В остальном озаренное светом пространство было безмятежно. И столь обширным казалось оно по сравнению с районом разрушений, и такой торжественный покой наполнял воздух, что вскоре Грэм почти позабыл о тысячах людей, лежавших при искусственном свете в лабиринтах этого псевдоподземелья – мертвыми или умирающими от ран, полученных прошлой ночью, позабыл об импровизированных госпиталях и выбивавшихся из сил хирургах, сестрах милосердия и санитарах. И совсем позабыл о всех чудесах, ужасных потрясениях и неожиданностях, свалившихся на него при свете электрических огней. Он знал, что внизу, в скрытых переходах этого муравейника, революция празднует победу и повсюду торжествует черный цвет: черные банты, черные знамена, черные гирлянды, перекинутые через улицы. А здесь, под ясным солнечным небом, над кратером борьбы, казалось, что ничего не произошло, – мирно рокотал, исполняя свою нескончаемую службу, лес ветряных машин, разросшийся за время правления Белого Совета.
Далеко на горизонте, изрезанные силуэтами ветряков, голубели холмы Суррея; ближе, на севере, вырисовывались резкие контуры Хайгейтского и Масуэллского холмов. Теперь по всей местности, где некогда среди деревьев ютились дома, церкви, гостиницы и фермы, на холмах, прежде пересеченных живыми изгородями, торчали такие же ветряки с такими же огромными рекламными надписями – мрачные и хорошо различимые символы нового века. Отбрасывая причудливые вращающиеся тени, они непрестанно накапливали энергию и вливали ее во все артерии города. Под ними передвигались бессчетные стада коров и овец Британского пищевого треста (собственность Грэма), сопровождаемые пастухами-одиночками.
Ни один знакомый силуэт не выделялся среди гигантских строений. Грэм знал, что собор Святого Павла сохранился, как и многие старые здания Вестминстера, но они скрылись из виду, перекрытые арками и циклопическими зданиями этого великого века. Даже Темза своим серебряным блеском не прорезала пустыню городской кровли; жадные водопроводные магистрали до капли выпивали ее воду, прежде чем она достигала городских стен. Ее ложе и эстуарий, расчищенные и углубленные, превратились в канал с морской водой, по которому мрачные шкиперы доставляли на баржах тяжелые грузы из Пула, проплывая под самыми ногами рабочих. Далеко на востоке висел между небом и землей лес мачт колоссального флота, собравшегося в гавани Пула. Все несрочные тяжелые грузы перевозились на гигантских парусных судах, а более спешные доставляли сравнительно небольшие быстроходные механические корабли.
На юге холмы пересекали огромные акведуки с морской водой для канализационных систем, и в трех различных направлениях разбегались бледные линии – дороги, усыпанные движущимися серыми пятнышками. Грэм решил при первой же возможности ознакомиться с этими дорогами. Но не прежде, чем испробует летающий корабль. Мажордом рассказал об этих дорогах: две слегка изогнутые поверхности шириной в сто ярдов; движение по каждой – в одну сторону. Дороги строили из идемита, искусственного вещества, насколько Грэм понял, напоминавшего упрочненное стекло. По дорогам несся поток диковинных машин – узких, обутых в резину, то с одним большим колесом, то с двумя или четырьмя; несся со скоростью от одной до шести миль в минуту. Железные дороги исчезли, лишь кое-где сохранились насыпи, увенчанные ржавыми рельсовыми путями. Часть насыпей стала основанием для идемитовых дорог.
Одной из первых внимание Грэма привлекла большая флотилия рекламных воздушных шаров и змеев, образовавших что-то вроде аллеи, тянущейся с юга на север вдоль обычных маршрутов аэропланов. Сейчас аэропланов не было видно. Их рейсы были отменены, и только один маленький моноплан кружился вдалеке в голубом просторе над холмами Суррея – неприметное летающее пятнышко.
Грэм уже знал, хотя с трудом мог поверить, что почти все малые города и деревни в стране исчезли. Вместо них посреди обширных пространств, засеянных одной какой-нибудь культурой, стояли гигантские одинокие здания, похожие на отели, за которыми сохранялись имена городов, таких, к примеру, как Борнмут, Уэрем или Суонидж. Слуга быстро убедил Грэма в неизбежности такой перемены. В старину страна была усеяна фермерскими хозяйствами, через каждые две-три мили располагались усадьба и селение с постоялым двором, сапожной мастерской, лавкой и церковью. Примерно через каждые восемь миль – городок, где жили адвокат, торговец зерном, скупщик шерсти, шорник, ветеринар, врач, обойщик, галантерейщик и так далее. Почему через восемь миль? Так было удобно для фермера: четыре мили в одну сторону и четыре в другую для поездки на рынок. Но в игру вступили железные дороги с товарными и пассажирскими поездами, появились быстроходные моторные экипажи, заменившие фургоны и лошадей. Когда же стали строить скоростные дороги из дерева, резины, идемита, всевозможных эластичных и долговечных материалов, необходимость в близко расположенных торговых городках отпала. Большие же города росли. Туда устремились рабочие, притягиваемые кажущимися им безграничными возможностями найти работу, и предприниматели, влекомые широчайшим выбором рабочей силы.
