[1492]. Они поддерживали военную конфронтацию с Германией в 1939 г., с Японией — в 1940-м, СССР — в 1960-м и Вьетнамом — в 1968 г. На всех выборах президента США начиная с 1980 г. женщины отдавали предпочтение кандидатам от демократов, а в 2000 и 2004 гг. женщины массово голосовали против Джорджа Буша, поддержанного большинством мужчин[1493].
Хотя женщины чуть больше привержены делу мира, мнения мужчин и женщин внутри одного сообщества обычно коррелируют[1494]. Когда в 1961 г. американцев опрашивали, должна ли страна «вступить в глобальную ядерную войну, но не жить под коммунистическим игом», 87 % мужчин ответили «да», и «всего» 75 % женщин согласились с ними. Это доказывает, что женщины миролюбивы только в сравнении с мужчинами, принадлежащими тому же времени и обществу. Гендерный разрыв становится шире, если разногласия раскалывают страну (как Вьетнамская война), или у́же, если в обществе царит согласие (как в годы Второй мировой), или разрыв вовсе отсутствует, если проблемой одержимо общество в целом (отношение израильтян и арабов к разрешению арабо-израильского конфликта).
Даже если сами женщины не выступают против войны, их положение в обществе может влиять на воинственность социума в целом. Признание прав женщин и негативное отношение к войне идут рука об руку. В опросах, проведенных в странах Ближнего Востока, респонденты, одобрявшие гендерное равенство, одобряли и мирное решение арабо-израильского конфликта[1495]. В ряде этнографических обзоров традиционных культур было показано, что чем лучше общество относится к своим женщинам, тем меньше оно любит воевать[1496]. Это верно и для современных стран — в широком диапазоне от Западной Европы и голосующих за демократов штатов США до республиканских штатов и таких исламских стран, как Афганистан и Пакистан[1497]. И как мы узнаем в главе 10, обществам, которые наделяют женщин правами и властью, не угрожает опасность появления крупных когорт неприкаянных молодых мужчин, с их наклонностью создавать проблемы[1498]. И конечно, десятилетия Долгого мира и Нового мира были временем, когда свершилась революция прав женщин. Мы не знаем, что здесь причина, а что следствие, но и биология, и история утверждают, что при прочих равных мир, где женщины обладают бо́льшим влиянием, будет миром, где меньше воюют.
Доминирование — это адаптация к жизни в условиях анархии. В обществе, которое прошло через цивилизационный процесс, или в международной системе, регулируемой соглашениями и нормами, оно абсолютно ни к чему. Все, что снижает важность концепции доминирования, скорее всего, снизит и частоту конфликтов между индивидами и войн между группами. Это не значит, что исчезнут эмоции, подталкивающие к борьбе за превосходство, — они неотъемлемая часть нашей природы, особенно у определенного пола, но их можно ограничить.
Во второй половине ХХ в. концепции доминирования и родственных ему доблестей вроде мужественности, чести, престижа и славы были деконструированы. Отчасти эрозии этих понятий способствовал информационный процесс (вспомните, как братья Маркс высмеивали ура-патриотизм в картине «Утиный суп»), отчасти — появление женщин на рынке труда. Женщинам, которые смотрят на борьбу за превосходство с некоторой психологической дистанции, она видится мальчишеским баловством, поэтому с ростом влияния женщин доминирование теряет привлекательность. (Любой, кто работал в смешанном коллективе, знает, что женщины не принимают всерьез бессмысленное надувание щек, которому предаются их коллеги-мужчины, называя его «типично мужским поведением».) Космополитизм, который позволяет нам со стороны увидеть нашу собственную культуру чести в гипертрофированной культуре чести других стран, также способствует ее разрушению. Слово «мачо», заимствованное из испанского, сейчас имеет презрительный оттенок и означает потакающего своим прихотям фанфарона, а не мужественного героя. В популярной культуре манерный хит «Мачо Мэн» диско-группы Village People и другие гомоэротические образы еще больше подрывают престиж внешних проявлений маскулинного доминирования.
