Неудивительно, что мужчины как пол, более озабоченный доминированием, испытывают более интенсивные трайбалистские чувства, в том числе расистские и милитаристские, и чаще готовы мириться с неравенством[1487]. С другой стороны, именно мужчины чаще страдают от расизма. Вразрез популярному постулату, что расизм и сексизм — это близнецы-братья, поддерживающие структуру власти белого мужчины, из-за которой афроамериканские женщины подвергаются двойной дискриминации, Сиданиус и Пратто обнаружили, что женщины гораздо реже становятся мишенью расизма. Отношение мужчин к женщинам может быть патерналистским или эксплуататорским, но воинственности, с которой они воспринимают других мужчин, здесь нет. В поисках объяснений Сиданиус и Пратто обращаются к эволюции этих оскорбительных взглядов. Корень сексизма — в генетически обусловленном желании мужчин контролировать поведение женщин, в особенности сексуальное поведение. Трайбализм же появился потому, что группам мужчин в ходе эволюции приходилось конкурировать друг с другом за доступ к ресурсам и женщинам.
Итак, излишняя самоуверенность, агрессивность и межгрупповая враждебность в большей мере присущи мужчинам, что заставляет в очередной раз задуматься: а не был бы наш мир безопаснее, если бы у власти были женщины? Тот же вопрос будет не менее интересным, если изменить наклонение и время глагола: стал ли мир безопаснее, ведь женщин у власти сейчас больше? И станет ли он еще более миролюбивым с увеличением количества женщин у руля?
Я думаю, что ответ на все три вопроса: «Да», хоть и с оговорками. С оговорками, потому что определить связь между полом и насилием сложнее, чем просто констатировать, что «мужчины — с Марса». В книге «Война и гендер» (War and Gender) политолог Джошуа Голдстейн изучил область пересечения этих двух категорий и установил, что во все времена и в каждом обществе именно мужчины создавали армии и командовали ими[1488]. (Архетип амазонок и других женщин-воительниц обязан своим появлением не столько исторической реальности, сколько мужчинам, которых заводит образ перетянутых ремнями молодых женщин в боевом снаряжении, типаж Лары Крофт и Зены — королевы воинов.) Даже в феминистском XXI столетии 97 % всех солдат и 99,9 % воюющих солдат — мужчины. (В Израиле, где, как известно, призывают в армию и женщин, они большую часть времени служат в госпиталях или за офисными столами.) Мужчины могут похвастаться и тем, что занимают верхние строчки в списках безумных завоевателей, кровавых тиранов и отморозков, устраивающих геноцид.
Но нельзя сказать, что женщины на всем протяжении этой кровавой вакханалии осознанно возражали против нее. Не раз они возглавляли армии или участвовали в войнах, не раз вдохновляли своих мужчин на бой, поддерживали и помогали им, в прошлом — сопровождая армии в качестве маркитанток, а в ХХ столетии — вставая к фабричному станку. Многие королевы и императрицы, в том числе Изабелла Испанская, Мария и Елизавета I Английские, российская императрица Екатерина Великая, хорошо проявили себя, подавляя внутренних врагов и завоевывая внешних, да и в ХХ в. Маргарет Тэтчер, Голда Меир, Индира Ганди и Чандрика Кумаратунга управляли своими странами в военное время[1489].
Несоответствие между тем, на что способны женщины во время войны, и тем, что они делают обычно, вовсе не парадокс. В традиционных обществах женщины живут в постоянной опасности похищения, изнасилования, гибели детей от рук врагов, и неудивительно, что они желают победы для своих мужчин. В государствах с регулярными армиями разница между полами (физическая сила и желание грабить и убивать, свойственные мужчинам, и способность женщин рожать и растить детей), а также неудобства смешанных армий (с возникающими любовными интрижками и борьбой за доминирование внутри них) приводили к разделению обязанностей, и роль пушечного мяса доставалась мужчинам. Если же говорить о лидерских способностях, то очевидно, что женщины, оказавшись у власти, будут исполнять свои должностные обязанности, в которые раньше довольно часто входило ведение войн. В эпохи соперничающих династий и империй королева, как бы ей того ни хотелось, вряд ли могла позволить себе быть единственным пацифистом в мире. И конечно, черты мужчин и женщин в значительной степени совпадают: даже если средний уровень какой-то способности у мужчин и женщин разнится (что характерно для любых качеств, важных для ведения боевых действий), в мире можно отыскать много женщин, которые и в этом будут успешнее большинства мужчин.
Но исторически женщины были и будут умиротворяющей силой. Традиционная война — это мужская игра: женщины племени никогда не сбиваются в банды и не устраивают набеги на соседние деревни, похищая женихов[1490]. Различия между полами расставляют декорации для «Лисистраты» Аристофана, где женщины Греции устраивают сексуальную забастовку, чтобы заставить своих мужчин положить конец Пелопоннесской войне. В XIX в. феминизм часто был связан с пацифизмом и другими движениями против насилия, например с аболиционизмом и борьбой за права животных[1491]. В ХХ в. женские объединения активно участвовали и периодически добивались успеха в борьбе против ядерных испытаний, Вьетнамской войны, жестоких конфликтов в Аргентине и Северной Ирландии, бывшем СССР и Югославии. По итогам почти трех сотен опросов общественного мнения, проведенных в США между 1930-ми и 1980-ми гг., мужчины выбирали «насильственные и силовые решения» в 87 % случаев