Эффект Левиафана лежит в основе процессов усмирения и цивилизации, которым посвящены главы 2 и 3. Когда банды, племена и племенные союзы подчинились контролю первых государств, подавление набегов и усобиц способствовало пятикратному снижению числа насильственных смертей (глава 2). Когда же европейские феоды объединились в королевства и суверенные государства, укрепление сил правопорядка со временем снизило уровень убийств еще в 30 раз (глава 3). Зоны анархии, до которых не может дотянуться правительство, сохраняют в неизменности жестокую культуру чести: в пример можно привести горные деревни Европы, Дикий Запад и южный фронтир Америки (глава 3). То же самое верно в отношении социоэкономических зон анархии: низших классов, лишенных эффективной охраны порядка, и нелегального бизнеса, который не может обратиться за защитой в полицию (глава 3). Когда правоохранительные органы ослабляют хватку, например во времена стремительной деколонизации, забастовок полиции, в недееспособных государствах, анократиях или в ряде стран Запада в 1960-х, насилие получает шанс наверстать упущенное (главы 3 и 6). Неумелое правление повышает риск гражданских войн и, вероятно, является принципиально важным отличием раздираемого насилием развивающегося мира от более благополучного развитого (глава 6). Граждане стран, где закон слаб, в психологических лабораториях предаются нелепой злобной мести, от которой страдают все (глава 8).
Гоббс снабдил Левиафана мечом, меч держит в руках и статуя Фемиды в здании суда. Но порой ей достаточно весов и повязки на глазах. Люди стараются избежать ударов по репутации, телу и банковскому счету, и иногда «мягкая сила» влиятельной третьей стороны или угроза позора и остракизма может приструнить нарушителя не хуже грубой силы полиции или армии. Эта мягкая сила критически важна на международной арене, где мировое правительство не больше чем фантазия, но мнение третьей стороны, периодически подкрепляемое санкциями или демонстрацией силы, может творить чудеса. Если страны состоят в международных организациях или пускают к себе международные миротворческие силы, риск войны снижается — и здесь усмиряющий эффект действий невооруженной или легковооруженной третьей стороны можно измерить (главы 5 и 6).
Когда же Левиафан хватается за меч, результат зависит от того, насколько взвешенно он применяет свою силу, добавляя взыскания в «агрессивные» ячейки матрицы решений своих граждан. Без разбору ужесточая наказания во всех четырех клетках, терроризируя подданных, лишь бы не лишиться власти, Левиафан способен причинить вреда не меньше, чем предотвратить (главы 2 и 4). Преимущество демократий перед автократиями и анократиями проявляется в том, как осторожно демократическое правительство отмеряет нужное количество силы в нужные клеточки матрицы вознаграждений, что делает выбор в пользу мира не мучительно недостижимым идеалом, но неизбежным решением.
Мирная торговля
Мысль, что обмен выгодами способен превратить нулевую сумму войны в положительную сумму двусторонней прибыли, была одной из ключевых идей Просвещения, и уже в наши дни биологи прибегли к ней для объяснения эволюции сотрудничества между людьми, не связанными родством. Мирная торговля изменяет дилемму пацифиста, подсластив опцию взаимного миролюбия взаимной выгодой обмена (рис. 10–3).
Хотя мирная торговля не исключает трагедии предательского нападения, она устраняет побуждение противника атаковать (ведь он тоже выигрывает от мирного обмена) и таким образом вычеркивает этот повод для беспокойства. Доходность двустороннего сотрудничества как минимум частично экзогенна, поскольку зависит не только от желания агентов торговать, так же сильно она зависит от того, нуждаются ли партнеры в продукции, производимой другой стороной, и от наличия инфраструктуры, упрощающей обмен: транспорта, финансов, бухгалтерии и договорного права. Когда люди втянуты в добровольный обмен, они заинтересованы принимать перспективу друг друга, смотреть на мир глазами партнера, чтобы заключить выгодную сделку («клиент всегда прав»), что, в свою очередь, может заставить их уважительно относиться к интересам других, хоть и не обязательно испытывать к ним теплые чувства.
Норберт Элиас считал государство-Левиафан и мирную торговлю двумя основными движущими силами европейского процесса цивилизации (глава 3). Сформировавшись в позднем Средневековье, растущие королевства не только наказывали за грабеж и национализировали правосудие, но обеспечивали инфраструктуру обмена, в том числе деньги и правовую поддержку соблюдения договоров. Эта инфраструктура, вместе с технологическими достижениями, такими как дороги и часы, а также отмена табу на проценты на капитал, инновации и конкуренцию, повысила привлекательность торговли, и в результате рыцарей и солдат сменили купцы, мастеровые и бюрократы. Теория была подтверждена историческими данными, показывающими, что рост торговли начался в позднем Средневековье, и данными криминологов, показавшими, что уровень насильственных смертей тогда действительно резко упал (9 и 3 главы 9 и 3).
