Андре Бруссар был удивлен не меньше, чем я, хотя и не подал вида. Он прибыл на причал в обмундировании британского подводника, неся в руках бобриковое пальто. Пробормотав: «Только что со свидания», — он загубил на корню свои дальнейшие попытки убедить меня, что с самого начала знал все о нашем походе (как и о любом другом передвижении в Индийском океане).
— Да, — усмехнулся я, — в конце концов, в вас ведь есть американская кровь.
В ответ он только нахмурился.
Спустя десять дней я обыгрывал его в шахматы вчистую, и нам обоим начинало казаться, что охота за «Петером Штрассером» ни к чему не приведет. Бруссара якобы прикомандировали к нам как офицера связи, но вскоре он доверительно сообщил мне, что его предки во Франции вели коммерческую деятельность, связанную с судостроением.
Грузовые, каботажные, рыболовные суда, — рассказывал он однажды вечером, когда мы разглядывали рисунок «Штрассера». — Не маленькие суденышки — большие южноатлантические китобойцы. На нашей верфи построили «Жака Картье».
— Этот огромный китобойный плавучий рыбозавод?
— Бывший, — пробурчал он. — Потоплен у берегов Южной Джорджии в сорок втором. Как вы думаете, что это такое?
По «этим» имелись в виду три ряда окон вдоль верхних палуб «Штрассера», каждый из которых обрамляли прямоугольные линии. Ряды были одинакового размера и составляли три четверти длины корабля. Мы ломали голову над их функцией.
— Для красоты? — спросил я.
— Вряд ли, — ответил Андре. — Такие окна непрактичны. На корабле в военное время…
— Тогда не окна, а галерея, в которой находится прогулочная палуба. Откуда взялся этот рисунок?
Андре пожал плечами, затянулся и выпустил струйку, растворившуюся в голубой дымке сигаретного дыма, висевшей в воздухе моей каюты.
— От какого-то агента с художественной жилкой, работающего в Адене или Суэце. Рисунок хороший, но это не светокопия. Здесь сказано, что длина корабля — пятьсот пятьдесят футов.
— Большой. Но зачем строить такой во время войны? — спросил я. — У Германии и Италии есть лайнеры, свои и ваши, голландские, шведские. А этот новый.
— В галереях могут быть спрятаны орудия.
Я покачал головой:
— Никто бы не стал строить торговый крейсер с нуля. Кроме того, уже и так слишком много военных кораблей и самолетов, а нейтральных флагов, за которыми можно спрятаться, не хватает.
— Ракеты? Самолеты? Мины?
— Нет смысла, — твердо ответил я. — Либо это что-то другое, либо вообще ничего.
На этом уровне и оставались наши догадки, пока мы продолжали двигаться к северу.
А потом мы нашли его.
«Единорог» находился в двух днях пути южнее Сокотры. В ту ночь мы избежали встречи с итальянской эскадрой, состоявшей из линкора класса «Литторио», двух крейсеров и четырех эсминцев, бороздивших тот участок Индийского океана, который немцы отдали им на откуп. В отсутствие луны в небе светили лишь яркие экваториальные звезды, и когда мы всплыли у них в кильватере, то чуть на него не наскочили. Матрос Боун, наш лучший впередсмотрящий, заметил его первым.
— Слева по носу неопознанный объект, сэр.
Поначалу в бинокль он выглядел, как бревно.
— Капитан, — сказал Томпкинсон, наш первый лейтенант, — по-моему, на нем человек.
— Стоп машина. Поднять его на борт.
Человек оказался жив. Его отнесли вниз к врачу Гордону. Мы с Бруссаром остались ждать в коридоре.
— Ну, как он, Лео?
Лео Гордон развел свои широкие, плоские ладони, затем подал мне папку с отчетом.
— По всем параметрам, он должен бы чувствовать себя значительно хуже. Здесь полно акул, а он, похоже, провел на этом бревне не один день. И, по-моему, он еврей.
— Это объясняет, почему он выбрал акул, — сказал Бруссар. — Для еврея эта компания получше, чем фашисты.
— На нем европейская одежда. Изношенная. Никаких документов, только номер, вытатуированный на руке.
— Что-нибудь говорит?
— Да, но я не разберу, — ответил Гордон. — Похоже на немецкий.
— Давайте сюда Грайнера.
Мо пошел поговорить с пострадавшим, который лежал навзничь, жмурясь от яркого освещения нашего импровизированного медпункта, и выглядел измученным, но спокойным; мы остались ждать. Через несколько минут Грайнер вышел в коридор.
— Язык, который вы слышали, это польский, — сказал он, потирая небритый подбородок; выступающая челюсть сочеталась у него с массивным телосложением, создавая внушительный цельный образ. — Я польску не знам, но он еще говорит на идише, а идишем я владею. Его зовут Хершель Дубровский, он умирает с голоду, выбился из сил, и, по-моему, с ним случилось что-то действительно ужасное.
Бруссар фыркнул:
— Конечно, случилось. Он же еврей.
Два дня спустя мы лежали на океанском дне у мыса Гварда-фуй и слушали рассказ поправляющегося, но все еще слабого Хершеля Дубровского. Нас было трое: Бруссар, Грайнер и я.
