«Письма к Луцилию», 97, 13–14
Никогда не считай счастливцем того, кто зависит от счастья!
«Письма к Луцилию», 98, 1
Кто страдает раньше, чем нужно, тот страдает больше, чем нужно.
«Письма к Луцилию», 98, 8
[Мудрец] считает одинаково постыдным бежать и от смерти, и от жизни.
«Письма к Луцилию», 98, 16
Мы ищем причин для страданья и хотим сетовать на судьбу даже неоправданно, когда она не дает нам повода к справедливым жалобам.
«Письма к Луцилию», 99, 3
Расстоянье между первым и последним днем [жизни] изменчиво и неведомо; если мерить его тяготами пути, оно велико даже у ребенка, если скоростью – коротко даже у старца.
«Письма к Луцилию», 99, 9
Люди стонут более внятно, когда их слышат.
«Письма к Луцилию», 99, 16
Человеку ничего не обещано наверняка, и фортуна не должна непременно довести его до старости, но вправе отпустить, где ей угодно.
«Письма к Луцилию», 99, 22
Пусть ‹…› память [об умерших] будет долгой, а скорбь – короткой.
«Письма к Луцилию», 99, 24
Более велик тот, кто отнимает у нас саму способность оценивать, чем тот, кто заслуживает высочайшей оценки.
«Письма к Луцилию», 100, 4
Не будем ничего откладывать, чтобы всякий день быть в расчете с жизнью.
«Письма к Луцилию», 101, 7
Природа обыскивает нас при выходе, как при входе. Нельзя вынести больше, чем принес.
«Письма к Луцилию», 102, 25
Человек человеку грозит ежедневно.
«Письма к Луцилию», 103, 1
Зверей заставляет нападать или голод, или страх, а человеку погубить человека приятно.
«Письма к Луцилию», 103, 2
Разве не самое отрадное – когда жена так тебя любит, что ты сам начинаешь любить себя больше?
«Письма к Луцилию», 104, 5
Привыкшая к слепому страху душа не способна заботиться о собственном спасенье: она не избегает, а убегает, а опасности легче ударить нас сзади.
«Письма к Луцилию», 104, 10
Многое, что ночью представляется ужасным, день делает смехотворным.
«Письма к Луцилию», 104, 24
К ним [власть имущим] нужно приближаться, но не сближаться тесно, чтобы лекарство не обошлось нам дороже самой болезни.
«Письма к Луцилию», 105, 5
У всякого есть человек, которому доверяют столько же, сколько ему самому доверено. Пусть даже первый ‹…› довольствуется одним слушателем, – их получится целый город.
«Письма к Луцилию», 105, 6
Кто ждет наказанья, тот наказан, а кто заслужил его, тот ждет непременно.
«Письма к Луцилию», 105, 7
Дела за нами не гонятся – люди сами держатся за них и считают занятость признаком счастья.
«Письма к Луцилию», 106, 1
В чтении, как и во всем, мы страдаем неумеренностью; и учимся для школы, а не для жизни.
«Письма к Луцилию», 106, 12
Жизнь – вещь грубая. Ты вышел в долгий путь – значит, где-нибудь и поскользнешься, и получишь пинок, и упадешь, и устанешь, и воскликнешь «умереть бы!» – и, стало быть, солжешь.
«Письма к Луцилию», 107, 2
Равенство прав не в том, что все ими воспользуются, а в том, что они всем предоставлены.
«Письма к Луцилию», 107, 6
Ничтожен и лишен благородства тот, кто ‹…› хотел бы лучше исправить богов, чем себя.
«Письма к Луцилию», 107, 12
Целым овладевают по частям.
«Письма к Луцилию», 108, 2
Многие приходят слушать, а не учиться. ‹…› Некоторые приходят даже с письменными дощечками – затем, чтобы удержать не мысли, а слова, и потом произнести их без пользы для слушающих, как сами слушали без пользы для себя.
«Письма к Луцилию», 108, 6
Разве ты не видел, каким криком оглашается театр, едва скажут что-нибудь, с чем все мы согласны ‹…›? «Имеет все, кто хочет, сколько надобно». Слыша это, ‹…› те, кто всегда хочет больше, чем надобно, кричат от восторга и проклинают деньги.
«Письма к Луцилию», 108, 8–9, 12
Лучше всего пахнет тело, которое ничем не пахнет.
«Письма к Луцилию», 108, 16
Мера ‹…› ближе к воздержанию и, может быть, труднее воздержанья: ведь от чего-то легче отказаться совсем, чем сохранять умеренность.
«Письма к Луцилию», 108, 16
[О вегетарианстве]: Человеку и бескровной пищи хватит; ‹…› [а] там, где резня служит удовольствию, жестокость переходит в привычку.
«Письма к Луцилию», 108, 18
То, что было философией, становится филологией.
«Письма к Луцилию», 108, 23
Сама старость есть неизлечимая болезнь.
