Подумать только, всего десять часов назад он стоял под вентилятором в небольшой комнате внутри этого здания, пытаясь угадать, что происходит в мире!
Внимательно наблюдая картину, медленно проплывающую через центр зеркала, Грэм убедился, что белое здание со всех сторон окружено развалинами. Острог короткими фразами объяснял, как обороняющиеся пытались с помощью таких завалов остановить штурм. Бесстрастно сообщил о крупных людских потерях. Указал на импровизированный морг среди развалин, на пункты скорой помощи, которые подобно червям в сыре кишели вдоль разрушенных движущихся платформ. С гораздо большим интересом он указывал на разные части здания и на позиции осаждающих. Вскоре Грэм получил достаточное представление о гражданском конфликте, сотрясавшем Лондон. Это было не случайным стихийным возмущением, а блестяще организованным государственным переворотом. Проникновение Острога во все детали было поразительным; казалось, он знал, чем занята каждая красная или черная точечка, ползущая по зеркалу.
Огромная черная тень его руки протянулась через светящуюся картину, указала на комнату, в которой держали Грэма, и проследила через руины путь, проделанный им при побеге. Грэм разглядел и бездну, через которую он перебирался, и ветряки, среди которых прятался от летающей машины. Остальная часть его пути попадала на зону разрушений. Он снова взглянул на здание Совета, но оно уже наполовину скрылось, а справа вплывало смутно различимое в туманной дали скопление куполов и шпилей на склоне холма.
– Значит, Совет на самом деле свергнут? – спросил Грэм.
– Свергнут, – ответил Острог.
– И я… Это действительно правда, что я…
– Да, вы – Хозяин мира.
– А этот белый флаг…
– Это знамя Совета – знамя владычества над миром. Оно сейчас падет. Борьба окончена. Атака на театр была их последней отчаянной попыткой. У них осталось около тысячи человек, некоторые из них ненадежны. У них мало боеприпасов. А мы возродили старое военное искусство. Отливаем пушки.
– Но, позвольте. Разве этот город – весь мир?
– Практически, это все, что оставалось от их империи. Города кругом либо восстали, либо ожидают исхода борьбы. Ваше пробуждение сбило их с толку, парализовало.
– Но разве у Совета нет летающих машин? Почему они не вступают в бой?
– Да, это у них есть. Но большая часть аэронавтов восстала вместе с нами. Они не рискуют сражаться на нашей стороне, но и не выступают на стороне Совета. Нам просто необходимо заручиться их поддержкой. Половина аэронавтов с нами, остальные знают об этом. Им точно известно, что вы бежали, – те, что вас упустили, прилетели обратно. Час назад мы убили человека, стрелявшего в вас. Мы заняли летные площадки на окраинах, по всему городу, где сумели, и захватили аэропланы. Что же до небольших летающих машин, то мы открыли такую пальбу, что им было не подобраться к зданию Совета. Сев в городе, они не смогли бы подняться, потому что здесь нет места для разбега. Несколько машин мы сбили, несколько приземлились и сдались, а остальные улетели на континент искать дружественный город, пока у них не кончилось горючее. Большинство этих людей рады были бы попасть в плен и остаться невредимыми. Кувыркнуться вниз вместе с летающей машиной – не слишком приятная перспектива. Так что и с этой стороны у Совета нет шансов. Его время истекло.
Острог рассмеялся и снова повернулся к овальному зеркалу, чтобы показать Грэму летные площадки. Но даже четыре самых ближних почти не были видны в утреннем тумане. Однако Грэм понял, что это огромные сооружения – судя по размерам других построек.
Когда эти смутные картины ушли влево, снова показалось пространство, по которому шли обезоруженные люди в красном. Затем – опять черные руины и осажденная белая твердыня Совета. Она больше не выглядела призрачной, а горела янтарным светом на солнце, потому что тень от облаков ушла в сторону. Борьба пигмеев вокруг башни еще не кончилась, но красномундирные ее защитники более не стреляли.
Так, неподвижно стоя в темноте, человек девятнадцатого века наблюдал заключительную сцену великой революции, насильственного установления его власти. С ощущением удивительного открытия он осознал, что его мир – этот, а не тот другой, оставшийся позади. Что перед ним не театральное представление с кульминацией и развязкой, а реальная жизнь, в которой ему предстоит существовать, подвергаясь опасностям и выполняя свой долг. Он повернулся и снова стал задавать вопросы. Острог начал отвечать, но вдруг оборвал объяснения на полуслове.
– Об этом подробно расскажу потом. Сейчас – дела. Народ прибывает по движущимся путям со всех концов города – рынки и театры полны. Вы появились как раз вовремя. Они требуют вас. За границей то же самое. Париж, Нью-Йорк, Чикаго, Денвер, Капри, тысячи городов в смятении, в нерешительности – все требуют, чтобы вас показали. Они много лет добивались, чтобы вас разбудили, теперь это свершилось, и они не могут поверить…
– Но я же не могу… побывать всюду…
Острог ответил из другого угла комнаты. Вспыхнул свет, картина на овальном диске померкла.