По мере того как требования к удобству обитания возрастали и увеличивалась сложность механизмов, обеспечивающих комфорт, жить в деревне становилось все дороже, труднее, неудобней. Исчезновение викария и сквайра, вытеснение сельского врача городским специалистом лишило деревню последних элементов культуры. Когда телефон, кинематограф и фонограф заменили газеты, книги, школьного учителя и письма, жизнь вне сети электрических проводов уподобилась жизни изолированного от общества дикаря. В сельской местности и помыслить было нельзя, чтобы одеваться и питаться в соответствии с утонченными требованиями времени; не было хороших врачей для неотложной помощи, подходящего общества, возможности найти занятие по вкусу.
Более того, появились сельскохозяйственные машины, и один инженер заменил тридцать рабочих. Ситуация сделалась обратной той, когда Лондон стал невыносим из-за воздуха, насыщенного угольной гарью, и городской житель при первой возможности выбирался за город. Теперь рабочие по вечерам ехали и летели в город с его ночной жизнью и удовольствиями, а утром уезжали. Город поглотил человечество, оно шагнуло на новую ступень своего развития. Первым появился кочевник, охотник, затем оседлый земледелец, живущий в земледельческом государстве, города и порты которого были не чем иным, как рынками для сбыта сельских продуктов. А теперь, как логическое следствие эпохи изобретений, появилось это огромное новое скопление людей.
Даже простое перечисление этих фактов, обычных для людей нового времени, вынудило Грэма до предела напрячь воображение, чтобы нарисовать себе картину жизни в Англии. Попытка же заглянуть «за пролив», представить, что происходит на континенте, оказалась выше его сил.
Он пытался вообразить себе эти города: одни – на широких равнинах, другие – возле больших рек, огромные города на морских побережьях, города, опоясанные снежными горами. На большей части земного шара теперь разговаривали по-английски. Вместе с испано-американскими, индийскими, негритянскими диалектами и пиджининглиш он стал повседневным языком двух третей человечества. На Евразийском континенте, кроме редких и курьезных исключений в удаленных областях, сохранились три языка: немецкий, распространившийся до Антиохии и Генуи и соперничающий с испано-английским в Кадисе; офранцуженный русский, граничащий с индо-английским в Персии и Курдистане и пиджин-инглиш в Пекине; наконец, французский, по-прежнему блестящий и точный, разделивший Средиземноморье с индо-английским и немецким и достигающий Конго в своих негритянских диалектах.
Повсюду на земле, усеянной городами-гигантами, кроме управляемых территорий тропического «черного пояса», преобладало все то же космополитическое общественное устройство, и везде, от полюсов до экватора, раскинулись владения Грэма. Весь мир цивилизован; весь мир живет в городах; мир – его собственность…
На туманном юго-западе сияли странные и сверкающие, сладострастные и чем-то пугающие Города Наслаждений, о которых говорили и кинематограф-фонограф, и старик на улице. Удивительные места, напоминающие легендарный Сибарис, города искусства и красоты, продажного искусства и продажной красоты, чудесные города танцев и музыки, где развлекаются те, кто выигрывает в свирепой, постыдной экономической борьбе, идущей внизу, в ярко освещенных лабиринтах.
Он знал, как жестока эта борьба. О степени ее жестокости можно было судить по тому, что теперешние люди считают Англию девятнадцатого века воплощением идиллической, беззаботной жизни. И Грэм перевел глаза на картину, расстилавшуюся непосредственно внизу под ним, пытаясь различить большие заводы в этой путанице сооружений…
Глава XVВысшее общество
Официальные апартаменты начальника Управления ветродвигателей изумили бы Грэма, явись он туда прямо из девятнадцатого века, однако он уже начал привыкать к стилю нового времени. Трудно было бы описать, как залы и комнаты, кажущиеся сложной системой арок, мостиков, проходов и галерей, членили и объединяли все это огромное пространство. Он прошел через уже знакомую раздвижную дверь на площадку очень широкого лестничного марша, по которому сновали мужчины и женщины, одетые с таким блеском, какого Грэм еще не видел. Отсюда открывалась перспектива зала, украшенного матово-белыми, розовато-лиловыми и пурпурными орнаментами; далеко вдали она завершалась облачным волшебством ажурных ширм. Поверху были перекинуты мостики, изготовленные, казалось, из фарфора или филиграни.
Подняв голову, Грэм увидел ярусы галерей, откуда на него смотрело множество лиц. Воздух вибрировал от бесчисленных голосов и музыки – она доносилась сверху, веселая и возбуждающая; ее источника он так и не смог найти.
Центральный зал был полон – но без толчеи, хотя собралось, по-видимому, много тысяч человек. На всех были сверкающие, даже фантастические одежды, причем на мужчинах столь же замысловатые, как и на женщинах, – нудный пуританский стиль солидного мужского костюма уже давно канул в небытие. Большинство мужчин носили тщательно завитые волосы, лысых не было вовсе. Это море подстриженных локонов очаровало бы Россетти. Один господин, носивший, как сказали Грэму