— Нам, пожалуй, пора, — говорит он Хелен.
Уходя, он слышит, как мать кричит ему вслед:
— Том…
(16) 8 мая 2001 года
— …ас!
Хелен вынуждена напрягать голос, чтобы пробиться сквозь его горе. И ей это почти удается. Но его нервы слишком истощены, у него слезы наворачиваются, и вот он уже содрогается от рыданий.
— Томас, ради бога, я пока еще здесь, я никуда не ушла.
— Сколько… сколько еще осталось? — спрашивает он, заикаясь от плача.
— О, я еще побуду… еще немно…
— Сколько?
Губы ее собираются в горестную складку, она гладит его по щеке:
— Три месяца. Он сказал, может быть, и шесть, но лучше все-таки рассчитывать на три. — Она слегка пожала плечами. — Мне так жаль, милый!
— А может быть… Мы с кем-нибудь другим могли бы проконсульти… Мы поедем… мы поедем куда-нибудь… в Америку! Они смогут что-нибудь сделать…
— Все зашло слишком далеко, — говорит она тихим низким голосом. — Томми, нам придется быть храбрыми.
Он трясет головой, и слеза срывается со щеки и падает ей на колено.
— Я не могу, — говорит он. — Я не могу быть храбрым.
(17)10 июня 2001 года
Дорогой Дневник!
Удивительно, но мне удалось немного поспать — каких-нибудь пару часов. Я проснулся внезапно, моя рука обнимала Хелен. Хелен теперь очень холодная, прямо как лед. Мне приснилась Няня — думаю, оттого я и проснулся. Во сне я пытался найти дорогу в свою спальню, которая таинственным образом куда-то подевалась. Няня спросила меня, почему я так настойчиво ищу спальню — устал? Я ответил, что хотел только отыскать свою жену. Ее зовут Хелен, — сказал я ей. Тогда Няня усмехнулась и покачала головой. Так ведь ее там больше нет, — ответила она. А где же она? — спросил я. И Няня указала на лестничную клетку, и я увидел еще один, лишний пролет лестницы. Я пошел по ней, поднимался и поднимался, и конца было не видно. Куда ведет эта лестница? — спросил я Няню. И она ответила мне, что в…
(18)28 мая 2001 года
— Бедфордшир?
Он поправляет простыню у нее на груди и улыбается ей такой широкой улыбкой, на какую только способен сейчас.
— Это из одного старого детского стишка: «Пробьют теперь часы в прихожей пусть, Чтоб самый грустный час явился в мир. И детям время отправляться в путь — на холмик деревянный, в Бедфордшир».
Ее смех переходит в кашель, она вынуждена сплюнуть. Он обнимает ее за плечи и притягивает к себе.
— Итак, — говорит она, успокоившись, — получается, Бедфордшир — это просто кровать.
Он пожимает плечами:
— Дети понимают это именно так, большинство взрослых — тоже, но я думаю, это все-таки нечто большее. По крайней мере так говорила мне Няня.
— Ты ведь любил ее?
— Она была мне больше матерью, чем родная мать. И она первая привила мне интерес к языку.
Хелен кивает и с минуту рассматривает свои исхудавшие руки, прежде чем спрятать их под простыню, с глаз долой.
— Я рада, что ты решил не ехать на ее похороны — на похороны матери, я имею в виду.
Он хмурится и проводит ладонью по ее волосам:
— Почему?
Она передергивает плечами:
— Я боялась, что снова сделаешь это… ну тот фокус с булавкой. Это было ужасно, Томми. Я понимаю, что ты должен был чувствовать, но это… это было жестоко. И так не похоже на тебя.
Он усмехается:
— Да ничего я не делал этой булавкой. Взял ее с собой, хотел дать ему почувствовать хотя бы частичку той боли, которую он причинил мне на долгие годы… но в конце концов так и не смог ею воспользоваться.
— Но ты ведь ей сказал…
— Просто хотел ее уязвить. Хотел, чтобы она помучилась, как я мучился… каждую ночь, лежа в кроватке, обнимая плюшевого медведя, боясь, что дверь сейчас откроется… — Его голос замирает. — Но стоя над гробом, коснувшись его края, я чувствовал только глубокую печаль… от того, что меня обделили нормальными отношениями с отцом и с матерью тоже. Да и вообще, он ведь уже умер… он все равно ничего не почувствовал бы.
Она поворачивается в постели так, что может заглянуть ему в глаза:
— Как ты думаешь, куда он попал?
Он пожимает плечами и разглаживает морщинки на покрывале:
— Кто знает?
— Куда попаду я, как ты думаешь, дорогой?
У него начинает щипать глаза.
— Пожалуйста, — его голос звучит не громче, чем шелест переворачиваемых страниц, — давай не будем говорить об этом.
— Но ты веришь, что куда-нибудь я попаду?
Он кивает, поднимается, надеясь создать иллюзию нормальности многословием:
— Я верю, что ты отправишься в Бедфордшир, потому что именно туда попадают люди, когда засыпают… Вот и все, что с тобой случится: ты уснешь.
Она послушно позволяет поцеловать себя в щеку, прикрывает глаза и тихонько стонет.
— И какой он?
— Бедфордшир? Ну, это такое место, где все правильно… где на деревьях растет мороженое, где всегда светит солнце — даже ночью, — прибавляет он, подняв вверх указательный палец, — и все играют дни напролет. Но что самое главное, там никто никому не делает больно. И вообще никакой боли нет.
