[800]. К тому же с солдатами стран третьего мира, как некогда и с солдатами Средневековья, часто расплачиваются возможностью грабить, а деньги, выделяемые мировым сообществом, можно направить на программы «демобилизации, разоружения и реинтеграции», цель которых — вернуть Генерала Голозада и его товарищей в гражданское общество. Бунтовщики с «убеждениями», получая подкуп от нейтральной стороны, а не от презираемого врага, сохраняют достоинство и не чувствуют, что продались. Можно надавить на политических лидеров, чтобы те предоставили посты в правительстве противоборствующим политическим или этническим группам. Как в случае с утешительной финансовой конфетой, уступки, сделанные независимой стороне, а не заклятому врагу, помогают сохранить лицо. Дезмонд Маллой, сотрудник миссии ООН в Сьерра-Леоне, подметил, что «миротворцы создают атмосферу, благоприятствующую переговорам. [Уступки] становятся предметом гордости — люди так устроены. Все, что нужно, — это механизм, который позволяет вести переговоры без ущерба для чувства собственного достоинства»[801].
Однако читателей новостей, знающих о кровавых банях в Конго, Ираке, Судане и других подобных местах, сложно убедить даже такой обнадеживающей статистикой. Данные ИИМО/UCDP, на которые я опираюсь, ограничены по двум параметрам. Во-первых, в них попадают только конфликты с участием государства — войны, в которых хотя бы одна сторона представляет правительство. Во-вторых, они учитывают только случаи прямой гибели в ходе сражений — людей, павших от боевого оружия. Какая картина предстанет перед нами, если мы станем искать потерянные ключи не только под ярко горящим фонарем?
Первое исключение, не попавшее в наборы данных, — это негосударственные конфликты (межобщинное насилие) между боевиками, ополченцами, мафиями, группами мятежников или повстанцев, часто связанными этнической общностью. Такие конфликты обычно возникают в несостоятельных государствах — это почти неизбежно. Если правительство допускает какие-либо военные действия на своей территории, не потрудившись принять в них участия, — это окончательный провал государственной монополии на насилие.
До недавних пор ученые просто не интересовались негосударственными конфликтами. Никто не вел подсчетов, так что и нам нечего считать и мы не можем вывести никаких трендов. Даже ООН, чья миссия — предотвращать «бедствия войны», отказывается вести статистику по межобщинному насилию (да и любой другой форме вооруженных конфликтов), поскольку государства — члены ООН не хотят, чтобы социологи совали нос не в свое дело и демонстрировали всему миру бесчинства, творимые их кровавыми режимами, или ужасы, которые не в силах предотвратить их беспомощные правительства[802].
Тем не менее, если взглянуть на историю в целом, можно предположить, что в наше время негосударственных конфликтов должно быть гораздо меньше, чем десятилетия и столетия назад, когда государства контролировали лишь малую часть земель. Племенные войны, работорговля, нападения разбойников и кочевых племен, пиратские сражения, войны феодалов и аристократов — все они велись без участия государств и были бичом человечества тысячи лет. В Китае с 1916 до 1928 г. более 900 000 человек погибло в боях между военными правителями[803].
Только в 2002 г. исследователи начали фиксировать негосударственные конфликты. С тех пор силами UCDP собран набор данных по негосударственным конфликтам (Non-State Conflict Dataset), который позволяет нам сделать три важных открытия. Первое: в отдельные годы негосударственные конфликты так же многочисленны, как конфликты с участием правительственных сил, что больше говорит о редкости войн, чем о частоте межобщинных столкновений. Большая часть, что не удивительно, происходит в Центральной Африке, хотя на Ближнем Востоке цифры тоже растут (что особенно заметно в Ираке). Второе: негосударственные конфликты убивают намного меньше людей, чем конфликты с участием правительства. И опять удивляться нечему: государства по определению профессионалы в деле насилия. Третье с 2002 до 2008 г. (последний год этого набора данных) количество смертей в целом понизилось, хотя 2007-й был самым кровопролитным годом межобщинного насилия в Ираке[804]. Итак, насколько можно судить, вряд ли в негосударственных конфликтах гибнет так много людей, чтобы повернуть вспять тенденцию к снижению числа жертв вооруженных конфликтов, которая и определяет Новый мир.