Еще одной подрывной силой, по моему мнению, стал прогресс биологической науки и ее влияние на письменную культуру. Люди все чаще понимают позыв к доминированию как пережиток эволюционного процесса. Аналитика Google Books показывает скачок популярности биологического жаргона, в том числе терминов «тестостерон» (с 1940-х), «ранг в иерархии» и «иерархия подчинения» (с 1960-х) и «альфа-самец» (с 1990-х)[1499]. В 1980-х к ним прибавился шутливый псевдомедицинский термин «спермотоксикоз», снижающий ставки в борьбе за превосходство. Он намекает, что слава, которой ищут мужчины, может быть плодом их примитивного воображения — показателем химического состава крови, покорным следованием инстинктам, которые кажутся нам смешными, когда мы наблюдаем их у петухов и бабуинов. Сравните эти биологические термины, помогающие нам взглянуть на ситуацию со стороны, со старыми определениями «славный» и «почетный», которые объективируют награду в борьбе за доминирование, подразумевая, что некоторые достижения славны и почетны по своей природе. Частота употребления этих оборотов в англоязычных текстах снижается на протяжении последних 150 лет[1500]. Навык рассматривать свои инстинкты в ярком свете разума, не принимая как должное порожденные ими состояния сознания, поможет игнорировать импульсы, которые способны привести к губительным последствиям.
Месть
Решимость причинить боль тому, кто сделал больно тебе, столетиями превозносилась в высокопарных выражениях. Ветхий Завет, который одержим местью, подарил нам емкие фразы вроде «Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека», «Око за око» и «Мне возмездие и аз воздам». Ахилл у Гомера говорит, что месть «сладостней тихо струящего меда. Скоро в груди человека, как пламенный дым, возрастает». Шекспировский Шейлок называет месть в финале своего перечня свойств, общих для всех людей, а отвечая на вопрос, что он будет делать с востребованным фунтом плоти, отвечает: «Рыбу на него ловить! Пусть никто не насытится им, — оно насытит месть мою»{121}.
Другие культуры похожим образом поэтизируют сведение счетов. Выходец из воинственного черногорского клана Милован Джилас, ставший вице-президентом коммунистической Югославии, описывал жажду мести как «блеск наших глаз, жар наших щек, биение пульса в голове, слово, которое каменеет во рту, когда мы слышим, что наша кровь пролита»[1501]. Житель Новой Гвинеи, узнав, что убийцу его дяди догнала стрела и теперь он парализован, сказал: «Я чувствую, как у меня растут крылья, что я вот-вот взлечу, и я бесконечно счастлив»[1502]. Джеронимо, вождь племени апачей, смакуя расправу над четырьмя ротами мексиканской армии, писал:
Все еще покрытый кровью врагов, все еще сжимая мое торжествующее оружие, все еще разгоряченный упоением боя, победы и мести, я был окружен отважными апачами и назван вождем всех апачей. Затем я приказал снять с убитых скальпы.
Я не мог вернуть к жизни моих родных и близких, не мог оживить убитых апачей, но я мог насладиться местью.
Дэйли и Уилсон комментируют: «Насладиться? Джеронимо писал эти строки в тюремной камере, а его племя было разбито и практически уничтожено. Желание отомстить кажется таким бессмысленным: бесполезно плакать над пролитым молоком, и пролитую кровь тоже не вернешь»[1503].
Но при всей бессмысленности желание отомстить — одна из основных причин насилия. 95 % культур недвусмысленно одобряют кровную месть; месть — основной мотив племенных войн[1504]. Из мести совершается от 10 до 20 % убийств во всем мире, из мести школьники приносят в класс винтовки, а взрослые устанавливают взрывные устройства[1505]. Месть, цель которой не конкретный человек, а группа, — основной мотив городских беспорядков, террористических атак, возмездия за них и войн[1506]. Историки, изучавшие вопрос, каким образом лидеры принимают решение нанести ответный удар и объявить войну, заметили, что их сознание в этот момент часто бывает затуманено красной пеленой гнева[1507]. Писали, например, что реакция американцев на Пёрл-Харбор представляла собой «смесь изумления, ужаса, домыслов, горя, унижения и перекрывавшей все эти чувства вспышки неистового гнева»[1508]. Никакая альтернатива войне (типа политики сдерживания или давления на японское правительство) даже не рассматривалась, саму мысль об этом сочли бы предательством. Похожей была реакция американцев на теракты 9/11: вторжение США в Афганистан было вызвано как жаждой мести, так и стратегическим расчетом, что это предотвратит будущие атаки террористов[1509]. Мотивом убийства 3000 человек 11 сентября 2001 г. тоже была месть, как объяснил Усама бен Ладен в своем «Письме Америке»:
Аллах Всемогущий дал позволение и предоставил возможность отомстить. Если нас атакуют, у нас есть право на ответный удар. Кто бы ни уничтожал наши города и деревни, мы имеем право уничтожить его города и деревни. Кто бы ни похищал наше богатство, мы имеем право разрушить его экономику. И кто бы ни убивал наших мирных жителей, мы имеем право убивать его мирных жителей в ответ