Итак, один из героев, играя на арфе, убедил дев-оборотней скинуть волчьи шкуры. История гласила, что они в человечьем обличье сели слушать игру арфиста, все три вместе, плечом к плечу.
— Конечно, они были прекрасны, — нараспев рассказывала фея. — Прекрасны, словно три черные лилии на стебле. Но также не подлежит сомнению то, что между длинных зубов алела кровь загубленных ими жертв, а в сброшенных шкурах и черных как вороново крыло локонах запутались косточки младенцев.
Итак, пока три девы зачарованно внимали музыке и льстивым песням, второй герой, который был под холмом, изготовился и бросил самое длинное, самое острое копье с такой силой, с какой могут метать копья только герои. Копье взмыло вверх и, вонзившись в предплечье первой из дев, пронзило ее сердце; пронзило сердце второй; пронзило и третью, выйдя у той из шеи. Оборотни оказались насаженными на копье словно бусины, нанизанные на нить.
Спросила ли я, почему надо было их убивать в человеческом облике? Был ли это единственно возможный магический способ покончить с оборотнем или же просто легче было убить деву, чем животное? Кажется, я не спрашивала. И ответа не знаю.
Тем временем рассказ подходил к концу:
— Потом он обезглавил их мечом, отсек им головы, — пропела моя гостья. Она тоже, конечно, была нецивилизованна и жестока — чего еще можно ожидать от музы? Конечно, не так жестока, как юные девы, рвущие клыками ягнят и детей. Ну а герои поступали так, как их вынуждал долг.
— Да, такое могут совершить только двое сильных мужчин, — отозвалась я.
— Такое может совершить любой, не обделенный хитростью, — возразила Небесная дева. — Но главное — это песня, иначе их не приманишь.
— Вон они там, на улице, — огрызнулась я. — И приманивать не надо.
— Спой им, и останешься жива. Не станешь петь — они в два счета разорвут тебя.
— Ну, я могу и не выходить. Запру дверь. И подожду до понедельника, до убывающей луны. Что потом?
— Они всегда будут поблизости, терпеливо выжидая. До следующей полной луны, — бормотала старуха. — И до следующей после следующей, и так во веки веков. — Теперь в ее дыхании чувствовались не винные пары, a uisege beatha[58] и цветущий вереск.
— Почему?
— Ты нашла книгу Колума.
— Что, никто не читал ее раньше?
— У тебя же есть глаза, — прозвучало в ответ. — И ты видишь, что никто не читал. Это твое проклятие. И твое благословение.
Мы не шевелились. Взошла огромная луна, и комната наполнилась ее светом. Сегодня была суббота. Ну а завтра огромная луна станет полной.
Эту субботнюю ночь я проспала без снов. Фея была настолько мила, что отправилась спать на кушетку. Дважды я просыпалась. Первый раз около четырех утра. Сложно было разглядеть что-то среди теней деревьев и отблесков оранжевого уличного фонаря, и я не увидела их внизу, на тротуаре.
Ближе к восходу солнца во дворе с другой стороны дома послышался какой-то шум, и я опять проснулась. Я подошла к окнам, выходящим на ту сторону, и увидела… Фигуры… Фигуры в мрачных одеждах, окружившие единственное дерево, растущее среди пожухлой травы. Мерцание браслетов, блеск глаз — казалось, их глаза видят меня в темноте, и я невольно отшатнулась. Глаза светились красным огнем. Таким красным, что по сравнению с ним лампочки на стене померкли. Какое-то время я стояла неподвижно, переживая ужасное чувство, охватившее меня, когда мой взгляд скрестился с их яростно-красным. У меня возникло ощущение, что мои глаза стали точь-в-точь такие же кроваво-красные, как и их.
Прошло какое-то время. Я заставила себя сдвинуться с места и опять выглянуть в окно. Трепещущие тени под деревом оказались не чем иным, как чьим-то бельем, развешанным на бельевой сушилке, периодически появлявшейся во дворе; ну а мерцание золотого и красного — просто обман зрения в темноте.
Что ж, эта история напоминала визит к стоматологу. Можно терпеть зубную боль, откладывая поход к дантисту до поры до времени. Но если что-то не в порядке, рано или поздно все равно придется заняться этим.
Когда я была маленькой, то ездила в метро вместе с мамой. Я с трудом забиралась в вагон, а она всегда держала меня за руку. От мамы пахло французскими духами, которые она тогда любила; назывались они «Emeraude». А в поездах мама рассказывала мне всякие истории. Их было так много, просто отрывков и скоротечных фантазий или недодуманных мыслей. В подростковые годы (слово «тинейджер» тогда еще не существовало) мама писала песни и исполняла их. Говорили, у нее был изумительный голос, но мне не посчастливилось слышать его — почему-то голос пропал.
Не знаю, есть ли в Ирландии метро. И лучше бы его не было. Помоги им Бог, если все-таки есть. Потому что туннели метро вторгнутся в холмы, таинственные пещеры и пройдут через Многоцветную Страну, которая то ли потусторонний мир, то ли эльфийский — или и то и другое вместе.
