Леберехту с трудом удалось привести в порядок свои мысли. Ему потребовались усилия, чтобы следить за рассуждениями монаха, ведь каждое его слово ставило новые вопросы. Например, тот, который он задал сразу же:
— Но почему вы до сих пор не выдали книгу Коперника архиепископу?
Лютгер покачал головой.
— Эта книга для нас — залог того, что мы можем оставаться в монастыре. Для архиепископа аббатство на горе Михельсберг давно уже стало бельмом на глазу. Они с радостью разогнали бы нас не сегодня-завтра, поэтому и выискивают все новые основания для того, чтобы выдворить монахов отсюда, хотя аббатство наше облечено монастырской неприкосновенностью. И покуда эта книга хранится здесь, ни один архиепископ не осмелится прогнать нас со своей земли. Он побоится, что мы распространим проклятие Коперника.
Леберехт подошел к окну и бросил взгляд сквозь тусклые стекла, изменявшие все до неузнаваемости. Как объяснить Лютгеру, что ему нужна эта книга, что его жизнь зависит от того, передаст он ее архиепископу или нет.
— Удивительно, — обратился он к монаху, — что эта книга до сих пор не украдена и все еще стоит на том месте, которое ей назначено.
— А где же надежнее спрятать книгу, как не между другими книгами? — Черный монах рассмеялся, обнаружив щербинку между зубами. — Разумеется, мы подумали и об этом. Аббат много лет назад распорядился копировать книгу в скриптории. Двадцать братьев переписывают этот труд, начиная с конца, каждый по одной странице — так принято в тайных писаниях, дабы никто не мог понять содержания. И сегодня еще отдельные страницы в разрозненном виде хранятся в скриптории, оттого было бы непросто собрать их воедино.
После этих слов Лютгер взял книгу Коперника, собираясь подняться по лестнице и поставить ее на то место, откуда достал.
Тут Леберехт подскочил к нему и, схватив монаха за полу черного одеяния, воскликнул взволнованным прерывающимся голосом:
— Отдайте книгу мне, Христом Господом прошу! Я должен иметь ее!
Лютгер досадливо освободился от его хватки и, продолжая подниматься по лестнице, проворчал:
— Полно, сын мой! Разумнее всего было бы забыть обо всем этом. — Монах не дал себя смутить и, поставив книгу на место, спустился вниз.
Глаза Леберехта сверкали от бессильного гнева. Он сжимал кулаки, словно хотел кинуться на монаха, и производил впечатление охваченного смятением человека.
— Говорю же вам, я должен иметь эту книгу. Ну пожалуйста!
Лютгер не мог понять столь странного поведения. Он недоуменно оглядел своего ученика, затем положил правую руку ему на плечо и попытался успокоить его:
— Могу себе представить, насколько все это угнетает тебя. Наверное, было бы лучше, если бы я смолчал. Однако же теперь все сказано, и тебе придется с этим жить.
— Я должен иметь эту книгу, слышите, должен! — В голосе Леберехта звучало отчаяние, и он, сначала запинаясь, а потом все быстрее, словно хотел поскорее покончить с этой исповедью, рассказал о своей встрече с архиепископом, об угрозах и шантаже его преосвященства. Но не угрозы архиепископа и не содержание книги Коперника были тем, что вызывало у юноши такое отчаяние.
Лютгер слушал с окаменевшим лицом. Хотя он и считал архиепископа способным на всевозможные коварства, его поразил способ, который тот выбрал для того, чтобы достичь своей цели. Монах отвернулся, пытаясь собраться с мыслями; затем, устремив взгляд в пол, начал расхаживать взад-вперед между пюпитрами. Вдруг он остановился и поднял на юношу глаза.
— Насчет одного ты должен иметь четкое представление, сын мой: если ты выполнишь волю архиепископа, это будет означать твою смерть. Как только книга окажется в его распоряжении, он устранит тебя. Ведь ты станешь слишком опасным свидетелем, не менее опасным, чем твой отец. Но если ты попытаешься дать понять его преподобию с Храмовой Горы, что искомую книгу найти невозможно, то, во-первых, станешь свидетелем посягательств архиепископа, а во-вторых, сможешь в любой момент шантажировать его.
— Это означает, — угрюмо произнес Леберехт, — что мне придется выбирать между Сциллой и Харибдой: либо быть повешенным, либо стать утопленником.
Возникла гнетущая пауза, долгая, как молчание церковного проповедника перед спасительным "аминь". И когда монах заговорил, это показалось Леберехту спасением.
— У тебя есть один-единственный выход, — сказал Лютгер. — Ты должен бежать отсюда прочь, далеко, туда, где тебя не достанет рука архиепископа… И как можно скорее.
Леберехт взглянул на Лютгера. Он догадался, что они оба в это мгновение подумали об одном и том же.
— Я мог бы оказаться полезным в вашей поездке в Монтекассино в качестве сопровождающего. Что скажете, брат Лютгер? — спросил юноша.
Тот недолго колебался.
— Предавать себя смерти — против природы человеческой. Ты должен бежать, если хочешь жить. Только это должно произойти тайно, чтобы другие не знали. Аббат Люций, конечно, не станет возражать против того, чтобы снабдить тебя сутаной послушника, если будет уверен, что реликвии окажутся в безопасности.
