— Что ж, вполне возможно, — комментировал написанное отец Квидо, — только вот со стихами у нее что-то не ладится. «Ногами ходим»! Вероятно, иной раз она и на руках ходит!
— На почте опять отлепили марку! — рассерженно сказал Квидо.
— Я, дура, что-то никак не пойму, — сказала мать Квидо, — «…ужасно усовершенствовалась в итальянском и английском». Любопытно, что поэт хотел этим сказать?
По мере приближения бабушкиного возвращения нервозность в семье возрастала: все более экономной с годами бабушке и самые дешевые сувениры казались несносно дорогими, а потому неизбежные подарки для своих самых близких она нередко добывала своим, причем несколько обескураживающим, способом. Ее приезды становились для семьи сущим конфузом. Правда, родители Квидо уже научились принимать все эти красивые вазы и скатерти с названиями отелей, где бабушка останавливалась, с каким-то сочувственным юмором, но Квидо в подобных ситуациях испытывал немалые муки. Обычно — как, например, в тот раз, когда по возвращении бабушки из ГДР он получил от нее охотничий нож с коряво нацарапанным посвящением Хельги П. Гюнтеру К., — он говорил «спасибо», краснел и на несколько часов скрывался в своей комнате.
— Что она нам теперь привезет? — язвительно бросил отец Квидо накануне бабушкиного приезда. — Любопытно.
Квидо захохотал.
Его мать для виду попрекнула обоих, но в действительности обрадовалась, ибо в саркастическом смехе Квидо усмотрела гарантию того, что на сей раз он воспримет приезд бабушки гораздо легче.
И она не обманулась: когда на следующий день бабушка открыла свой знаменитый серый чемодан и с виноватым выражением неисправимо расточительной женщины одарила маленького Пако растекшимся шоколадом, а Квидо — мертвым крабом, тот и бровью не повел.
— Grazie, — сказал он серьезно, — именно такой мне и нужен был.
Слава богу, пронесло, подумала мать Квидо. Но на сей раз — в порядке исключения — она ошиблась: худшее было впереди.
— Обратите внимание, — сказал Квидо редактору, — на этот достаточно ключевой момент: вместо того чтобы как следует всыпать взрослым, я иду с ними на первые компромиссы.
— Первые, но никоим образом не последние, — многозначительно сказал редактор. — Читайте.
Да, бабушкины традиционно трудные возвраты в будни на сей раз переросли в нечто более серьезное. Она, точно ребенок, съевший свои конфеты и ревниво наблюдающий за тем, у кого они еще есть, начала ужасно завидовать отцу Квидо. В первые дни по возвращении она еще пыталась шутить на тему «лондонских туманов», но это ни у кого уже не вызывало улыбки, да и сама она чувствовала, что этим никого не проймешь: в конце концов, и вероятный туман в Лондоне лучше, чем солнце в Сазаве. Когда ни на кого не подействовали даже «тараканы во всех отелях на левом берегу Темзы», она, окончательно разобидевшись, заперлась в своей мансарде и выходила оттуда лишь по ночам, чтобы разжиться чем-нибудь съестным из холодильника. Ибо когда мать Квидо звала ее к обеду или к ужину, она решительно отказывалась.
— Он едет, а я нет! — добавляла она плаксиво.
— Мама! — укоризненно кричала мать Квидо. — Ты ведешь себя как девчонка!
И в самом деле: бабушка Либа возвращалась в детство. Все говорило о том, что она переживает рецидив периода первой строптивости.
— Несправедливо! — временами доносилось из ее комнатушки. — Нет и еще раз нет!
В такие минуты все члены семьи, чем бы ни были они заняты, замирали как вкопанные и устремляли завороженные взоры к потолку. Судя по тому, как потолок время от времени дрожал, Квидо был убежден на все сто, что бабушка одновременно с криками еще и злобно топает ногами.
— Пресвятая Дева Мария, — шептал отец Квидо, — уж лучше я никуда не поеду!
Когда бабушка просидела в своей комнате три дня кряду, мать Квидо, собравшись с духом, предприняла последнюю попытку «все толком объяснить». За час до обеда она закурила сигарету, сварила кофе и поднялась к матери в мансарду. Отец Квидо во избежание лишней нервотрепки увел детей в сад, якобы для короткой футбольной разминки. Однако старания его оказались тщетными — из открытого окна бабушкиной комнатки до них долетало каждое слово.
— Несправедливо! Нет, тысячу раз нет!
— Мама, ты ведь уже была!
— Ну и пусть! Что из того!
— Подавай! — крикнул отец старшему сыну.
— Тогда запри собаку! — кричал Квидо. — Из-за твоего футбола она еще прокусит мне ногу!
— Мама, опомнись! Ты же не умеешь заключать контракты!
— Пасуй сюда!
— Запри собаку, черт бы ее побрал!
— Да, мама, я знаю, что ты владеешь английским и немецким!
— Отдай мяч, отдай мяч! — завывал Пако.
— Пасуй сюда! — орал отец Квидо голосом настоящего психа.
— Прошу тебя, поднимись сюда! — Мать Квидо, стараясь не терять самообладания, высунулась из окна. — Объясни ей, что не можешь взять ее с собой.
— С собой?! — сказал отец Квидо, испуганно взбегая в мансарду.
