Норман Энджелл, сам того не желая, подорвал веру в связь между торговлей и миром: публика считала, будто за пять лет до Первой мировой он заявлял, что свободная торговля уже сделала войну бессмысленной. Скептики любят потоптаться по больной мозоли, указывая, что в довоенные годы уровень финансовой взаимозависимости в Европе был чрезвычайно высок, как и товарооборот между Англией и Германией[721]. Как с болью заметил сам Энджелл, экономическая бессмысленность войн заставляет избегать их, только если страна в принципе заинтересована в процветании. Зачастую лидеры готовы пожертвовать некоторым уровнем благополучия страны (на самом деле значительной его долей), чтобы укрепить национальное величие, продвинуть утопические идеологии или восстановить историческую справедливость — как они ее видят. И даже в демократических странах граждане могут их поддержать.
Рассетт и Онил, защищая демократический мир с цифрами в руках, хотели заодно оценить достоверность и теории либерального мира, а они были скептиками из скептиков. Они заметили, что, хотя международная торговля непосредственно перед Первой мировой была на пике, она и близко не достигла той доли валового внутреннего продукта, до которой выросла после Второй мировой войны (рис. 5–24).
Кроме того, торговля может служить усмиряющей силой, только если она закреплена международными соглашениями, которые не позволяют странам внезапно впасть в протекционизм и перекрыть кислород своим торговым партнерам. Гат показывает, что на рубеже XIX — ХХ вв. Британия и Франция демонстрировали намерения стать самодостаточными империями и жить на торговые прибыли от своих колоний. Это заставило нервничать Германию и заронило в головы ее лидеров мысль о том, что им тоже нужна империя[722].
Имея на руках примеры и контрпримеры с обеих сторон и учитывая статистические наложения между торговлей и другими полезными вещами (демократией, членством в международных организациях и альянсах и общим процветанием), пора вновь прибегнуть к множественной регрессии. Каждой паре государств в зоне риска Рассетт и Онил присвоили показатель «объем торговли», вычисленный как доля от ВВП более коммерчески ориентированной стороны. Они обнаружили, что для стран, которые в определенный год сильнее зависели от торговли, вероятность участия в вооруженных противостояниях в ближайший год была ниже даже при условии контроля переменных демократии, соотношения сил, статуса великой державы и экономического роста[723]. Другие исследования показали, что умиротворяющий эффект торговли зависит и от развитости страны: те государства, у которых есть доступ к финансовой и технологической инфраструктуре, удешевляющей торговлю, чаще склонны решать споры без бряцания оружием[724]. Это согласуется с предположениями Энджелла и Райта, что сегодня, благодаря широким историческим переменам, финансовые интересы склоняют страны скорее к торговле, чем к войне.
Рассетт и Онил обнаружили, что на уровень миролюбия благотворно влияет не только объем двустороннего товарооборота, но и зависимость каждой стороны от международной торговли: страна, включенная в мировую экономику, с меньшей вероятностью очутится в центре вооруженного противостояния[725]. Это позволяет выдвинуть более емкую теорию мирной торговли. Международная торговля лишь одна сторона коммерческого духа страны. Есть и другие: открытость зарубежным инвестициям, свобода граждан заключать обеспеченные правовой защитой контракты и желание полагаться на добровольный финансовый обмен в противоположность автономности, бартеру и грабежу. Умиротворяющий эффект торговли в этом широком смысле кажется даже более серьезным, чем влияние демократии. Демократический мир вступает в игру, только если обе стороны придерживаются демократической формы правления, а влияние торговли проявляется, даже если рыночной экономикой может похвастаться лишь одна из них[726].
Такие открытия привели некоторых политологов к еретической идее «капиталистического мира»[727]. Слово «либеральный» в формулировке «либеральный мир» относится как к политической открытости демократии, так и к экономической открытости капитализма, и согласно теории капиталистического мира, значительную долю умиротворения обеспечивает именно экономическая открытость. Среди аргументов сторонников этой теории (от которых левые лишаются дара речи) — то, что многие из доводов Канта в пользу демократии приложимы и к капитализму. Капиталистическая экономика опирается на добровольные соглашения между гражданами, а не на приказы и жесткий контроль, что может обеспечить ей те же плюсы, которые Кант приписывал демократическим республикам. Этика добровольных переговоров внутри страны (как и этика законной передачи власти) естественным образом распространяется на отношения с другими странами. Прозрачность и понятность рыночного государства убеждает его соседей, что оно не объявит вдруг военное положение, а это вскрывает гоббсовскую ловушку и ограничивает возможности лидеров рискованно блефовать и балансировать на грани войны. Ограничена ли власть правительства урнами для голосования или же нет, в рыночной экономике она в любом случае ограничена влиятельными игроками, которые контролируют средства производства и могут противостоять нарушению хода международной торговли как вредному для бизнеса. Эти ограничения тормозят персональные амбиции правителя, его стремление к славе, величию и вселенской справедливости, как и соблазн ответить на провокацию безрассудной эскалацией конфликта.