Грайнер записывал все на проволочный магнитофон. Далее следует расшифровка истории Дубровского, переведенной помощником радиста Мо Грайнером.
«Я вырос в Южной Польше и жил в Кракове, когда началась война. Я знал, что мне следовало уехать, бежать, бежать куда угодно, но не мог оставить свою большую семью. Своих родителей, бабушек и дедушек, тетей и дядей, братьев, сестер, племянников и племянниц, а также бессчетное число двоюродных братьев и сестер. Четыре поколения. Насколько мне известно, я — единственный выживший.
Нас разбросали по всему свету. До войны я работал инженером-гидротехником в краковском муниципалитете, но нацисты сделали меня сельским рабочим и послали сперва в Восточную Пруссию, а потом на Украину.
После поражения Франции, а затем Британских островов немцы бросили силы на Россию. Мы слышали про Турцию и про то, что британцев заставили уйти из Африки. Мы трудились и умирали, но пока немцы получали урожаи, они не часто нас убивали.
Все это время ходили слухи о переселении — на север, на восток в Сибирь, в Африку и на Мадагаскар; что строились специальные корабли; что это будут подчиненные еврейские государства, но нам позволят жить. Затем прошлой зимой сообщили, что наши фермы заселят этническими немцами, а мы должны готовиться к переезду на Мадагаскар. Офицеры из СС приходили в наши хозяйства и читали лекции про Мадагаскар: про леса, животных, про климат и про работу, которую нам предоставят. Объясняли, что мы станем жить автономно, сохраним свою культуру, и при условии нашего мирного существования и производительного труда нас будут защищать. Кто-то верил всему этому, другие ничему не верили. Большинство людей считали, что впереди много горя, но возможны и положительные стороны. Мы-де, евреи, уже столько всего прошли, пережили и Вавилон, и Рим. Переживем и нацистов.
Через два с половиной, может, три месяца нас пешим порядком отконвоировали к железной дороге. Как обычно, посадили в грузовые вагоны, запечатали двери, но поездка оказалась короткой. Через сутки мы добрались до Севастополя, который немцы превратили в курорт. На станции нам разрешили помыться, затем построили и отвели на пристань. Охранников оказалось немного. Впереди ждала своя земля. Мы радовались. К тому же куда бежать-то?
Нас ждали три корабля, все одинаковые, чистые, новенькие, как будто только что с завода. Наш назывался „Горх Фок“ и выглядел точно как то судно на картинке, что вы мне показывали. Для нас предназначались три палубы с каждой стороны. Условия, в которых нас разместили, привели меня в недоумение. В нашем отсеке находилось полторы тысячи человек. Очень длинное помещение, в каждом конце по двери, которыми нам не разрешалось пользоваться. Внутреннюю стену покрывали живописные пасторальные сцены, но никаких дверей или окон. В стальном настиле были проделаны колеи или пазы, примерно через каждые двадцать футов, тянувшиеся от внутренней стены к внешней, а в ней — сплошной ряд огромных открытых окон, у которых мы могли стоять и любоваться видами: Черное море, Босфор, Египет, Суэцкий канал. Большинство пассажиров и океана-то прежде не видели. Все оживились, стали весело общаться — таких ощущений мы не испытывали уже, наверное, много лет.
Обстановка состояла из ширм и простой мебели; нам предлагалось разместить это по собственному усмотрению. Мы соорудили комнаты и квартиры, организовали туалеты над отверстиями в палубе, предназначенными для этой цели. Еду нам приносили. Она была из самых простых продуктов, зато предоставлялась в избытке. С нами находились двое офицеров СС, мужчина и женщина, в чьи обязанности входило разбираться с нашими просьбами и отвечать на вопросы, что они и делали, достаточно внимательно и добродушно. На корабле быстро сложилось подобие общественной жизни. От нас не требовали никакой работы. Мы чувствовали себя как в отпуске.
Я знал примерно дюжину человек с моей фермы, и мы подолгу обсуждали, что нас ожидает. Большинству из них виделось радостное, светлое будущее. А я сомневался. Корабль производил странное впечатление, и мне как инженеру-гидротехнику многие вещи казались бессмысленными. Я сам никогда не смог бы предположить, что кому-то придет в голову спроектировать такой корабль, но, с другой стороны, немцы ведь выиграли войну. Возможно, здесь применялись какие-то новые технические открытия, о которых я не знал.
Лишь достигнув Индийского океана, мы наконец выяснили, в чем здесь дело.
В ту ночь светила луна и ветер дул с востока. Утверждать не могу, но думаю, что во многом благодаря этим обстоятельствам я все еще жив.
Мы стояли у окон с моим другом Мойше Морсером и смотрели на море. Мы знали, что Мадагаскар уже близко, что до него меньше недели пути. Мойше был типографским работником и надеялся устроиться по специальности. Колонии потребуется газета, возможно, несколько. Даже немцам нужна печатная продукция. И тут мы почуяли запах.
Сначала мы подумали, что на корабле, наверное, промывают санитарные цистерны, но на Украине я работал в мясной лавке и знал, что это такое. Кровь и требуха. Они сбрасывали их в море в большом количестве, но для чего — мы не могли понять. Пока не увидели акул.