Леберехт упал в объятия монаха. Лютгер явился ему как ангел, которого Господь послал с небес в момент крайней нужды.
— Италия, — мечтательно произнес он, — Италия, страна искусств! Как часто мой мастер Карвакки грезил Италией и утверждал, что там другой мир, другое время! Что держит меня в этом городе, имя которого не идет у меня с губ с тех пор, как мой отец был сожжен в его стенах? В городе, где меня рано или поздно может постигнуть та же участь?
Мрачное лицо брата Лютгера просветлело. Леберехт и в самом деле мог быть очень полезен ему в его миссии. Четыре глаза увидят больше, чем два, а молодой каменотес к тому же мужчина сильный, способный защищаться, если придется. Теперь оставалось только убедить аббата Люция в необходимости отправить Леберехта вместе с ним. Тот знал юношу со времен чумы и ценил его образованность, поэтому, конечно, не увидит оснований отклонить его просьбу.
— Мы не будем сообщать аббату Люцию об истинной причине твоего бегства, — сказал Лютгер. — Чем меньше людей, знающих о твоих проблемах, тем лучше. И прежде всего, я не хотел бы давать аббату долго раздумывать над этим.
Леберехт согласился, так что оба условились уже на следующий вечер в то же самое время вновь встретиться в библиотеке и обсудить детали путешествия.
По дороге домой, идя через темные переулки, Леберехт поймал себя на мысли, что город вдруг стал ему чужим, словно он давно уже утратил с ним связь. Когда юноша пересекал соборную площадь, часы на башне пробили восемь. Там, где по левую руку каменные ступени вели к Отмели, Леберехт остановился. Он вспомнил о Марте. До сих пор, занятый своими размышлениями, он совсем упустил из виду ее судьбу, теснейшим образом связанную с ним. Теперь же ему стало стыдно за это.
Леберехт присел на каменную стенку, которая окружала соборную площадь, и задумался. После того как Марта дала ему пощечину, страсть его к ней поутихла (во всяком случае, он воспринимал это так), но любовь к ней скорее возросла. Нет, он не мог, не имел права оставить Марту в беде. Не он ли несет главную вину за ее бедственное положение? Знает ли Марта вообще, как обстоят дела вокруг нее? Знает ли она, что о ее супружеской измене известно архиепископу? Он должен сообщить ей об этом, он должен предпринять последнюю попытку убедить ее бежать с ним.
Даже опасаясь столкнуться со своим приемным отцом Якобом Генрихом Шлюсселем, Леберехт направил свои стопы по каменным ступеням к Отмели. Наступил вечер, и юноша знал, что Марта в это время была в своей комнате. Он предпочел не главный вход, где еще царила суета, а повернул в узкий Фойергассе, который вверху перекрывали две опорные арки, к черному ходу. Так он добрался до комнаты Марты.
Там горел свет, и Леберехт постучал. Ничего. Он повторил попытку и, понизив голос, сказал:
— Это я, Леберехт! Мне надо поговорить с тобой!
Тогда дверь осторожно открыли. Увидев Леберехта, Марта втащила его в комнату и бросилась ему на шею. Она всхлипывала. Тело ее сотрясалось от судорожных рыданий, и Леберехту приходилось сдерживаться, чтобы не разрыдаться самому.
— Давай убежим подальше отсюда, — умоляла она, — давай уедем в места, где правит честность, где священники — духовники, а не шпионы, где епископы — пастыри, а не палачи. Я хочу уехать с тобой, куда ты пожелаешь! — При этом Марта вцепилась в него, словно боялась потерять.
Леберехт не верил ушам своим. Разве не она сама оставила его, дав ему понять, что их отношения — тяжелый проступок? Разве не оплакивала собственный грех и не призывала его к покаянию? Какова же была причина столь внезапного изменения образа мыслей?
Пока они лежали в объятиях друг друга, Марта рассказала о гнусном происшествии со своим супругом, а Леберехт, со своей стороны, поведал ей о таинственной встрече и мрачных угрозах архиепископа.
Марта была слишком взволнована, чтобы расспрашивать о вероятных причинах, и вместо этого углубилась в пространные рассуждения о расхождении между верой и учением Церкви, которое привело к опустошению в душах людей.
Леберехт слушал ее вполуха. Он не знал, как преподнести Марте новость о том, что его бегство уже готовится. В глубине души он сомневался в том, что она решилась на это всерьез. В отличие от Марты, которая, как и он, родилась в этом городе, Леберехт никогда не чувствовал себя здесь по-настоящему дома. Марта же, напротив, была видной горожанкой, уважаемой и достойной, несмотря на то что злые языки утверждали, будто Шлюссели живут "браком Иосифа". Но это не было чем-то странным; напротив, Церковь считала подобное положение образцовым. Материальных забот Марта никогда не знала и в этом отличалась от большинства граждан этого города, для которых жизнь в достатке и нужда чередовались, как времена года. И Марта собиралась оставить все это?
Внезапно в голове Леберехта пронеслась мысль о том, что если сам он предпримет побег и не вернется из Италии, то гнев архиепископа обрушится на Марту. Опасаясь, что Леберехт сообщил Марте о тайном поручении, его преосвященство не станет колебаться ни мгновения и выдаст женщину инквизиции. Нет, оставлять Марту в беде нельзя!