А вот повышение смертоносности войн — результат революции в военном деле[584]. Государства взялись за вооружение всерьез. Совершенствовалось оружие, особенно пушки и ружья, кроме того, государства могли увеличить число новобранцев, предназначенных убивать и умирать. В средневековой Европе и в Эпоху династий правители не без причины опасались давать крестьянам в руки оружие и обучать их военному делу. (Прямо-таки слышишь, как они задаются вопросом: «А если что-то пойдет не так?») Вместо этого они по мере необходимости собирали ополчения, вербуя наемников из правонарушителей и лоботрясов, которые не смогли откупиться. В своем эссе «Война и государство как организованная преступность» (War Making and State Making as Organized Crime) Чарльз Тилли пишет:
Во время войны… государственные власти подряжали частные корабли, нанимали бандитов, чтобы те устраивали набеги на противника, поощряли регулярные войска к грабежам и мародерству. Ожидалось, что солдаты и матросы на королевской службе самостоятельно обеспечат себе содержание за счет мирного населения — реквизируя, воруя и грабя. По окончании службы они частенько продолжали делать то же самое, но уже лишившись королевской защиты; бывшие моряки становились пиратами, бывшие солдаты — разбойниками.
Механизм работал и в обратном направлении: частенько короли вербовали вооруженных сторонников из отщепенцев. История о том, как Робин Гуд стал королевским лучником, может, и миф, но миф, отражающий реальность. Разница между «законным» и «незаконным» использованием насилия прояснялась не сразу, а по мере того, как вооруженные силы государств становились сравнительно единообразными и регулярными[585].
По мере того как вооруженные силы становились единообразными и регулярными, они становились и более эффективными. Отморозки, из которых раньше состояли ополчения, могли нанести большой урон мирному населению, но от них было мало толку в организованных сражениях, потому что мужество и дисциплина ничем их не привлекали. Мюллер поясняет:
В конце концов, кредо преступника вовсе не «Всегда готов!», «Один за всех и все за одного!», «Долг, честь, страна», «Банзай!» или «Помни Пёрл-Харбор!», но «Хватай деньги и беги». Для преступника гибель в бою (или при ограблении банка) — полный абсурд; ужасно глупо умирать ради острых ощущений и тем более ради награбленного добра, потому что, в конце концов, ты не сможешь взять его с собой в могилу[586].
Но во время революции в военном деле XVI–XVII вв. государства взялись за создание постоянных профессиональных армий. Теперь они не только скребли по самому дну, но массово вербовали новобранцев из разных слоев общества. Муштрой, идеологической обработкой и жестокими наказаниями солдат готовили к организованным сражениям. Им внушали кодекс воинской дисциплины, стоицизма и отваги. В результате при столкновении двух регулярных армий число жертв мгновенно взлетало до небес.
Военный историк Азар Гат утверждает, что неправильно называть «революцией» то, что на самом деле было постепенным развитием[587]. Процесс повышения эффективности армий был одной из сторон многовекового процесса технологического и организационного прогресса, повысившего эффективность вообще всего. Причем Наполеону, заменившему позиционные бои (при которых обе стороны пытаются сохранить своих солдат) смелыми атаками (когда задействуется любой доступный ресурс, чтобы сразу и полностью разгромить врага), приписывается новое достижение в увеличении числа смертей на полях сражений, превосходящее даже успехи революции военного дела[588]. И еще одним «шагом вперед» стала начавшаяся в XIX в. Промышленная революция, позволившая кормить, экипировать и быстро доставлять на фронт небывалое количество солдат. Возобновляемые источники пушечного мяса поддерживали огонь игры на истощение, продвигая войны все дальше вдоль толстого хвоста степенного распределения.
Одновременно с безостановочным наращиванием военной мощи укреплялась и вторая сила, способствующая снижению частоты военных действий (первая — консолидация государства). Многие историки называют XVIII в. передышкой в нескончаемой истории европейских войн. В предыдущей главе я упоминал, что такие империи, как Голландия, Швеция, Дания, Португалия и Испания, перестали соперничать с великими державами и перенаправили свою энергию с завоеваний на торговлю. Бреке пишет о «сравнительно мирном XVIII столетии» (по крайней мере, с 1713 по 1789 г.), который на рис. 5–17 выглядит как U-образный провал, а на рис. 5–18 — как неглубокая искривленная буква W между пиками религиозных и французских войн. Луард замечает, что в Эпоху суверенитетов с 1648 по 1789 г. «цели носили сравнительно ограниченный характер; многие войны так или иначе оканчивались вничью, и ни одна из сторон не достигала максимума своих целей. Часто войны длились долго, но умышленно велись сдержанными методами, и потери были не такими тяжелыми, как в предшествующие или последующие века». Конечно, и в XVIII в. случилось несколько кровопролитных драк, например мировая война, известная как Семилетняя, но, как замечает Дэвид Белл, «историкам приходится научиться различать оттенки ужасности и, даже если восемнадцатое столетие и не превратило капающих слюной псов войны в „дрессированных пуделей“… конфликты этого периода все-таки относятся к наименее ужасным в истории Европы»[589].