«Письма к Луцилию», 108, 28
Из одного и того же каждый извлекает лишь нечто, соответствующее его занятиям. На одном и том же лугу бык ищет лишь траву, собака – зайца, аист – ящерицу.
«Письма к Луцилию», 108, 29
Человек зорче в чужих делах, чем в своих.
«Письма к Луцилию», 109, 16
«Жизнь ему в тягость». – Не спорю, а кому она не в тягость? Люди и любят, и ненавидят свою жизнь.
«Письма к Луцилию», 112, 4
Владеть собой – наивысшая власть.
«Письма к Луцилию», 113, 30
Речь – убранство души.
«Письма к Луцилию», 115, 2
С тех пор как они [деньги] в чести, ничему больше нет заслуженной чести: делаясь поочередно то продавцами, то товаром, мы спрашиваем не «какова вещь», а «какова цена?».
«Письма к Луцилию», 115, 10
Всем кажется лучшим то, от чего отказались.
«Письма к Луцилию», 115, 17
Мы защищаем наши пороки, так как любим их, и предпочитаем извинять их, а не изгонять. ‹…› «Не хотим» – вот причина; «не можем» – только предлог.
«Письма к Луцилию», 106, 8
Тебе кажется высоким то, от чего ты далеко, а взойди наверх – и оно окажется низким. Пусть я буду лжецом, если тебе и тогда не захочется взойти выше: то, что ты считал вершиной, – только ступенька.
«Письма к Луцилию», 118, 6
Деньги никого не сделали богатыми – наоборот, каждого они делают еще жаднее до денег.
«Письма к Луцилию», 119, 9
Необходимое не приедается.
«Письма к Луцилию», 119, 15
Расточитель прикидывается щедрым, хотя между умеющим одарять и не умеющим беречь – разница огромная.
«Письма к Луцилию», 120, 8
Великое дело – играть всегда одну роль. Но никто, кроме мудреца, этого не делает; все прочие многолики. ‹…› Порой о человеке, с которым виделись вчера, по праву можно спросить: «Кто это?»
«Письма к Луцилию», 120, 22
Даже бессловесным и тупым скотам, как бы ни были они неуклюжи во всем прочем, хватает ловкости и вниманья, чтобы жить. ‹…› Даже те из них, что для других бесполезны, для своей цели ничего не упустят.
«Письма к Луцилию», 121, 24
Только не имея некоторых вещей, мы узнаем, что многие из них нам и не нужны.
«Письма к Луцилию», 123, 6
Тут испустил он дух и перестал притворяться живым.
«Сатира на смерть императора Клавдия»
Нигде в мире мы не найдем чужой нам страны; отовсюду одинаково можно поднять глаза к небу.
«Утешение к Гельвии», 9, 1
Гай Цезарь [Калигула], которого природа создала словно затем, чтобы показать, на что способны безграничная порочность в сочетании с безграничной властью, однажды устроил пир, стоивший 10 миллионов сестерциев; и хотя изобретательность всех была к его услугам, он лишь с трудом добился того, чтобы один обед поглотил доходы с трех провинций.
«Утешение к Гельвии», 10
Никто не может быть презираем другими до тех пор, пока он не научился презирать самого себя.
«Утешение к Гельвии»
Нельзя найти такого несчастного дома, который не имел бы утешения, видя другой дом, еще более несчастный.
«Утешение к Марции»
Никому не дано счастья – безнаказанно родиться.
«Утешение к Марции»
Ничто так не нравится, как погибшее; тоска по отнятому делает нас несправедливыми к оставшемуся.
«Утешение к Марции»
Смерть – лучшее изобретение природы.
«Утешение к Марции»
Ничто так не обманчиво, как жизнь; ‹…› поистине, ее не принял бы никто, если бы не получил против воли.
«Утешение к Марции»
Если рост прекратился, близок конец.
«Утешение к Марции»
Ничто не вечно, немногое долговечно, ‹…› конец у вещей различный, но все, что имеет начало, имеет и конец.
«Утешение к Полибию», 1, 1
Этот страдает от того, что у него есть дети, тот – что потерял детей: слезы у нас иссякнут скорее, чем повод для печали.
«Утешение к Полибию», 4, 1
Природа ‹…› пожелала, чтобы первым плачем был плач при рождении человека.
«Утешение к Полибию», 4, 1
Цезарю [т. е. императору], которому все позволено, по тем же причинам многое не позволено. ‹…› Он себе уже не принадлежит, и подобно звездам, без отдыха совершающим свой путь, ему никогда не дозволяется ни остановиться, ни делать что-либо для себя.
«Утешение к Полибию», 7, 1
[Об умершем]: Наконец он свободен, наконец он в безопасности, наконец он бессмертен.
«Утешение к Полибию», 9, 7
Каждый в свое время, но все мы направляемся в одно и то же место.
«Утешение к Полибию», 11, 4
Доля утешения: разделить свою скорбь со многими.
«Утешение к Полибию», 12, 2
Не чувствовать своего горя – не свойственно человеку, а не перенести его – недостойно мужа.