Торговле между крупными образованиями, такими как города и государства, способствовали появление океанских кораблей и новых финансовых институтов и угасание политики торговых ограничений. Эти усовершенствования можно частично отнести на счет превращения воинственных империй XVIII столетия — Швеции, Дании, Нидерландов и Испании — в причинявшие меньше неприятностей торговые государства (глава 5). Два столетия спустя переход Китая и Вьетнама от авторитарного коммунизма к авторитарному капитализму сопровождался снижением готовности ввязываться в идеологические войны до последней капли крови (глава 6). В прочих регионах мира сдвиг системы ценностей от национальной славы в сторону зарабатывания денег тоже, кажется, выбил почву из-под ног вечно недовольных реваншистских движений (главы 5 и 6). Сдвиг этот частично случился из-за того, что идеологии, чье моральное банкротство стало очевидным, ослабили свою хватку, а частично благодаря соблазну щедрых вознаграждений глобальной экономики.
Эти тезисы подтверждаются количественными исследованиями. В послевоенные десятилетия, ставшие свидетелями наступления Долгого и Нового мира, объемы международной торговли взлетели до небес — а мы убедились, что страны, торгующие друг с другом, при прочих равных реже скрещивают шпаги (глава 5). Вспомните также, что страны, открытые мировой экономике, реже подвергаются опасности геноцида и гражданских войн (глава 6). Правительства, основывающие благополучие нации на добыче нефти, минералов и бриллиантов, а не на добавленной стоимости коммерции и торговли, тянут страну в противоположную сторону и подвергают ее опасности гражданской войны (глава 6).
Теория мирной торговли не только подтверждается цифрами международных наборов данных, но и соответствует феномену, давно известному антропологам: многие культуры поддерживают активную сеть обменов, даже если обмениваются при этом совершенно бесполезными подарками: они знают, что это помогает сохранять мирные отношения[1936]. Это один из тех этнографических феноменов, что навели Алана Фиска и его коллег на предположение, что, когда дело доходит до соблюдения равенства и рыночной оценки, люди чувствуют, что связаны взаимными обязательствами, и меньше дегуманизируют друг друга, в отличие от ситуации, когда они состоят в нулевых или асоциальных отношениях (глава 9).
Состояние умов, на котором держится мирная торговля, в отличие от других умиротворяющих сил, которые я перечисляю в данной главе, не тестировалось напрямую в психологических лабораториях. Мы знаем, что, когда люди (и, кстати, обезьяны тоже) участвуют в играх с положительной суммой, требующих от них сотрудничества ради достижения желанной общей цели, враждебное напряжение между ними ослабевает (глава 8). Мы знаем и то, что и в реальном мире обмен может быть прибыльной игрой с положительной суммой. Но мы не знаем, сам ли по себе обмен снижает враждебную напряженность. Насколько я знаю, прочитав массу литературы по эмпатии, сотрудничеству и агрессии, никто не проверял экспериментально, действительно ли люди, прибегающие к взаимовыгодным обменам, реже бьют друг друга током и не поливают еду товарища огненно-острым соусом. Я подозреваю, дело в том, что мирная торговля не очень привлекательная для исследователей идея. Культурные и интеллектуальные элиты всегда ощущали свое превосходство над бизнесменами и предпринимателями, им и в голову не приходит приписать этим низменным торговцам нечто столько благородное, как мир[1937].
Феминизация
Не так давно скончавшийся Цутому Ямагути — или самый счастливый человек в мире, или же самый невезучий — это как посмотреть. Ямагути выжил в атомной бомбардировке Хиросимы, а затем принял неверное решение, куда бежать от беды, и отправился в Нагасаки. Он выжил и в этом взрыве и прожил еще 65 лет, скончавшись в 2010 г. в возрасте 93 лет. Человек, переживший оба ядерных взрыва, заслуживает самого уважительного внимания с нашей стороны. Перед смертью он предложил рецепт мира в ядерном веке: «Единственные, кому должно быть позволено управлять ядерными странами, — это кормящие матери»[1938].
Ямагути обратился к базовому эмпирическому обобщению о насилии, а именно что оно по большей части совершается мужчинами. С детства мальчики играют в более агрессивные игры, чем девочки, больше фантазируют о насилии, увлекаются жестокими развлечениями, совершают львиную долю насильственных преступлений, получают больше удовольствия от мести и расправы, чаще глупо рискуют, бросаясь в атаку, голосуют за воинственных политиков и лидеров, планируют и воплощают в реальность практически все войны и все проявления геноцида (главы 2, 3, 7 и 8). Даже когда разница подобных показателей у разных полов невелика, она может решить исход выборов, сжать спираль враждебности, когда каждой стороне приходится быть чуть более воинственной, чем другой. Исторически женщины становились лидерами пацифистских и гуманистических движений куда чаще, чем позволяло им их влияние в других политических институтах своего времени, а в последние десятилетия, когда влияние женщин и их интересов беспрецедентно выросло во всех слоях общества, войны между развитыми странами стали считаться немыслимыми (главы 5 и 7). Джеймс Шихан охарактеризовал послевоенную трансформацию миссии европейского государства как переход от науки побеждать в сражениях к пожизненной заботе о гражданах, что выглядит почти карикатурой на традиционные гендерные роли.