И как мы выяснили в главе 4, этим затишьем мы обязаны Гуманитарной революции, нераздельно связанной с Веком разума, Просвещением и зарождением классического либерализма. Охлаждение религиозных страстей лишило войны их эсхатологического смысла, и лидеры теперь могли вести переговоры, а не сражаться до последнего человека. Суверенные государства стали торговыми державами и предпочитали торговлю с положительной суммой завоеваниям, чья сумма отрицательна. Прославленные писатели деконструировали концепцию чести, приравнивали войну к убийству, высмеивали европейскую историю насилия, описывали события с точки зрения солдат и завоеванных народов. Философы дали новое определение правительству: если раньше оно считалось средством воплощения желаний монарха, то теперь — инструментом улучшения жизни, свободы и счастья людей — и пытались придумать, как ограничить власть политических лидеров и побудить их отказаться от войн. Идеи просочились наверх и повлияли как минимум на некоторых правителей того времени. И хотя их «просвещенный абсолютизм» не перестал быть абсолютизмом, он был все же лучше абсолютизма непросвещенного. Кроме того, в XVIII в. в США и Великобритании пробились первые ростки либеральных демократий (которые, как мы увидим, оказались умиротворяющей силой).
Идеологии Контрпросвещения и Эпоха национализма
Конечно, дальше все пошло вразнос. Французская революция, французские революционные и Наполеоновские войны стали причиной как минимум 4 млн смертей, заняв сразу несколько строк в списке «Самых ужасных дел» и сформировав резкий пик графика военных потерь на рис. 5–18.
Луард считает 1789 г. началом Эпохи национализма. Игроки предшествующей Эпохи суверенитетов захватывали территории, формируя династические империи, не ограниченные понятием «нации» как народа с общей землей, языком и культурой. В новую эпоху на сцену вышли государства, определяющие себя через национальную принадлежность своих граждан и соревнующиеся с другими нациями за превосходство. Националистические чаяния спровоцировали 30 войн за независимость в Европе и привели к независимости Бельгию, Грецию, Болгарию, Албанию и Сербию. Они же стали причиной войн за объединение Италии и Германии. Народы Азии и Африки тогда не считались достойными национального самовыражения, так что европейские государства укрепляли свою славу, колонизируя их.
В такой схеме Первая мировая война выглядит кульминацией этих националистических чаяний. Ее разжег сербский национализм, бросивший вызов империи Габсбургов, масла в огонь подлило националистическое противостояние германских и славянских народов (а вскоре и британцев и французов), а в результате многонациональные империя Габсбургов и Оттоманская империя распались, а на карте Центральной и Восточной Европы появились новые национальные государства.
Конец Эпохи национализма Луард относит к 1917 г. Тогда в войну вступили Соединенные Штаты, переопределив ее как борьбу за демократию против тирании. Одним из итогов войны стала Октябрьская революция в России, которая привела к созданию первого коммунистического государства, и мир вошел в Эпоху идеологий, когда демократия и коммунизм воевали во Второй мировой войне с нацизмом и в холодной войне — друг с другом. В 1986 г. Луард после «1917» поставил тире и пробел, сегодня же мы можем дописать дату окончания Эпохи идеологий — 1989 г.
Концепция Эпохи национализма втиснута в довольно жесткие рамки. Начался этот период с французских революционных и Наполеоновских войн, возбужденных националистическими настроениями французов. Но эти войны были равно вдохновлены и идеями Французской революции — задолго до так называемой Эпохи идеологий. На графике эта эпоха напоминает трехслойный сэндвич — с разрушительными войнами в начале и конце и двумя рекордно длинными мирными интервалами (1815–1854 и 1871–1914 гг.) в середине.
Куда лучше можно понять последние два столетия, утверждает Майкл Говард, если рассматривать их как борьбу за влияние между четырьмя силами, которые порой вступали во временные союзы, — просвещенческим гуманизмом, консерватизмом, национализмом и утопическими идеологиями[590]. Наполеоновская Франция, наследница идей Французской революции, в Европе стала ассоциироваться с французским Просвещением, хотя на самом деле была скорее первым воплощением фашизма. Да, Наполеон осуществил несколько разумных реформ: например, ввел метрическую систему мер и Гражданский кодекс (который до сих пор действует во многих регионах мира, испытавших влияние Франции). Но по большей части он вращал стрелки часов истории в обратную сторону, удаляясь от гуманистических достижений Просвещения. Наполеон захватил власть путем переворота, уничтожил конституционное правление, восстановил рабство, прославлял войну, заставил папу короновать его императором, восстановил католицизм как государственную религию, посадил трех своих братьев и зятя на престолы других государств и с преступным пренебрежением к человеческой жизни вел безжалостные завоевательные кампании.