стве основы для своих копий, либо же удаляют краски, измельчают их, снова смешивают и в результате располагают даже аутентичными красками.
— Восхитительно. Если я правильно понял, то Лувр, Прадо или Старая пинакотека могут наполовину состоять из подделок, в то время как оригиналы висят себе у каких-нибудь коллекционеров.
— Возможно, хотя и маловероятно.
— А почему?
— Крупные музеи мира находятся под патронатом государства. Они подчиняются министерствам, которые назначают директоров музеев, а те, в свою очередь, находятся под контролем каких-нибудь комиссий. Иными словами, существует слишком много контролирующих инстанций, и порой достаточно одной статьи в газете какого-нибудь научного сотрудника, чтобы началось обследование картины, уже десятки или сотни лет висящей на своем месте.
— Это многое проясняет, — согласился Бродка. — Но какое отношение к этому имеет Смоленски?
— Я знаю, как поступают в подобных случаях в Ватикане. Хотя существует официальный директор Ватиканских музеев, его никто не знает, поскольку в важных вопросах решающее слово остается за одним-единственным человеком — государственным секретарем Ватикана.
Мужчины замолчали, а официант тем временем быстро накрыл стол для бифштекса.
— В этом свете, — продолжал Зюдов, — некоторые вещи начинают выглядеть совершенно иначе. Один раз в году на пресс-конференции Ватикан разрешает заглянуть в свой баланс. И при этом каждый раз там оказывается гротескное число. Стоимость всех ватиканских произведений искусства обозначена суммой в одну-единственную символическую лиру. На мой вопрос, какова реальная ценность произведений искусства и оценивали ли их когда-либо вообще, четкого ответа получено не было. Вместо этого монсеньор Чибо, в свою очередь, спросил, зачем мне это знать, если они все равно ничего не собираются продавать. А когда китайский журналист поинтересовался, нельзя ли помочь всем беднякам в мире, продав часть невероятных сокровищ Ватикана, что явно будет существеннее, чем благочестивые молитвы, вместо потерявшего дар речи монсеньора Чибо слово взял Смоленски. Государственный секретарь заявил, что они в Ватикане управляют культурным наследием всего человечества по общему доверию, вследствие чего ни один объект не может покинуть стены города.
Бродка с наслаждением разглядывал нежный бифштекс, но выражение его лица моментально изменилось, когда он понял, что ему придется бороться с коварством тупого ножа. Однако он подозревал, что, пожаловавшись официанту, получит взамен всего лишь другой нож, который будет таким же тупым, и поэтому продолжил мужественно пилить мясо.
— Кажется, Смоленски забыл, — сказал Александр, — что его римско-католическое предприятие охватывает как раз двадцать процентов человечества. Но ближе к делу. После того как вы кое-что узнали… хотите ли вы помочь мне?
Андреас фон Зюдов промокнул губы салфеткой и выпил немного воды. Затем, с наслаждением закатив глаза, ответил:
— Я не был бы репортером, если бы ответил на ваш вопрос «нет». У меня такое ощущение, что за всем этим стоит что-то крупное. И это дело с картиной, загадочная могила на Кампо Санто Тевтонико, смерть вашей матери и странное агентство недвижимости… Здесь явно замешан Смоленски. Похоже, он вездесущ, словно милосердный боженька.
— Либо его соперник.
Зюдов кивнул.
— Да.
В ходе дальнейшей беседы мужчины договорились, что все права на публикацию истории получит Зюдов. Бродка же был заинтересован исключительно в том, чтобы это дело, его дело, разрешилось. Совместными усилиями мужчины разработали план на последующие дни.
Для начала нужно было посетить Бруно Мейнарди.
В половине четвертого, когда было довольно жарко и ни один нормальный римлянин не рискнул бы отправиться в гости, Бродка и Зюдов пошли к Мейнарди. Они не сомневались в том, что застанут его дома.
Когда они вышли из такси на Виа Сан-Джакомо, в лицо им ударила волна беспощадного зноя. Прохлада подъезда несколько примирила их с мыслью о том, что придется подниматься на седьмой этаж. Подъезд словно вымер. Только с заднего двора через узкие окна доносилось пронзительное пение птиц. Зюдов был почти уверен в том, что хитростью сумеет заставить говорить уволенного музейного смотрителя. Он хорошо владел итальянским и попросил Бродку, из-за произношения которого любой римлянин немедленно заподозрил бы в нем tedesco,[591] поначалу держаться в тени, чтобы не вызвать недоверия со стороны Мейнарди. Поднявшись на верхний этаж, Зюдов нажал на кнопку звонка.
Через некоторое время Мейнарди открыл. На нем была линялая футболка и широкие шорты, из которых торчали белые тонкие ноги. Он недоверчиво посмотрел на обоих мужчин и недовольным тоном спросил, что им нужно.
Зюдов представился, однако не назвал Бродку, сказав только, что он его коллега, то есть тоже репортер «Мессаггеро». Затем он спросил, могут ли они поговорить. Старик, казавшийся намного старше, чем был на самом деле, разъярился. Он начал кричать, чтобы они оставили его в покое, что его уже несколько дней преследует эта «журналистская банда», как он выразился, и все из-за истории, которая уже разрешилась сама собой.
