Он вспомнил социалистическую утопию Беллами[17], так странно предвосхитившую его нынешние переживания. Но здесь не утопия, не социалистическое государство. Грэм увидел уже достаточно много, чтобы понять: древний конфликт между роскошью, расточительством и развратом с одной стороны и крайней бедностью с другой сохранил свою силу. Грэму хватало знаний об основных факторах общественной жизни, чтобы увидеть это противостояние. Не только здания этого города были огромны, не только толпы на улицах были огромны – неумолчные крики людей на движущихся мостовых, тревога Говарда, вся атмосфера говорила об огромных масштабах недовольства. Что это за страна? Казалось бы, все еще Англия – но было в ней что-то очень «неанглийское». Тщетно пытался Грэм представить себе остальную часть мира – все закрывала загадочная пелена.
Грэм шагал по комнатам, осматривая все вокруг, как запертый в клетке зверь. Он очень устал, но ощущал лихорадочное возбуждение, не позволявшее отдохнуть. Подолгу стоял он под вентилятором, чтобы поймать хотя бы отдаленный отзвук беспорядков, которые, как он чувствовал, продолжались в городе.
Начал разговаривать с самим собой. Повторял снова и снова, с глупым смехом: «Двести три года! Значит, мне сейчас двести тридцать три года! Самый старый житель Земли. Вряд ли они изменили традиции моего века и власть вернулась к самым старым. У меня не было бы конкурентов. Шамкаю, пускаю слюни. Я ведь помню болгарскую резню так ясно, словно это было вчера. Вот это возраст! Ха, ха!» Он удивился, впервые услышав свой смех, и расхохотался снова, теперь уже нарочно – все громче и громче. Затем осознал, что ведет себя, как безумец. «Тише, тише», – стал он уговаривать себя.
Шаги его сделались более размеренными. «Этот новый мир… – произнес Грэм. – Я не понимаю его. Но почему?.. Сколько этих «почему»! Они, верно, и летать научились, и чего только не могут… Попробую вспомнить, как это все начиналось».
В первую очередь его удивило, какими смутными стали впечатления от его прожитых тридцати лет. Грэм смог вспомнить только обрывки, какие-то не слишком важные эпизоды. Лучше всего сохранились детские воспоминания; он вспомнил школьные учебники и уроки арифметики. Затем он обратился к более значительным событиям своей жизни, вспомнил давно умершую жену, ее магическое влияние на него, теперь исчезнувшее, вспомнил своих соперников, друзей и врагов, вспомнил о важных решениях, которые ему приходилось принимать, о годах лишений и, наконец, о своей напряженной работе. Вскоре вся прежняя жизнь, казалось, предстала пред ним, хотя и покрытая дымкой, налетом – словно потускневший металл, который можно отполировать заново. Воспоминания были печальны – стоило ли полировать этот металл? Чудом он вырвался из той невыносимой жизни…
Грэм вернулся к своему нынешнему положению. Попытался разобраться с фактами – напрасно. Запутался в клубке противоречий. Сквозь вентилятор виднелось розовое рассветное небо. Из темных закоулков памяти возникла старая навязчивая мысль. «Я должен уснуть», – сказал он себе. Сон казался блаженным отдыхом от умственного напряжения и от нарастающей боли и тяжести в конечностях. Он подошел к странной небольшой кровати, лег и скоро уснул.
Поневоле Грэму пришлось основательно ознакомиться со своим жилищем, ибо заключение его длилось три дня. За все время никто, кроме Говарда, не появлялся в его комнатах. Загадочность его дальнейшей судьбы перемешалась с загадочностью пробуждения и как бы затмила ее. Грэм явился человечеству словно для того, чтобы оказаться упрятанным в это непонятное одиночное узилище. Говард приходил регулярно, принося укрепляющие и питательные напитки и легкую приятную пищу, несколько непривычную для Грэма. Всегда тщательно запирал за собой дверь. Вел себя обходительно, однако посвящать Грэма в события, которые происходили за звуконепроницаемыми стенами, явно не желал. Насколько мог вежливо Говард избегал разговоров о положении дел во внешнем мире.
Эти три дня Грэм много и напряженно думал. Сложил воедино все увиденное, все изощренные уловки, которые изобретались, чтобы помешать ему видеть больше. Обсудил сам с собой почти все детали своего положения и дал им истолкование. Благодаря этому уединению он смог осмыслить происходившие с ним события. И когда наступил момент освобождения, он был к нему готов…
Поведение Говарда все больше укрепляло в Грэме впечатление о своей значительности. Вместе с Говардом в дверь словно врывался ветер важных событий. Вопросы Грэма становились все более целенаправленными и определенными. Говард увиливал от них, повторяя, что пробуждение Грэма застало всех врасплох и к тому же совпало с потрясениями в обществе.
– Чтобы объяснить это, мне пришлось бы рассказать вам нашу историю за последние полтора гросса лет, – отвечал Говард на его расспросы.
– Это означает, – заявил ему Грэм, – что вы опасаетесь моего вмешательства. Я ведь в некотором роде третейский судья. Мог бы стать таким судьей.