Еще один непростой вопрос — число непрямых смертей мирного населения от голода, болезней и беззакония, усугубленного войной. Часто приходится читать, что 100 лет назад только 10 % связанных с войной смертей приходилось на долю мирного населения, а сегодня это число выросло до 90 %. Новые эпидемиологические исследования, обнаруживающие чудовищное число «избыточных смертей» гражданских лиц (прямых и косвенных), подтверждают это заявление. Вместо того чтобы считать погибших по материалам прессы и неправительственных организаций, ученые проводят выборочные опросы, уточняя, погиб ли у опрашиваемых кто-то из близких или знакомых, а затем экстраполируют полученные данные на все население. В одном из таких обзоров, опубликованном в медицинском журнале Lancet в 2006 г., число жертв войны в Ираке с 2003 до 2006 г. оценивается в 600 000 человек, что значительно превышает 80 000–90 000 смертей, насчитанных за этот период ИИМО и Iraq Body Count, авторитетной неправительственной организацией[805]. Другой опрос, проведенный в Демократической Республике Конго, определил число погибших в гражданской войне на уровне 5,4 млн, что примерно в 35 раз выше оценки ИИМO и составляет половину от всех смертей во всех войнах с 1946 г.[806] Даже учитывая, что данные ИИМO зафиксированы на нижней границе диапазона (из-за жесткого требования, чтобы причина смерти была точно определена), это изрядная разница. Закрадывается сомнение: а можно ли вообще интерпретировать снижение числа боевых потерь как укрепление мира?
Данные о потерях всегда морализуются, и не удивительно, что эти три числа (90 %, 800 000 и 5,4 млн), которые выдвигали в качестве обвинений соответственно ХХ столетию в целом, вторжению Буша в Ирак и равнодушию мирового сообщества к бедам Африки, были широко растиражированы. Но объективный взгляд на источники предполагает, что эти ревизионистские оценки недостоверны (из чего, конечно, не следует, что мы можем равнодушно взирать на гибель мирного населения во время войны).
Начать с того, что изменение пропорции потерь среди гражданского населения с 10 % на 90 % оказалось полностью надуманным. Политологи Эндрю Мак (из HSRP), Джошуа Голдстайн и Адам Робертс, каждый по отдельности, попытались отследить происхождение этого мифа — все они знали, что соответствующих данных не существует[807]. Они были в курсе, что это заявление не проходит простейших сверок с реальностью. На протяжении значительной части истории человечества крестьяне жили натуральным хозяйством, производя минимум излишков. Орда солдат, вынужденная самостоятельно добывать себе пропитание, легко может обречь местное население на голодную смерть. Во времена Тридцатилетней войны войска не только устраивали бесчисленные расправы над крестьянами, но и целенаправленно разрушали дома, жгли посевы, резали домашний скот, уничтожали источники воды, повышая и без того чудовищный уровень смертей среди мирного населения. Гражданская война в Америке, с ее блокадами, уничтожением посевов и тактикой выжженной земли, привела к огромному числу жертв среди мирного населения (историческая реальность, отраженная в клятве Скарлетт О’Хары: «Господь свидетель, я больше никогда не буду голодать!»)[808]. Во время Первой мировой войны линия фронта проходила по населенным районам, артиллерийские снаряды дождем сыпались на города и деревни, и каждая сторона пыталась заморить голодом чужое население, устраивая блокады. Как я уже упоминал, если прибавить число умерших от испанки 1918 г. к косвенным смертям Первой мировой, число жертв среди гражданских лиц увеличится во много раз. Во время Второй мировой мирных граждан истребляли Холокостом, авианалетами люфтваффе, бомбардировками немецких и японских городов в духе «Бойни номер пять» и двумя ядерными взрывами. Какими бы разрушительными ни были сегодняшние войны для мирного населения, вряд ли они могут быть значительно хуже.
Голдстайн, Робертс и Мак, отследив происхождение мифа, докопались до цепи искажений, перемешавшей различные виды жертв: боевые потери одной эпохи сравнивались с боевыми потерями, косвенной гибелью, ранениями и беженцами другой. Мак и Голдстайн прикинули, что на долю гражданских лиц приходится примерно половина прямых смертей и пропорция эта меняется от войны к войне, но не растет со временем. И действительно, далее мы увидим, что в последние годы она значительно снизилась.
Из всех новых эпидемиологических оценок самого широкого внимания удостоилось исследование журнала Lancet, посвященное смертности в Ираке[809]. Команда из восьми иракских медицинских работников ходила от двери к двери в 18 регионах страны и опрашивала людей о недавно умерших родственниках. Эпидемиологи вычли уровень смертности в годы до вторжения 2003 г. из уровня смертности в последующие годы, считая, что разницу нужно отнести на счет войны, а затем умножили получившуюся пропорцию на размер населения Ирака. Эта арифметика предполагает, что число умерших во время войны выросло на 655 000 человек. И 92 % этих дополнительных смертей, по словам родственников, были прямыми смертями от пулевых ранений, воздушных налетов и заминированных автомашин, а не косвенными — от голода и болезней. Если так, данные стандартного подсчета жертв в Ираке занижены в семь раз.