Но Зюдов был слишком опытным журналистом, чтобы дать себя запугать такими заявлениями и вообще прогнать. Он выслушал возмущенного Мейнарди и сообщил, что они пришли только с одной целью — разобраться в этом деле. Как и ожидалось, старик задумался и спросил, действительно ли они из «Мессаггеро». Показав свой пропуск, Зюдов вежливо осведомился, могут ли они войти, и поставил при этом одну ногу на порог.
Мейнарди бросил обеспокоенный взгляд на лестничную клетку и пригласил Зюдова и Бродку войти, бормоча извинения по поводу того, что у него не убрано, поскольку он не ожидал гостей.
Переступив порог, они оказались в длинной неосвещенной прихожей, на правой стороне которой темными пятнами выделялись три коричневые двери. Последняя из них вела в кабинет, где стояло несколько предметов старой мебели, совершенно не подходивших друг другу. В комнате было только два круглых низких окна, напоминавших иллюминаторы корабля. Стены были оклеены множеством репродукций картин Рафаэля. Однако были тут и вырезки из журналов с запечатленными на них другими полотнами из Ватиканских музеев.
Чтобы предложить гостям присесть, Мейнарди сначала пришлось отодвинуть несколько деревянных столиков, ящиков и пюпитров. Наконец Зюдов и Бродка устроились на продавленной оттоманке.
— Вы говорили, — начал Зюдов, пока Мейнарди искал себе стул, — что история уладилась сама по себе. Что вы имели в виду?
Медленно, чтобы выиграть время, Мейнарди усаживался на черный лакированный стул с высокой спинкой и вычурными подлокотниками, а затем так же медленно начал отвечать:
— Ну да, синьоры, как бы вам лучше объяснить? Это действительно очень неприятная история, только нервы мне вымотала. Вообще-то, я не хочу об этом говорить.
— Вы ведь не станете утверждать, — вставил слово Бродка, — что ваше наблюдение по поводу картины Рафаэля оказалось ошибочным?
— Да. К сожалению.
Бродка окинул взглядом комнату, посмотрел на многочисленные репродукции на стенах и сказал:
— Человек, который так тесно связан со своими картинами, не может ошибаться, синьор. Вы наверняка знаете Рафаэля лучше, чем любой из профессоров.
Слова Бродки, судя по реакции Мейнарди, польстили старику.
Однако было видно, что он переживает сильную внутреннюю борьбу. Мужчины долго наблюдали за ним, прежде чем хозяин смущенно сказал:
— Может быть. Сорок лет каждый день одни и те же картины в одном и том же зале — это очень долго. В какой-то момент начинаешь сомневаться, была ли та или иная деталь всегда такой, как сейчас. Видите ли, я стар, и глаза мои уже не те. Это не говоря о моих маленьких сереньких клеточках. Тут вообразишь себе что-то, а потом пожалеешь.
— Но, синьор, — вставил Зюдов, — вам ведь не о чем жалеть. Вы просто сделали вывод из наблюдения.
— Да, но я ошибся. И последствия этой ошибки были самые катастрофические.
— Что вы имеете в виду?
— Меня отправили на пенсию, а в газетах написали, будто бы за сорок лет один на один с Рафаэлем я свихнулся. Я слышал даже, что меня хотят объявить недееспособным.
— Кто такое говорит? — спросил Бродка.
Стараясь не называть имен, Мейнарди начал рассказывать:
— Мое начальство, знаете ли. Я сам об этом слышал. Нет, все именно так, как я говорил: у меня просто разыгрались нервы. Давление у меня тоже не самое лучшее. Мне действительно стоит сходить к врачу. Напишите, что я осознал свою ошибку и отдаюсь в руки докторов.
— Синьор! — воскликнул Зюдов. — Вы затеяли опасную игру. Если вы пойдете к психиатру, он объявит вас невменяемым, а что это значит, думаю, не нужно объяснять. Я считаю, что лучше придерживаться истины — со всеми вытекающими последствиями.
— Что вы имеете в виду?
— Все очень просто. Поскольку картины сами по себе не могут измениться, разве что произойдет чудо, то единственным объяснением ваших выводов является утверждение, что данная картина Рафаэля — это копия. Насколько вам известно, чудеса происходят по всему миру, кроме Ватикана. В любом случае последнее ватиканское чудо случилось пару сотен лет назад.
Мейнарди казался разбитым.
— Мадонна Рафаэля — подделка? Ни в коем случае! Нет, уж поверьте мне. Напишите в своей газете, что я ошибся.
Зюдов и Бродка переглянулись. Им обоим пришла в голову одна и та же мысль.
— Могло ли случиться, — начал Бродка, и в тоне его голоса послышалась угроза, — что вы изменили свое мнение из-за денег? Или из-за какого-то обещания? Или из-за угрозы? На вас надавили и заставили говорить именно так?
Старик искоса посмотрел на Бродку и возмущенно ответил:
— Думайте что хотите, но оставьте меня в покое. Уходите!
Бродка и Зюдов медленно поднялись. Когда Зюдов попытался еще что-то добавить, Мейнарди громко повторил: