родливыми, но если их волосы, груди, бедра или голос напомнят ему Хатшепсут, им придется познать силу его обелиска! Он будет брать их до изнеможения, до истощения, подобного тому, как высыхает одинокая пальма в пустыне. О, Хатшепсут, любимая…
— А туда очень далеко? — спросил Тутмос, со всей силой налегая на весло, чтобы выгнать ладью на стремнину. — Дней пять или больше?
Амсет беспомощно воздел руки.
— Мой отчим Птаххотеп прошел расстояние до дельты за три дня, когда отправлялся в поход на азиатов. Только там были совсем другие корабли!
Ладья тем больше набирала ходу, чем дальше уходила к середине Великой реки. Тутмос восхищенно крикнул:
— Амсет, смотри! Течение само несет нас. Хапи, бог Нила, на нашей стороне!
— Хорошо, если ты окажешься прав! — ответил Амсет, но на его лице был написан страх: как бы приключение не кончилось катастрофой.
Много дней мальчики совещались, как Тутмосу повидаться с его матерью. Сененмут обещал помочь, но потом Амсет разочаровался в отце. Тогда-то и созрел у них безрассудный план, как освободить Исиду собственными силами. Обстоятельства складывались удачно: Хапусенеб, верховный жрец, отбыл с Хатшепсут в страну Пунт, а Сененмут, Величайший из великих, дни и ночи проводил в горах запада, где из земли вырастал новый храм. А поскольку и Пуемре, второй пророк Амона, тоже был занят на строительстве, то обоим мальчишкам было нетрудно увести бараноголовую ладью, на которой царица-фараон обычно переправлялась на другой берег Великой реки.
До сих пор ни один из них не правил судном, но Амсет, более живой и бесшабашный, решил, что сможет с этим справиться, если им удастся вывести ладью на стремнину. И вот судно неслось вниз по Нилу, и удерживать его стоило немалых усилий. Один из них сидел у руля на носу, другой — на корме, и оба все больше впадали в задумчивость. Когда в храмовых архивах мальчики тайком изучали папирусы и прикидывали свои шансы на благополучное прибытие в Бубастис, все казалось так просто, но теперь…
— В моих жилах течет кровь Амона! — громко крикнул Тутмос, храбрясь. Но очень скоро силы его иссякли и направлять ладью по курсу не получалось. Тутмос отпустил длинное тяжелое весло, и ладья мгновенно развернулась боком, угрожающе накренившись. Тут уж и Амсет бросил свое весло и кинулся к кожаному мешку с водой и узелку с хлебом и фруктами, их провианту, ибо припасы едва не выпали из плоской ладьи.
Судно завертелось в бурном потоке, как пустая скорлупка, а бараноголовый Амон на носу нырял вверх-вниз в бешеном ритме.
— Как только пройдем поворот, — бодро произнес Амсет, — течение станет спокойнее. Ложись на дно, чтобы усилить центр тяжести.
Тутмос повиновался.
Теперь, когда вышедшая из повиновения ладья с неимоверной скоростью неслась прямо на берег, Амсет пожалел, что вообще ввязался в эту опасную авантюру. Ведь даже если они найдут мать друга, что им делать потом? Привезти Исиду назад они не могут — Хатшепсут снова выгонит ее. К чему тогда все это? И, смахивая воду, хлещущую ему в лицо, Амсет принялся молиться Амону, дабы бог простер над ними свою длань.
Только Амон не спешил помогать, и злая сила все сильнее гнала их к берегу. Уже показались черные пещеры, которые поток вымыл на излучине; под ними камни разбивались в щебень, а суда в щепу, и только во время Шему, когда уровень воды падал, они открывались взору.
— Боишься? — спросил Амсет, глядя на дрожащие губы Тутмоса.
— Очень, — жалобно ответил юный фараон и теснее прижался к папирусному днищу.
— Я тоже, — признался Амсет. — Это я виноват. Я должен был знать…
— Чепуха. Ты, как и я, не виноват. Если на ком и лежит вина, так это на Хатшепсут, фараонше. Это она отправила мою мать в ссылку. Только поверь мне, Амсет, Мааткаре не вечно править! — Тутмос приподнялся на локтях. — Придет день, и она предстанет перед Осирисом. И он положит на весы Маат все доброе и злое в ее жизни, и зло глубоко утянет чашу весов.
— Как ты можешь говорить такое о Мааткаре, фараоне?!
— Я знаю, что говорю! — Глаза Тутмоса гневно сверкнули. — Однажды я сяду на трон Гора. Вот тогда и посчитаюсь с ней за все, что она сделала. Клянусь отцом моим Амоном, господином Двух горизонтов!
Хотя ладья и вертелась подобно певице из храма Амона в Карнаке, Амсет не выпускал из виду пещеры на берегу, к которым несло их все стремительнее.
Браться за весла не было смысла — все равно их сил не хватит, чтобы изменить направление. Это был вопрос нескольких мгновений. Барку или затянет в одну из пещер, или разобьет об отвесный скалистый берег. Она перевернется и утонет, как кроты на полях, которых в месяце тот накрывает разлившийся Нил.
«Мешок с водой!» — невесть откуда донесся до ушей Амсета голос. Мальчик схватил кожаный мешок, выдернул затычку и вылил воду, потом набрал в легкие воздуха и принялся надувать его. Закупорив мешок снова, он протянул его другу.
— Держись за него крепче, когда мы перевернемся!
Тутмос отчаянно замотал головой:
— Нет! А ты?
Амсет силой сунул ему мешок в руки и сказал:
— Я ухвачусь за лодку.
