Он разгладил фольгу на бедре и за удивительно короткое время свернул для нее колечко. Фольга была сложена во много слоев так, что превратилась в тонкую полоску шириной не больше двух-трех миллиметров; один конец полоски Феликс вложил в другой, но место соединения было совершенно не заметно. Она протянула правую руку, он покачал головой, попросил ее дать другую руку и надел ей кольцо на указательный палец левой руки. К ее удивлению, кольцо казалось тяжелым и прочным, как металлическое. «Теперь мы навечно связаны», — сказал Феликс. «Да», — навечно, ответила Марен. Потом они поцеловались, и поцелуй этот был пьяняще сладким из-за лучшего шоколада, который когда-либо пробовала Марен. «Мне холодно», — сказала она. Он надел ей на руки варежки, снял с нее штаны, и они нашли общий язык (как мама настойчиво это называла) под елью.
Теперь у кольца было постоянное место на красной (как обертка шоколадки) шелковой подушечке в маленькой черной лаковой китайской шкатулке в ящике маминого секретера. Раз в году — в день рождения Пола, с утра до вечера — мама носит это кольцо. Но и в другие дни она часто подходит к секретеру, достает колечко, подносит его к носу, и ей до сих пор кажется, что она чувствует сладкий запах. Пол видел это кольцо много-много раз. «Будь с ним осторожен, — говорила мама, когда Пол был маленьким. — Его мне сделал твой папа».
После Того происшествия, когда Пол утратил детскую безмятежность, он стал относиться к кольцу с меньшим уважением. Однажды он осторожно поковырялся в многочисленных слоях фольги и обнаружил выдавленное на ней название «Линдт». Он выяснил, что это швейцарская марка шоколада. В лесу под елью маме подавали швейцарский молочный шоколад.
У Пола с мамой было мало секретов друг от друга — и у них был как минимум один большой общий секрет — поэтому Пол сразу рассказал ей о своем открытии. «Швейцарец? Ну, может быть, — ответила мама, но не могла с уверенностью сказать, был ли у него акцент. — Да, мне кажется, он говорил немного… по-другому, может, что-то чужое было в его голосе», — сказала она наконец. Потом немного помолчала и сделала вывод, что отец Пола, вероятно, был известным швейцарским математиком.
Позже, когда Пол стал взрослым и появился Интернет, он искал в Швейцарии математиков по имени Феликс. Потом он отказался от предположения, что его отец был математиком, и стал просто искать швейцарцев по имени Феликс, рожденных в 1946 году. В конце концов он попытался искать по имени и году рождения. Но так и не сумел никого найти.
Неизвестно, что сыграло свою роль — гены ли, смехотворная ли уверенность Пола и его мамы в том, что он действительно сын знаменитого швейцарского математика или что-то другое, но после окончания школы Пол, как все и ожидали, начал изучать математику. А параллельно занимался латынью.
— Melius nil caelibe vita, — объявил он Мортену.
— А? — переспросил тот.
— Лучше всего живется молодым, — перевел Пол.
— А как на латыни будет «курица»? — ухмыльнулся Мортен.
«Это все из-за спора», — виновато объяснял он товарищам. «Это только ради интереса», — виновато говорил он тем, кто спрашивал, а делали это все поголовно: мама, постоянно меняющиеся подружки, однокашники, школьные друзья, которые изучали юриспруденцию или экономику.
— А что за спор такой? — поинтересовалась мама в один прекрасный день той весной, когда он занимался и математикой, и латынью, и Пол понял, что должен объясниться.
— Помнишь, я был в Женеве на курсах? — начал он.
Да, мама, естественно, это помнила.
Через два лета после того, когда Пол обнаружил, что мамино колечко было сплетено из фольги от швейцарского шоколада, он решил поехать учиться в Швейцарию, чтобы освоить язык. В этой стране говорят как минимум на четырех языках. Он выбрал французский, в основном потому, что уже три года изучал его в школе. (Он стал учить французский в качестве второго языка потому, что это давало возможность по четвергам поспать на час дольше тех, кто выбрал немецкий. Зато он учился на час дольше по понедельникам, но, по мнению Пола, это была удачная замена.)
Он отправился в Швейцарию вместе с лучшим другом. Они с Моргеном провели отличное лето, много разговаривали по-английски, немного по-французски, глазели на девушек, заигрывали с двумя итальянками на своих курсах и довольно тесно общались с двумя немками.
— И что? — спросила мама, когда Пол рассказал все это. — Я все еще не вижу связи с тем, что ты решил два вечера в неделю посвятить изучению латыни.
Пол не сказал маме, что занятия по латыни проводились и в дневное время и что он бросил курс векторной алгебры, чтобы ходить на лекции о Цицероне.
Пол начал вещать что-то о своих особых способностях говорить на иностранных языках без акцента.
— Да, да, — сказала мама нетерпеливо, потому что об этом она, конечно, знала.
— Погоди, — сказал Пол, — я уже добрался до этого, сейчас расскажу о споре.
В последнюю неделю пребывания в Женеве Пол заболел.
— Да, — сказала мама. — Я прекрасно это помню. Значит, ты поспорил с Мортеном. Я ужасно волновалась, когда ты заболел.
— Это было не так уж серьезно, — ответил Пол.
— Странное дело, — произнесла мама. — Тебе было всего шестнадцать лет, и ты был один за границей.
