– Люди в шляпах с перьями?
– Нет… нет. Это, наверное, какие-нибудь должностные лица, занимающие высокие посты. А кто этот импозантный господин?
– Этот? Очень важный сановник, Морден. Он директор-распорядитель Компании противожелчных пилюль. Я слышала, что его рабочие иногда производят в сутки мириад мириадов пилюль. Шутка ли – мириад мириадов!
– Мириад мириадов. Неудивительно, что у него такой гордый вид, – сказал Грэм. – Пилюли! Что за удивительное время! А тот человек в пурпуре?
– Он не совсем из нашего круга, знаете ли. Но мы его любим. Он умен и очень забавен. Это один из руководителей медицинского факультета Лондонского университета. Все медики носят пурпур. Но, сами понимаете, люди, которые получают жалованье за свою работу… – Она усмехнулась, отметая претензии подобных людей на высокое положение в обществе…
– Есть ли тут кто-нибудь из ваших великих художников или писателей?
– Нет, писателей здесь нет. По большей части это чудаки, слишком занятые собственной персоной. И они так ужасно ссорятся! Они могут подраться из-за права первому подняться по лестнице! Ужасно, не правда ли? Но я думаю, что Рейсбери, самый модный капиллотомист, здесь. Он приехал с Капри.
– Капиллотомист? – Грэм задумался. – Ах да, вспомнил. Артист! Почему бы и нет?
– Мы вынуждены поощрять его, – извиняющимся тоном сказала она и улыбнулась. – Наши головы в его руках.
Грэм заколебался, преподносить ли ожидаемый комплимент, но его взгляд был достаточно выразителен.
– Идет ли искусство в ногу с прогрессом цивилизации? – спросил он. – Кто ваши великие художники?
Она с сомнением посмотрела на него, затем рассмеялась.
– На минуту я подумала, что вы говорите о… – Она засмеялась снова. – Вы, конечно, имеете в виду людей, привлекавших в ваше время к себе столь пристальное внимание тем, что могли покрывать огромные площади холста масляными красками? Такие большие продолговатые штуки. Вы обычно вставляли их в золоченые рамы и развешивали рядами в своих квадратных комнатах. У нас этого нет. Людям такие вещи надоели.
– Но о ком же вы тогда подумали?
Она многозначительно приложила палец к щеке – свежесть этой щечки была вне подозрений, – улыбнулась и посмотрела на него очень лукаво, кокетливо и приглашающе.
– И здесь. – Она показала на свои веки.
Момент был рискованный. В памяти Грэма мелькнуло потешное воспоминание о виденной когда-то картине «Дядюшка Тоби и вдова»[20]. Архаичный стыд овладел им. Он остро ощутил, что на него смотрят.
– Понимаю, – заметил он не в лад. И неуклюже отвернулся от ее прелестей. Огляделся вокруг и встретил взгляды, которые немедленно переключились на другие предметы. Похоже, он немного покраснел.
– А кто это там беседует с дамой в шафрановом платье? – спросил он, отводя глаза.
Человек, о котором спросил Грэм, оказался одним из крупнейших руководителей американских театров, только что прибывшим из Мексики, где осуществил новую гигантскую постановку. Его черты напомнили Грэму Калигулу, бюст которого он некогда видел. Другой мужчина приметной внешности оказался Начальником черного труда. Этот титул поначалу не произвел на Грэма впечатления, но потом он переспросил:
– Начальник черного труда?
Миниатюрная дама, ничуть не смутившись, обратила его внимание на очаровательную особу небольшого роста и сказала, что это – одна из дополнительных жен англиканского епископа Лондона. Она добавила несколько слов в похвалу смелости епископа – ведь до сих пор среди духовенства сохранялась моногамия.
– Это и неестественно, и неуместно, – заметила она. – Почему нормальные чувства должны подавляться и запрещаться только потому, что мужчина – священник? К слову говоря, вы принадлежите к англиканской церкви?
Грэм колебался, спросить ли о статусе «дополнительной жены», – по-видимому, это был некий эвфемизм; однако их весьма интересную и поучительную беседу прервал Линкольн. Они прошли через зал к высокому человеку в малиновом одеянии, стоявшему с двумя очаровательными дамами в бирманских (как показалось Грэму) костюмах. Выслушав их любезности, Грэм двинулся к другим гостям.
Вскоре многообразные впечатления начали складываться в общую картину. Вначале блеск собрания пробудил в нем демократа, он стал враждебен и насмешлив. Однако это не в человеческой природе – долго противостоять атмосфере любезного внимания. Музыка, свет, игра красок, блеск обнаженных рук и плеч, рукопожатия, мимолетный интерес оживленных улыбками лиц, приветливые голоса с искусно подобранными интонациями, атмосфера комплиментов, внимания и почтения – все это сплеталось воедино и доставляло несомненное удовольствие. Грэм на время забыл о своих обширных планах. Бессознательно поддался опьянению своим положением; его поведение сделалось менее стесненным, манеры – более величественными, походка – твердой; складки черной мантии ниспадали смелее, а голос исполнился благородства и достоинства. В конце концов, это был яркий, интересный мир!