Демократии склонны быть капиталистическими и наоборот, но эта корреляция не идеальна: Китай, например, капиталистическая страна, и при этом автократия, а Индия — демократия, но до недавних пор, безусловно, социалистическая. Некоторые политологи использовали это несовпадение, чтобы противопоставить демократию капитализму при анализе базы данных вооруженных противостояний и других международных кризисов. Как и Рассетт и Онил, они тоже обнаружили явный миротворческий эффект капиталистических переменных — международной торговли и открытости для глобальной экономики. Тем не менее некоторые из них не согласны, что демократия вносит свой вклад в дело мира, если статистически исключить ее корреляцию с капитализмом[728]. Так что несмотря на то, что выяснение относительного вклада политического и экономического либерализма временно погрязло в ученом занудстве, комплексная теория либерального мира стоит на твердой почве.
Сама идея капиталистического мира шокирует тех, кто помнит времена, когда капиталистов считали «торговцами смертью» и «штурманами войны». Эта ирония не ускользнула от выдающегося исследователя проблем мира — норвежского ученого Нильса Петтера Гледича, который завершил свою речь в качестве президента Ассоциации международных исследований (ISA) в 2008 г. новой версией лозунга 1960-х: «Занимайтесь деньгами, а не войной»[729].
Долгий мир — кантианский мир?
После Второй мировой войны лучшие умы человечества страстно желали выяснить, что же пошло не так. Был предложен ряд программ по предотвращению новой катастрофы. Мюллер пишет о самой популярной из них:
Некоторые западные ученые, определенно снедаемые чувством вины за свой вклад в изобретение нового высокоэффективного оружия… вышли из своих лабораторий и отложили в сторону исследования, озаботившись делами человеческими. Они быстро пришли к заключению, выраженному с категорической определенностью, прибегать к которой в обсуждении материального мира им почему-то не свойственно. И хотя Альберт Эйнштейн добился величайших достижений, будучи гражданином суверенной Швейцарии, он оказался так же невосприимчив к швейцарскому опыту, как и все прочие. «Пока существуют могущественные суверенные государства, — заявил он, — война неизбежна»… К счастью, ему и другим ученым удалось-таки обнаружить единственное приспособление, которое может решить проблему. «Только создание мирового правительства может предотвратить угрозу самоуничтожения человечества»[730].
Надежда на мировое правительство кажется линейным продолжением логики Левиафана. Если национальное правительство с монополией на применение силы внутри страны решает проблемы убийств, локальных и гражданских войн, почему тогда мировое правительство с монополией на легитимное применение военной силы не является решением проблемы войны между нациями? Немногие интеллектуалы заходили так далеко, как Бертран Рассел, который в 1948 г. предлагал выдвинуть Советскому Союзу ультиматум: или СССР немедленно подчинится мировому правительству, или США сбросят на него атомную бомбу[731]. Но идею мирового правительства продвигали среди прочих Эйнштейн, Уэнделл Уилки, Хьюберт Хамфри, Норман Казинс, Роберт Мейнард Хатчинс и Уильям О. Дуглас. Многие полагали, что мировое правительство может постепенно вырасти из ООН.
Сегодня идея мирового правительства жива главным образом среди чудаков и любителей научной фантастики. Загвоздка в том, что настоящее правительство опирается на взаимное доверие граждан и общие ценности народа, которым оно управляет, а добиться этого в масштабах планеты нереально. Еще одна проблема: у мирового правительства не будет альтернативы — другой страны, у которой оно могло бы заимствовать опыт управления или куда недовольные граждане могли бы эмигрировать, а также у него не будет естественных сдержек против стагнации и самонадеянности. И ООН вряд ли когда-нибудь превратится в правительство, которому кто-то захочет подчиняться. Совет Безопасности ООН связан по рукам и ногам правом вето, на котором настаивали великие державы, прежде чем уступить ему некоторую долю власти, и сейчас Генеральная Ассамблея — это скорее трибуна для демагогических речей тиранов, чем мировой парламент.