Теперь Небесная дева больше не висла на моей руке, а твердо и бодро шагала походкой женщины средних лет. И уже гораздо лучше вписывалась в лондонский мир. Волосы ее сияли и больше не выглядели, как колтун. Глядя на меня, она приоделась в джинсы и футболку, хотя сверху все же надела длинное пальто и оставила старые башмаки. Сережки феи напоминали сияющие бриллианты или, скорее, звезды. Все может быть. Так как в ее распоряжении был воображаемый платяной шкаф, то и надеть можно было все, что угодно.
В руках я держала зачехленную гитару. Хотя гитара живая, ей все равно не нужен билет, так как никто больше не видит, что она живая. Так же дело обстояло и с феей. Она, словно обмылок, проскальзывала мимо автоматического барьера по моему билету, и вот мы втроем: она, я и гитара, уже на эскалаторе, съезжаем в туннели под Лондоном.
Внизу, под туннелями, вокруг туннелей — остатки римской цивилизации: древние банкетные залы, чумные ямы. Я никогда не слышала, есть ли они на самом деле, но страшилки, ясное дело, существуют. Вроде как тот замок Сэнви, где Колум провел ночь среди привидений и венценосных особ.
Мы сели лицом по направлению движения.
Через четыре-пять остановок — я не считала и не обращала внимания — свет мигнул. Поезд качнулся. Я огляделась. В вагоне никого кроме нас не было. Но зато присутствовало нечто — облака; да, так я и сказала бы: облака в метро. Говорят, что Небесная дева спускается с небес… ее имя обозначает что-то связанное с красотой и небесным сводом — она посланница Небес.
И вот мы втроем, она, я и гитара, оказались в туннеле, черном как сажа, наполненном отголосками проезжающих поездов. Уже и самого туннеля не стало…
Как я уже говорила, в Ирландии я ни разу не была. Я имею в виду, что никогда во плоти не посещала какое-то определенное место в Ирландии. Тогда же я оказалась в генетической Ирландии в моей крови и физической душе. Там.
На восходе солнца или вечером, на земле или в воде, я знаю, что умру, но, слава Богу, не знаю когда…
Я была на вершине холма. Небесная дева исчезла, сказав, что будет сидеть в моем мозгу, чтобы вдохновлять меня. Может, так она и сделала.
Думаю, то была воображаемая мною Ирландия. Не только Ирландия, которая была в прошлом, но вечная Ирландия, не имеющая ничего общего с городами, современными путями сообщения, поездами, могилами и евро-валютой.
На вершине холма не было никакого замка, а, насколько хватало глаз, простирался огромный океан, каким он бывает поздним летом. Солнце садилось, и вода была словно вино. Зеленели тисовые, дубовые, рябиновые и терновые заросли. Ястребы улетали с побережья вглубь страны. Медведи, подобно монашенкам в коричневой одежде, продирались сквозь заросли. Было очень спокойно. Пахло диким чесноком, цветами и яблоками.
Одежда моя каким-то непонятным образом изменилась, но гитара не превратилась в арфу. Я настроила свой инструмент, пока ждала наступления темноты и восхода полной луны. Пока ждала, что они понесутся на меня, а впереди них — лающие тени. Хоть я и была одна, но больше не боялась. Вы спросите: почему? Но я сама не знаю почему.
Луна уже взошла, но ничто не нарушало ночного покоя. Я взяла несколько аккордов и стала медленно перебирать струны. Когда гитара сама собой издала жуткий звук, подобный лаю лисицы, — от подобного звука волосы на голове встают дыбом, — я поняла, что они приближаются. Колум не понял, как арфа смогла издать такой звук. Но я догадалась. Этот звук звал их, вот и все. Вроде как исполнитель порой называет мелодию, которую собирается сыграть.
Я смотрела, как они выбегают из леса. Теперь они были не девушками, а тремя черными зверями, слишком большими для лис. Огромными и опасными животными. Пушистый мех колыхался, неоновые глаза кровожадно горели. Мои пальцы перебирали струны, гитара пела свою песню, а они взбегали по холму.
Теперь я чувствовала их запах. То не был запах дикого зверя. Пахли они летней ночью, травой, чесноком и цветами, но туда же примешивался сильный запах сырого мяса и крови. Они окружили меня, тяжело дыша, с вывалившихся из страшных пастей черных длинных языков на землю капала слюна.
Какая-то часть меня думала следующее: «Они размышляют, понравится ли им музыка и стоит ли присесть, или же лучше просто убить меня и пообедать».
Но другая часть меня начала петь. Мелодию, которую я про себя сложила специально для них.
Я привыкла к неудобоваримой аудитории в Лондоне: шумные и беспокойные, люди чокались, хрипло смеялись, а я продолжала играть настолько хорошо, насколько это у меня получалось. Эти зверюги, пусть и в извращенной форме, но все же были частицей этих зеленых земель. Они перестали кружить, рядком уселись передо мной, сомкнули челюсти, смотрели и слушали, навострив уши, словно радары. Вот что я пела им:
Девы с волосами цвета воронова крыла,
Ваши локоны черны, словно глубокая ночь,
Красота сведет с ума от восхищения или зависти
Каждого, будь то женщина или мужчина,