[549]. Женщины и мужчины остаются в неудовлетворительном браке ради тех лет, которые они уже на него потратили, высиживают плохой фильм до конца, потому что заплатили за билет, пытаются вернуть проигранное в рулетку, делая двойную ставку, или несут последние деньги в финансовые пирамиды, потому что уже так много туда вложили. Хотя психологи до конца не понимают, почему люди ведут себя столь глупо, обычно это объясняют так: подобная настойчивость демонстрирует окружающим прочность нашей позиции. Человек словно заявляет: «Я принял решение, я не такой слабак, глупец или слюнтяй, чтобы позволить кому-то себя отговорить». В борьбе намерений, к которым относятся игры на истощение, «боязнь потери» может служить дорогостоящим и поэтому убедительным сигналом, что соперник не собирается сдаваться, упреждая намерение оппонента перестоять его в следующем раунде.
Я уже упоминал данные Ричардсона, свидетельствующие, что чем кровопролитнее схватка, тем дольше она длится: малые войны показывают бо́льшую вероятность завершиться с каждым последующим годом, чем большие[550]. Значения магнитуды в базе данных «Корреляты войны» тоже демонстрируют признаки растущей вовлеченности: продолжительные войны не просто уносят больше жизней — они уносят их больше, чем можно было бы предположить, исходя только лишь из их длительности[551]. Если оставить в стороне статистику и вернуться к реальным войнам, мы увидим, как работает этот механизм. Множество страшных войн обязаны своей разрушительностью лидерам одной или обеих сторон, следующим откровенно иррациональной стратегии боязни потери. В последние месяцы Второй мировой, когда поражение Германии было уже абсолютно неизбежно, Гитлер воевал с маниакальной яростью, и так же вела себя Япония. Песня протеста, выражающая мнение народа о другой деструктивной войне «Мы в грязи непролазной по пояс, а наш дурень орет: „Вперед!“»{58} обязана своим появлением политике Линдона Джонсона, направленной на постоянную эскалацию Вьетнамской войны.
Системный биолог Жан-Батист Мишель обратил мое внимание на то, что именно растущая вовлеченность в ходе войны на истощение может вызывать степенное распределение. Нам просто нужно учесть, что лидеры продолжают наращивать издержки пропорционально своим прошлым вложениям: размер каждого нового вливания составляет, скажем, 10 % от числа солдат, уже отправленных в бой. Рост в постоянной пропорции согласуется с хорошо известным психологическим законом Вебера: чтобы рост интенсивности ощущения был замечен, интенсивность раздражителя должна возрастать в определенной пропорции. Вы почувствуете, если в комнате, освещенной десятью лампочками, загорится одиннадцатая, но, если включены 100 ламп, вы не заметите добавления еще одной: чтобы ощутить изменение яркости, потребуется включить еще десять. Ричардсон подметил, что точно так же мы воспринимаем и человеческие потери: «Сравните, например, как долго газеты выражали скорбь по поводу гибели британской субмарины „Фетида“, случившейся в мирное время, и как лаконично сообщали о таких же по числу военных потерях. Этот контраст можно считать примером закона Вебера — Фехнера: приращение расценивается относительно предыдущего количества»[552]. Психолог Пол Словик недавно заново проанализировал несколько экспериментов, обосновывающих это наблюдение[553]. Цитата, ошибочно приписываемая Сталину: «Смерть одного человека — трагедия; смерть миллионов — статистика», — оперирует неверными цифрами, но отражает реальное свойство человеческой психологии.
Если эскалация пропорциональна предыдущим вложениям (и на полях сражений гибнет постоянный процент посылаемых на войну солдат), тогда потери по ходу войны будут нарастать экспоненциально, как проценты на проценты. И если войны — игры на истощение, их продолжительность тоже будет распределена экспоненциально. Вспомните математическое правило: переменная распределяется по степенному закону, если представляет собой экспоненциальную функцию от второй переменной, распределенной экспоненциально[554]. Я считаю, что лучшее объяснение степенного распределения магнитуды войны — совокупное влияние эскалации и истощения.
Даже если мы не до конца понимаем, по какой причине войны распределяются по степенному закону, природа распределения — его немасштабируемость и толстый хвост — предполагает, что здесь действует комплекс глубинных процессов, для которых размер не имеет значения. Военные альянсы всегда могут стать чуть больше, войны могут длиться чуть дольше, потери оказаться чуть более тяжелыми с одинаковой вероятностью, независимо от того, какими большими, длительными или тяжелыми они были вначале.