– Есть кинетотелефотографы, – сказал Острог. – Если вы поклонитесь народу здесь, то по всему миру мириады мириадов людей, замершие в темных залах, тут же увидят вас. Разумеется, в черно-белом виде – не так, как здесь. А вы сможете услышать их приветствия. Еще есть оптическое приспособление, – продолжал Острог. – Используется оно мимами и танцовщиками. Для вас это новая вещь, должно быть. Вас освещают очень ярким светом, и зрители видят не вас, а ваше увеличенное изображение, отброшенное на экран, так, что человек на самой дальней галерее сможет при желании пересчитать ваши ресницы.
Грэм выпалил один из вопросов, роившихся в голове:
– Сколько людей сейчас живет в Лондоне?
– Восемь и дванцать мириадов.
– Как вы сказали? Восемь и…
– Более тридцати трех миллионов.
Цифры поразили воображение Грэма.
– От вас будут ждать каких-то слов, – сказал Острог. – Не то, что у вас называлось речью, а то, что наши люди называют «словом» – всего одну фразу. Так принято. К примеру: «Я проснулся, и мое сердце с вами». Что-то в этом роде они хотят услышать.
– Как вы сказали?
– Я проснулся, и мое сердце с вами. И царственный поклон. Но сначала вы должны надеть черную мантию. Черный – это ваш цвет. Не возражаете? После этого они разойдутся по домам.
Грэм подумал и ответил:
– Я в ваших руках.
Острог явно был того же мнения. Немного подумав, он повернулся к дверям и отдал невидимым помощникам короткие распоряжения. Немедля внесли черную мантию, копию той, что Грэм надевал в театре. Пока он одевался, из соседней комнаты донесся резкий и пронзительный звонок. Острог повернулся к помощнику за объяснениями, но передумал и исчез за портьерой.
Грэм остался стоять рядом с почтительно застывшим служителем, прислушиваясь к шагам Острога. Тот быстро о чем-то спрашивал, ему быстро отвечали. Послышался топот бегущих ног. Откинулась портьера, появился Острог; его крупное лицо излучало волнение. Он широкими шагами пересек комнату, выключил свет, взял Грэма за руку и показал на зеркало.
– Стоило нам отвернуться… – сказал он.
Грэм увидел его указательный палец, черный и огромный, над зданием Совета, но не понял, в чем дело. Потом заметил, что флагшток, на котором развевалось белое знамя, пуст.
– Вы хотите сказать?.. – начал он.
– Совет сдался. Его правление закончилось навсегда. Смотрите! – Острог указал на черное полотнище, которое рывками, разворачиваясь, ползло вверх.
Овальный диск потускнел. Вошел Линкольн, задернул за собой портьеру и сообщил:
– Они требуют вас.
Острог крепче сжал руку Грэма.
– Мы подняли народ, – сказал он. – Мы дали ему оружие. Его желание, по крайней мере сегодня, должно быть законом.
Линкольн откинул портьеру, пропуская Грэма и Острога.
По дороге к рынкам Грэм смог бросить взгляд внутрь длинного узкого помещения с белыми стенами, куда люди в синей одежде втаскивали носилки. Там суетились медики в пурпурных халатах, слышались стоны и крики. Грэму запомнилась пустая кровать, залитая кровью. На других кроватях лежали перевязанные и окровавленные люди. Он видел это секунду, проходя по огороженным мосткам, затем выступ здания заслонил эту комнату, и они двинулись дальше, к рынкам.
Рев огромной толпы слышался теперь вблизи, подобно раскатам грома. И вдруг внизу открылось море черных знамен, синих холщовых одежд и коричневых лохмотьев. Тот самый огромный театр, в котором он появился в первый раз, огромный театр, запомнившийся ему сменой блеска и тьмы; оттуда он бежал, спасаясь от красной полиции. На этот раз они вошли через галерею над сценой. Зал был залит ярким светом. Грэм поискал глазами проход между сиденьями, по которому он убегал, но найти его среди десятков таких же проходов не смог. Не было видно разбитых кресел, распоротых сидений и других следов борьбы, ибо пространство зала, все, кроме сцены, было плотно забито людьми. Сверху оно казалось покрытым розовыми точками, и каждая точка была поднятым к нему лицом. Когда они вышли на галерею с Острогом, стихли выкрики, стихло пение, общий интерес объединил всех. Толпа замерла. Мириады людей с напряженным вниманием смотрели на него.
Глава XIIIКонец старого порядка
Насколько мог судить Грэм, было уже около полудня, когда пало белое знамя Совета. Но прошло еще несколько часов, прежде чем было объявлено о капитуляции, и только после этого он смог сказать свое «слово» и удалиться в апартаменты при Управлении ветродвигателей. Непрерывное нервное напряжение последних двенадцати часов чрезвычайно утомило его, даже любопытство иссякло; некоторое время он неподвижно сидел с открытыми глазами, а потом заснул. Его разбудили два медика, которые явились со стимулирующими средствами, чтобы подкрепить его силы для предстоящих дел. Выпив лекарства и приняв по совету медиков холодную ванну, Грэм сейчас же ощутил прилив энергии и интереса к жизни и был готов сопровождать Острога в длинном, в несколько миль, как ему показалось, походе по коридорам, лифтам и лестницам к месту капитуляции Белого Совета.