— Амон, да простирает он свою длань…
Дочитать свою молитву Тутмос не успел. В то же мгновение баранья голова на носу ладьи «боднула» скалу, волна развернула судно боком, высоко подняла и вытряхнула мальчишек за борт. Тутмос, вцепившись в надутый кожаный мешок, еще услышал короткий вскрик Амсета, будто того сразила стрела, а потом все вокруг потонуло в громком рокоте вод.
О Великая Эннеада богов! Он и в самом деле не собирался с ней спать. Он разыскал ее, чтобы сообщить, что Амсет ему все рассказал, и теперь он чувствует себя обязанным позаботиться о сыне. Но лишь только Руя вышла навстречу Сененмуту и обняла его, он почувствовал исходящее от нее тепло, какого не знал уже много лет. Руя, конечно, не стала моложе, однако морщинки, собравшиеся вокруг глаз, не делали ее менее желанной, а округлости тела возбуждали еще больше, чем прежде, — меж ее полных грудей мужчина мог бы забыть времена Ахет, Перет и Шему, вместе взятые.
— Ну почему, во имя богов, ты ничего не сказала мне? — спросил Сененмут, удовлетворенно отпуская ее тело. — Мое сердце исполнилось бы гордости, если бы я узнал, что стал отцом такого замечательного мальчика.
Руя, подобно юной деве, стеснительно прикрыла руками грудь, будто не хотела, чтобы ее видел чужой мужчина, и ответила:
— Я боялась скандала. Я хотела для Амсета отца, который был бы всегда рядом, жил в семье, а не того, кто проводит ночи с царицей.
— Ну что ты, — смущенно пробормотал Сененмут. Тогда все сложилось бы иначе.
Руя рассмеялась.
— Легко говорить, когда время прошло. Если мужчина подпадает под чары женщины, никого другого для него больше не существует. А если эта женщина — владычица Обеих земель, то и у самой Хатхор не осталось бы шанса.
— Ты просто обиделась…
— Обиделась? — горько усмехнулась Руя, натягивая тонкий плиссированный калазирис. — Такова была моя участь — стать нелюбимой женой нелюбимого мужа, ибо этого брака пожелали мои родители. Не так уж необычно для нашего времени — во многих семьях происходит то же самое. Беда моя в том, что я встретила мужчину, которого полюбила больше всего на свете, мужчину, вложившего в меня свое семя. Но он отвернулся от меня ради женщины, равной которой нет на земле.
— Прости меня, Руя! — Голос Сененмута звучал нежно и искренне.
— Мне нечего прощать, — ответила она, но Сененмут увидел, насколько уязвлена эта женщина. — Я не красавица, да и летами постарше тебя, а уж с золотом мне с той и состязаться нечего.
— Замолчи! — не сдержался Сененмут и чуть погодя добавил извиняющимся тоном: — Я чувствую себя подлым пришельцем, который отнял у мужа жену, посадил ей на шею ребенка — и был таков. Меня нисколько не удивит, если ты меня за это возненавидела.
Руя присела на краешек постели и покачала головой.
— Ты не крал у мужа жены. Во всяком случае Птаххотеп не потерял меня, потому что никогда не владел мною.
— Зачем, о боги, ты сказала ему, что не он отец Амсета?
— Так вышло. Птаххотеп ума лишился от ревности. Каждый раз, отправляясь в поход, он терзался одной лишь мыслью: с кем теперь его Руя делит ложе?
— А у него были причины для ревности?
— Ты, Сененмут, был единственной причиной. Клянусь своей рукой! — Руя разгладила волосы и принялась заплетать тонкие косички. — Однажды начальник войска вернулся из похода против племен юга, живущих в пустыне. Он ворвался в дом с обнаженным клинком, обшарил каждый угол в поисках любовника и, дико вращая глазами, стал орать не своим голосом, что убьет каждого мужчину, хоть раз переступившего порог этого дома. Нет, уверяла я, для ревности нет даже повода, совесть моя чиста, как бутон лотоса. Тогда он окончательно вышел из себя, приставил к моей груди острие меча и крикнул: «Ты жестоко ранила меня своим обманом, и, если не сознаешься, я заколю тебя, потом убью ребенка и покончу с собой!»
— Кровожадное чудовище! — не удержавшись, воскликнул Сененмут. — И что ты сделала?
— А что я могла? Я подумала, что Птаххотеп от кого-то случайно узнал о нашей связи, поэтому и призналась во всем.
— Во всем?
— Да. Я боялась, что он как-нибудь отыграется на сыне, и открыла ему, что не он, а Сененмут, советник и управитель дома царицы, отец Амсета.
Величайший из великих сидел подле Руи с поникшей головой. А женщина, запинаясь, несмело поведала ему, как начальник войск в тот же день ушел от нее и больше никогда не переступал порога этого дома.
— Ревность — не что иное, как уязвленная гордость, а Птаххотеп горд чрезмерно, — горько заключила Руя.
Внезапно снаружи раздались громкие голоса. Двое подвыпивших гуляк орали во всю глотку:
— Руя, киска! Руя, обслужи нас по-быстрому! Эй, Руя, открывай!
Сененмута словно парализовало, он не мог шелохнуться, только смотрел Руе в лицо, требуя ответа. Руя поджала губы и, упорно избегая его взгляда, молчала. Тогда Сененмут схватил женщину за плечи и затряс ее, как молодое дерево. Руя продолжала молчать. Крики с улицы становились все громче и двусмысленнее. Сененмут оставил Рую, дрожащими руками кое-как натянул схенти и направился к выходу.