Следующий очевидный вопрос по статистике кровопролитных конфликтов: что уносит больше жизней — множество малых войн или несколько больших? Степенное распределение само по себе не дает ответа. Можно представить себе набор данных, где потери в войнах каждого размера суммируются в одинаковое количество смертей: одна война с 10 млн жертв, 10 войн со 100 000 жертв и так далее до 10 млн единичных убийств. Но в действительности в распределении с экспонентой больше единицы (как в случае с войнами) цифры будут отклоняться к хвосту. О степенных распределениях с экспонентой такого типа часто говорят, что они следуют правилу 80:20, также известному как принцип Парето, согласно которому, скажем, в руках 20 % жителей страны сосредоточено 80 % ее богатства. Отношение может быть не точно 80:20, но многие степенные распределения склонны к подобному перекосу. Например, на 20 % самых популярных веб-сайтов приходится около двух третей всех посещений[555].
Ричардсон суммировал общее число смертей от всех кровопролитных конфликтов отдельно по каждой магнитуде. Программист Брайан Хейс составил по этим данным диаграмму (рис. 5–11). Серые столбцы, обозначающие уровень гибели в малых конфликтах (от 3 до 3162 смертей), не отражают реальных данных, потому что проваливаются в дыру между криминологией и историей и не фигурируют в источниках, которыми пользовался Ричардсон. Вместо этого они показывают предполагаемые цифры, которые Ричардсон интерполировал с помощью гладкой кривой, соединяющей точку убийств с линией войн[556]. Но с ними или без них форма гистограммы впечатляет: пики по краям и провал в середине. Это значит, что из всех видов смертельного насилия (по крайней мере, в период 1820–1952 гг.) больше всего ущерба наносят убийства и мировые войны; все остальные виды конфликтов унесли гораздо меньше жизней. И 60 лет спустя соотношение не изменилось. Если взять США, в ближайших к нам по времени войнах погибло: в Корейской войне — 37 000 военнослужащих, во Вьетнамской — 58 000. Но каждый год в результате убийств страна теряет в среднем 17 000 человек, что начиная с 1950 г. составляет в сумме почти миллион жертв[557]. Да и в мире в целом смертность в результате убийств превышает количество погибших в войнах, даже если приплюсовать к их числу косвенные потери из-за голода и болезней[558].
Ричардсон также вычислил общую долю жертв кровопролитных конфликтов всех магнитуд, от убийств до мировых войн. Она равна 1,6 %. Ричардсон замечает: «Это меньше, чем можно было подумать, учитывая, сколько внимания привлекают войны. Любители войн могут оправдать свои вкусы тем, что, если уж на то пошло, болезни уносят гораздо больше жизней»[559]. Этот его вывод в значительной степени верен и в наши дни[560].
То, что 77 % от всех погибших в вооруженных конфликтах за 130 лет стали жертвами всего двух мировых войн — необыкновенное открытие. Войны не следуют даже правилу 80:20, обычному для степенных распределений. Они следуют правилу 80:2. Всего 2 % войн стали причиной почти 80 % смертей[561]. Такой крен говорит нам, что глобальные попытки снизить гибель в войнах должны быть направлены прежде всего на предотвращение больших войн.
Это соотношение подчеркивает и трудности, которые мы испытываем, пытаясь совместить любовь к связному историческому повествованию со статистикой кровопролитных конфликтов. Когда мы пытаемся осмыслить итоги ХХ в., наше желание обнаружить там понятный исторический сюжет усиливается двумя статистическими иллюзиями. Первая из них — тенденция усматривать кластеры в случайно распределенных событиях. Вторая — ошибка нормального распределения, которая заставляет нас думать о крайних величинах как об абсолютно невероятных. Натыкаясь на необыкновенное событие, мы склонны считать, что за ним стоит необыкновенный замысел. Поэтому нам так трудно принять факт, что два самых смертоносных в истории события были хотя и маловероятны, но не абсолютно невероятны. Даже если международная напряженность льет воду на мельницу войны, война не обязательно должна разразиться. Но когда Рубикон перейден, война может бесконечно наращивать масштаб смертей вне зависимости от уже достигнутого уровня. Две мировые войны были в каком-то смысле ужасающе неблагоприятными примерами статистического распределения, вычисленного на широком промежутке разрушительности.
Динамика войн между великими державами
Изучив статистику войн, Ричардсон сделал два основных вывода: сроки их случайны, а магнитуды распределены согласно степенному закону. Но он не смог объяснить, как два ключевых параметра — вероятность войн и их разрушительность — меняются с течением времени. Его предположение, что войны становятся реже, но кровопролитнее, относилось к периоду между 1820 и 1950 гг. и касалось ограниченного списка войн из его базы данных. А что мы сегодня знаем о долгосрочной динамике вооруженных конфликтов?