— Известно, что супруги президентов подчас сопровождают своих мужей в поездках. Но чтобы… чтобы президент, тем паче рядовой чешский чиновник, мог взять с собой свою старую тещу, такого я еще не слыхал!
— Не ругайтесь! — кричал из сада Квидо. — Я отказываюсь расти в такой обстановке!
— Ты слышала? — визжала бабушка. — Ну хорошо. Эта старая теща не останется тут ни минуты!
Отец Квидо уже не владел собой:
— Не пробуждайте в людях напрасных надежд!
— Уезжаю! Не желаю жить под одной крышей с таким эгоистом!
— Значит, вы без зазрения совести уезжаете? — кричал отец Квидо. — Сперва вы регулярно приучаете нас к тыквенным оладьям, а потом берете и уезжаете? Это подло! Неужто вы не оставите нам даже рецепта?
— Мамочка! — ревел в саду Пако, которого сшибла с ног Нега.
— Уезжаю! Ни минуты здесь не останусь!
— Излишне говорить вам, как вас будет не хватать в доме! — сказал отец и оглядел систему бабушкиных отопительных приборов: к центральному отоплению, электрокамину и обогревателю в прошлую зиму прибавились еще электрогрелка и электробашмак. — А наша электростанция и вовсе без вас пропадет! Представьте, сколько людей из-за вашего отъезда останется без работы!
— Ничтожество! — с ненавистью кричала бабушка. — Какое ничтожество!
Отец Квидо отогнал от себя мимолетное желание крепко сдавить пальцами ее загорелую шею.
— Мамочка! — истошно вопил Пако.
— Пошли обедать, — спокойно сказала мать Квидо. — Иду, иду, птенчик мой! — нежно крикнула она Пако.
— Я пойду к нему, — сказал отец Квидо. Покачал головой и, вздохнув, улыбнулся.
Мать Квидо догнала его на лестнице.
— Она не злая. Она просто старая. — Что-то в ее голосе заставило отца Квидо оглянуться: в глазах жены стояли слезы. — Если бы я могла, я оплатила бы ей круиз вокруг света, — сказала она.
2) Запад поразил отца Квидо так же, как и многих до и после него.
— Запад напомнил мне матушку из эрбеновского «Клада»,[29] — живописал он позднее свои впечатления Павлу Когоуту.
Хотя его шутливое сравнение и пришлось драматургу по нраву, оно было не совсем точным: отца Квидо потрясла красочность и чистота улиц, великолепие старой и современной архитектуры, роскошь витрин и так далее и так далее, но всем этим он не был даже временно ослеплен, как это случилось с горемыкой Эрбена. А кроме прочего, сравнение не отражало того, что завораживало отца Квидо на Западе более всего: нисколько не преувеличенное, но неизменное и естественное уважение к его образованию, его работе и знаниям. Он чувствовал это постоянно: и когда проводил совещания, и когда за ним присылали из фирмы машину, и когда в его номере установили телефон, и когда приглашали осмотреть Лондон или поужинать, хотя контракт был уже заключен. Перед ним открывались все двери: если они не были автоматизированы соответствующим образом, их открывал швейцар, лифтер, специальный служащий. Телефоны-автоматы работали. Такси по требованию останавливались. Полицейские улыбались. Водители роскошных лимузинов на переходах притормаживали, уступая ему дорогу. В туалетах стоял приятный аромат. На почте ручка, которую пока еще никто не свистнул, не текла и красиво, тонко писала. Ему весело предлагали газеты, билеты на скачки, посещение храма, разноцветное мороженое, дома на продажу, массаж, обувь, путешествие на Филиппины. Женщины в Сохо с готовностью предлагали ему свою любовь. Вещи, на которых он стоял, сидел, лежал или писал, сияли чистотой, не шатались и уж тем паче не были загажены попугайчиками. Шампунь, который он купил, не вытек в портфель, а вымыв им два раза волосы, он совершенно избавился от перхоти, что сыпалась ему на плечи тридцать лет кряду. Впервые в жизни он не стесняясь пошел к парикмахеру, а тот впервые в жизни подстриг его так, что прическа соответствовала форме его лица. Он сразу показался себе красивее.
Он показался себе удачливее.
Продавец в магазине с товарами для собак не осмеял его, когда он попросил антиблошиный ошейник, и предложил ему сразу четыре вида. Блюда в ресторане не были ни пережаренными, ни остывшими. Официанты были бесконечно любезны.
— Без овощей! — обычно просил он.
Его унизительно-подобострастное отношение к официантам, заставлявшее его глотать пирожное с прокисшими взбитыми сливками и при этом корчить благодарную мину, осталось в прошлом. Он вел себя энергичнее и увереннее. Бросая нищему на Парк-Лейн пять пенни, он забывал, что в игре с футбольным клубом «Белокозлы» он был сменен уже на восьмой минуте.
Однако испытываемое им довольство — и когда гостиничный служащий относил ему чемодан в номер, и когда он стоял перед зданием парламента — не было тщеславием: это была радость пациента, у которого успешно затягивается рана.
— Подобно тому как бабушка, дабы чувствовать себя моложе, направляла свои стопы на восток, отец, дабы чувствовать себя человеком, должен был ездить на Запад, — сказал Квидо редактору. — Это было между ними строго разграничено.