— Замечательно.
— Все так и будет, дорогая, — говорит он, глядя, как она закрывает глаза.
— Только одно плохо, — сонно произносит она, когда он уже почти доходит до двери.
— Что же плохого может быть в Бедфордшире? — спрашивает он, притворно удивившись.
— Там не будет тебя… — Она не успевает закончить фразы, потому что засыпает.
(19)10 июня 2001 года
Дорогой Дневник!
Сейчас немного за полночь, 10 июня 2001 года. Хелен умерла пятнадцать минут назад, без четверти двенадцать, 9 июня. Дом тих и молчалив, и все-таки что-то в нем происходит. Я чувствую чье-то присутствие вокруг, какую-то нервную энергию. Я не могу даже приблизительно объяснить, что именно ощущаю. Как будто весь мир остановился. Мне очень хочется избавиться от боли, и в то же время я даже двинуться не в силах. Не хочу ни с кем говорить, никому сообщать. Меня приводит в ужас мысль о том, что люди начнут меня утешать. Что мне делать?
(20)10 июня 2001 года
— Мистер Бел…
— Доктор, нет никаких причин продолжать все это. Я принял решение…
— Прошу прощения, мистер Бе…
— Я принял решение, и, что гораздо важнее, моя жена приняла решение, мы не хотим больше никаких посещений, ни ваших, ни сестер из местной больницы. Короче говоря, ничьих. Я понятно объяснил, доктор Хенфри?
— Нельзя ли мне переговорить с вашей женой… Может быть, она…
— Моя жена отдыхает, доктор. Она очень больна и очень устала. Я не хочу, чтобы ее беспокоили, ни лично, ни по телефону.
— Боюсь, что мне придется сообщить властям.
— Можете сообщать кому хотите, доктор, но мою жену вы не увидите. Всего доброго.
Он кладет трубку. Наверху какое-то шевеление.
— Иду, иду, дорогая! — кричит он… и вдруг понимает, что этот шум не может исходить от его жены.
(21) 15 июня 2001 года
Дорогой Дневник!
Я решился. Таблеток осталось много, плюс морфий. Этого хватит. Пишу тому, кто найдет дневник: пожалуйста, не думайте обо мне плохо. Нет никого, кто стал бы оплакивать меня, никого, кто остался бы после моего поступка без средств к существованию, нет ни кредиторов, ни должников. Итак, будучи в здравом уме и твердой памяти, находясь в добром здравии — хотя, по правде говоря, здоровье в последнее время несколько пошатнулось, я настоящим заявляю, что решил отказаться от того последнего, чем еще владею. Меня зовет деревянный холм, и очень громко — я должен наконец отозваться.
Прощайте.
Томас Беллингс
(23) 7 июня 2001 года
Пожилой мужчина выходит из-под навеса Черинг-Кросс Роуд, как будто по волшебству появляется прямо из воздуха, и трогает его за плечо.
— Привет, Беллингс, — говорит он.
Беллингс оборачивается. Струи дождя бегут по его лицу.
— Разве… разве мы знакомы?
Отходят такси с пассажирами, тротуары полны прохожих. Барабанит дождь, люди снуют туда-сюда, не обращая никакого внимания на потрепанного старика, закутанного во что-то, напоминающее индейское одеяло. Они не обращают на него внимания, потому что он для них невидим.
— Встречались, — хихикает старик, и это хихиканье тут же переходит в горловой кашель. — Но лицом к лицу — пожалуй, нет, это точно.
Беллингс качает головой:
— Извините, но я…
— Неудивительно, — перебивает старик. — В основном ты всегда был ко мне спиной во время наших коротких свиданий… Tête á derrières.[36]
Беллингс морщит лоб. Что-то в этом человеке есть такое… Тот подается вперед, его лицо теперь почти касается лица Беллингса, он говорит:
— Мне было очень приятно с тобой «беседовать», пока меня из-за тебя не… исключили.
Он кладет свою грязную руку на габардиновый плащ Беллингса:
— Скажи-ка мне, а у тебя по-прежнему такая славная задница? И ты по-прежнему так… как бы это выразиться… услужлив?
— Мередит? — Беллингс отшатывается, и тут же позади него на проезжей части раздается резкий гудок.
Старик хохочет, кашляет и сплевывает большой сгусток слизи в ближайшую канаву. Беллингс отводит глаза и пускается бегом к Кембридж-Серкус. Мередит кричит ему вслед:
— Еще не кончено, Беллингс! Уже совсем скоро!
Наконец удается поймать такси, и, забравшись внутрь, он чует запах табака. Он смотрит на надпись на перегородке между ним и водителем: «Просьба не курить» и хмурится. Глядя на струи дождя, стекающие по стеклам, он представляет себе слизь, откашлянную стариком, и червей, копошащихся в ней. И еще он вдруг осознает тот факт, что в продолжение всего разговора ни одной капли дождя на старика не упало.
(24)12 июня 2001 года
Он лежит в постели, обхватив Хелен рукой, прижавшись к ней. Она теперь очень холодная. Хотя он настежь открыл окно, вся комната пропахла фрезиями, садовым компостом и использованными чайными пакетиками. И еще чем-то неопределимым.