— В общем, меня отправили к врачу, он поставил диагноз la grippe,[34] кажется…
— Да, правильно. Грипп. Теперь я вспомнила.
— Мне дали рецепт и велели лежать в постели три дня. Я приплелся домой, а Мортен сходил в аптеку и купил лекарство.
— В этой истории есть что-то романтическое? Ты и преподавательница с курсов?
— Мама! Мне было шестнадцать!
— Мортен и темпераментная темноглазая швейцарка?
— Нет, мама, у нас были только те немецкие девчонки, о которых я рассказывал. Но если ты минуту помолчишь, то скоро я доберусь до сути.
— До спора.
— Вот именно, до спора. На самом деле это был даже не спор, а обещание. Торжественное обещание. Мы с Мортеном открыли коробку с лекарством, которую он принес из аптеки. Там оказались здоровенные таблетки. В форме кеглей. Было трудно представить, что их глотают. Мы боялись, что их принимают через другое место. И никакой инструкции.
— Пол!
— Ну вот. Я отправил Мортена обратно в аптеку. Он вернулся минут через пятнадцать. За прилавком стояла, как сказал Мортен, немолодая женщина — что означало, как я думаю, что ей было лет двадцать пять. Единственным языком, на котором Мортен мог с ней объясниться, был французский. Он попытался, не привлекая внимания, выяснить то, что было нужно. Она стояла и пялилась на него. Эта аптека была похожа скорее на парфюмерный магазин, а на женщине, по словам Мортена, был бирюзовый халат с большим вырезом и тонна косметики. Несчастный Мортен попробовал объяснить еще раз. Он спрашивал полушепотом, потому что в аптеке появились другие покупатели, следует ли принимать те огромные таблетки через рот или надо запихивать их в задницу. Он жестикулировал и гримасничал. Он использовал все до одного известные ему французские слова. Наконец женщина за прилавком поняла его и, усмехаясь, затараторила. Перепуганный Мортен вернулся ко мне. Он слышал, что женщина несколько раз сказала orale.[35] Это слово мы, конечно, слышали раньше.
— Ага, — сказала мама. — А вы знали, что оно значит?
— Нет, — ответил Пол. — Этого мы не знали. Но у нас была одна четкая ассоциация. Мы слышали это слово только в одной связи. Мы были мальчишками. Нам было по шестнадцать. Мы все время испытывали сексуальные желания. Оральный секс. Была середина восьмидесятых. Тогда все было не так, как теперь: колонки о сексе во всех изданиях и инструкции во всех подростковых журналах. Мы почти ничего не знали. Но про оральный секс мы слышали. И мы знали, что некоторые занимаются сексом, вставляя пенис туда, сзади. Нам все стало ясно. И я запихал туда таблетки.
— Пол!
— Да, можешь смеяться! Это было не слишком приятно, могу тебя уверить. У меня уже был грипп, а теперь еще таблетки растаяли и стали клейкими, так что… да. Не буду рассказывать в деталях.
— А что Мортен?
— Мортен ржал так, что ему самому чуть дурно не стало. Вот тогда я — со склеенными ягодицами — торжественно пообещал выучить латынь для того, чтобы избежать в будущем подобных инцидентов. Потому что латынь — мать романских языков, следовательно, если бы я знал латынь, то не попал бы в такую весьма… скажем, неприятную историю.
И Пол стал посещать начальный курс латыни одновременно с занятиями по математике. Вернее сказать, очень скоро Пол понял (его мама и друзья тоже), что вся эта история про спор была просто оправданием, объяснением, необходимым Полу. Пол начал изучать латынь, потому что интересовался языками, а еще больше языкознанием, как выяснилось во время учебы.
В первом семестре Пол узнал, что на латыни felix означает «счастливый». Он рассказал это маме.
— Мы ведь счастливы, мама, и папа наверняка тоже счастлив.
— Я знаю, — ответила мама.
— Что ты знаешь? — спросил сын.
— Я знаю, что мы счастливы, и я знаю, что означает felix, — сказала мама. Она тоже когда-то учила латынь и хорошо понимала, что они с Полом счастливы. Но она никак не прокомментировала утверждение, что отец был счастливым человеком.
— Мы забудем его, — сказал Пол. Он наклонился и поцеловал ее в лоб.
— Да, мы забудем его, — отозвалась мама.
Но никто из них не говорил всерьез, и ни один не поверил другому. Пол продолжал поиски отца, не слишком упорно, не часто, но регулярно предпринимал попытки: звонил по телефону, посылал письма, задавал вопросы. Марен Бентсен, со своей стороны, никогда не забывала рыжеволосого мужчину, с которым познакомилась под елью, но больше не пыталась его разыскать.
Они продолжали разговаривать о нем, мама и Пол. И мама писала о нем. В каждой своей книге.
Зеленый бланк отчета о командировке был заполнен. Пол нажал на клавишу мышки, экран монитора загорелся, он открыл программу «Excel» и нашел последний из документов, над которым работал. Он напряженно трудился на протяжении часа, пытаясь создать алгоритм изменения форм перфекта в будущем. Традиционные формы «нашел/найдя» и «выпил/выпив» постепенно вытесняются формами «нашедши» и «выпивши». Пол сравнивал тенденции, наблюдающиеся в норвежс