– Это не так. Но, должен вам сказать, ваше огромное состояние дает вам большие возможности для вмешательства. Вы влиятельны и по другим причинам – у вас взгляды человека восемнадцатого века…
– Девятнадцатого, – поправил Грэм.
– У вас взгляды старого времени и полное невежество в делах нашего государства…
– По-вашему, я глуп?
– Вовсе нет.
– Или похож на человека, который стал бы действовать опрометчиво?
– От вас вообще никогда не ожидали никаких действий. Никто не рассчитывал на ваше пробуждение. Никто и не мечтал, что вы когда-нибудь проснетесь. Совет содержал вас в стерильных условиях. По сути дела, мы считали, что вы давно мертвы, но процесс разложения остановлен. А между тем… нет, это слишком сложно. Мы не можем так быстро… пока вы еще не полностью проснулись.
– Так не может продолжаться, – сказал Грэм. – Предположим, все так, как вы сказали. Но почему тогда в меня днем и ночью не впихивают всю мудрость нового времени, главные факты и проблемы, чтобы подготовить меня к ответственной роли? Знаю ли я сейчас больше, чем два дня назад, – прошло два дня, как я проснулся, не так ли?
Говард поджал губы.
– Я с каждым часом все яснее начинаю понимать, – продолжал Грэм, – что есть заговор молчания и что вы – центр этого заговора. В этом Совете, или комитете, или как он там называется, стряпают отчеты о моей собственности, разве не так?
– Выражая такие подозрения… – начал было Говард.
– Ох! – перебил его Грэм. – Попомните мои слова, худо придется тем, кто держат меня здесь. Придется худо. Я жив, не сомневайтесь. Я жив, и с каждым днем мой пульс бьется сильнее, а мозг работает яснее и энергичнее. Мне больше не нужен покой. Я – человек, вернувшийся к жизни. И я хочу жить…
– Жить!
Лицо Говарда просияло, словно он что-то придумал. Он приблизился к Грэму и заговорил спокойно и доверительно:
– Совет изолировал вас здесь ради вашего же блага. Вы отвергаете покой. Это естественно, ведь вы такой энергичный человек! Вам здесь скучно. Но мы могли бы удовлетворить любое ваше желание – любое. Чего вы хотите? Может быть, общества?
Он многозначительно умолк.
– Да, – задумчиво сказал Грэм, – общества.
– Конечно, мы небрежно относились к вашим нуждам.
– Общества толп, заполняющих ваши улицы.
– Вот как! – сказал Говард. – Боюсь, что… Но…
Грэм начал ходить из угла в угол. Говард остановился возле двери, наблюдая за ним. Намеки Говарда показались Грэму не вполне ясными. Общество? Допустим, он примет его предложение и потребует общения. Сможет ли он почерпнуть из разговора с новым собеседником хотя бы смутные сведения о борьбе, которая закипела в городе в момент его пробуждения? Грэм задумался, и смысл предложения прояснился. Он резко повернулся к Говарду.
– Что вы подразумевали под словом «общество»?
Говард поднял глаза к потолку и пожал плечами.
– Общество людей, – ответил он, и на его тяжелом лице мелькнула странная улыбка. – Наша мораль стала несколько свободней в сравнении с вашим временем, я полагаю. Если мужчина желает избавиться от скуки в обществе женщины, мы не видим в этом ничего зазорного. Наш разум очистился от закоснелых формул. У нас в городе существует определенный класс – необходимый класс, более не презираемый… скромный…
Грэм сохранял мертвое молчание.
– Вам легче будет скоротать время, – продолжал Говард. – Я должен был подумать об этом раньше, но произошло столько событий… – Он махнул рукой в сторону улицы.
Грэм заколебался. На мгновение его мыслями завладел соблазнительный женский образ. И тут же он возмутился.
– Нет! – выкрикнул Грэм и размашисто зашагал по комнате. – Все, что вы говорите и делаете, убеждает в одном: происходят важные события, которые меня затрагивают. Я не желаю «коротать время», как вы это называете. Я знаю, желания и потворство им скрашивают жизнь – но это смерть! Угасание! В прежней жизни я решил для себя этот ничтожный вопрос. И не стану начинать все сначала. Там – город, огромные массы людей… А я сижу здесь, как кролик в мешке.
В нем закипала ярость. Он задохнулся, начал размахивать кулаками. Дав волю гневу, выкрикивал архаичные проклятия. Его жесты стали угрожающими.
– Не имею понятия, кто ваши сторонники! – кричал он. – Блуждаю в темноте, и вы держите меня в темноте! Но я знаю, знаю, меня заперли с недобрыми намерениями. С дурными намерениями! И предупреждаю вас о последствиях, предупреждаю! Как только я получу власть…
Он сообразил, что эти угрозы могут обернуться опасностью для него самого. Умолк. Говард стоял и смотрел на него с любопытством.
– Как я понял, это заявление адресовано Совету, – проговорил он.
Грэм испытал мгновенное искушение броситься на этого человека, сбить с ног, оглушить. Это, по-видимому, отразилось на его лице; во всяком случае, реакция Говарда оказалась быстрой. В мгновение ока бесшумная дверь захлопнулась, и человек из девятнадцатого века остался в одиночестве.