Он посмотрел вверх и увидел, что на фарфоровом мостике промелькнуло лицо, обращенное к нему. Оно почти сразу исчезло – лицо девушки, которая была в маленькой комнате позади театрального зала прошлой ночью, после его бегства от Совета. И она смотрела на него.
Он не сразу вспомнил, где видел ее, а затем, вместе с узнаванием, вернулись и яркие ощущения той первой встречи. Но паутина танцевальной музыки висела в воздухе и не давала закрепиться воспоминанию о той могучей маршевой песне.
Дама, с которой он в это время разговаривал, повторила свой вопрос, и Грэму пришлось вернуться к роли флиртующего короля.
Однако он уже не мог отделаться от чувства тревоги, им овладело смутное беспокойство. Его как будто волновала какая-то полузабытая обязанность – очень важная и ускользнувшая от его внимания среди этого света и блеска. Привлекательность блестящих дам, толпившихся вокруг, потускнела. Грэм уже не отвечал вялыми и неуклюжими комплиментами на тонкие любовные намеки – теперь-то он понимал, что ему предлагается; взгляд его блуждал в надежде еще раз увидеть эту девушку, которую он встретил во время восстания.
Где же все-таки он ее видел, где именно?
Грэм стоял в одной из верхних галерей и разговаривал с некоей светлоглазой дамой об идемите – предмет разговора был выбран им, а не ею. Он прервал ее теплые заверения в преданности деловым вопросом и убедился, как не раз убеждался в этот вечер, что женщины нового времени мало осведомлены, но зато очаровательны. И вдруг, прорвавшись сквозь завихрения танцевальной мелодии, на него обрушилась Песня Мятежа, могучая песня, которую он слышал в театре, – хриплая и мощная.
И он вспомнил!
Вздрогнув, он поднял глаза и увидел над собой вентиляционное окошко, через которое доносилась песня, и вверху, сквозь сплетение кабелей и тросов – голубую дымку и отсвет огней на движущихся путях. Песня перешла в нестройный шум голосов и затихла. Но теперь ясно различались лязг и грохот бегущих платформ и ропот множества людей. Появилось неясное, необъяснимое ощущение – скорее инстинктивное, – что снаружи, на путях, собралась огромная толпа, которая, должно быть, смотрит на здание, где развлекается их Хозяин.
Хотя песня оборвалась и танцевальная музыка опять утвердилась в своих правах, марш продолжал звучать в мозгу Грэма.
Светлоглазая дама все еще сражалась с тайнами идемита, когда он снова заметил девушку, которую видел в театре. Теперь она шла по галерее в их сторону. Он увидел ее раньше, чем она его. На ней было чуть поблескивающее серое платье, темные волосы облаком поднимались надо лбом. Холодный свет из отверстия, ведущего на улицы, упал на ее печальное лицо.
Собеседница Грэма заметила, как изменилось его лицо, и ухватилась за возможность прекратить разговор об идемите.
– Не хотели бы вы познакомиться с этой девушкой, сир? – храбро спросила она. – Это Элен Уотгон, племянница Острога. Она знает массу серьезных вещей. Очень серьезная особа, одна из самых серьезных. Уверена, вам она понравится.
Через минуту Грэм уже разговаривал с девушкой, а светлоглазая дама упорхнула.
– Я помню вас хорошо, – сказал Грэм. – Вы были в той комнатке. Когда все пели и отбивали такт ногами. Перед тем как я пошел через зал.
Ее мгновенное замешательство прошло. Девушка смотрела прямо на него, лицо ее было спокойно и твердо.
– Это было прекрасно, – сказала она и, помедлив, добавила с неожиданной силой: – Все эти люди были готовы умереть за вас, сир. Они без счета погибали за вас в ту ночь.
Ее лицо пылало. Она стремительно оглянулась, чтобы убедиться, что ее не подслушали.
Вдали на галерее показался Линкольн – он пробирался сквозь толкучку в их сторону. Девушка заметила его и порывисто повернулась к Грэму. Она внезапно оставила свою суровость и заговорила с доверием и надеждой:
– Сир, не могу сказать всего здесь и сейчас. Но простой народ несчастен. Его угнетают, властью над ним злоупотребляют. Не забывайте о народе, который шел на смерть – на смерть, чтобы вы могли жить.
– Но я ничего не знаю… – начал Грэм.
– Сейчас я не могу говорить.
Линкольн появился рядом с ними. Поклонился, извинившись перед девушкой.
– Ну как, довольны новым миром, сир? – спросил Линкольн с предупредительной улыбкой, обводя зал и его великолепие всеохватывающим жестом. – Во всяком случае, он изменился.
– Да, – сказал Грэм, – изменился. Хотя, по сути, не так уж сильно.
– Подождите, пока не окажетесь в воздухе, – заметил Линкольн. – Ветер стих, и аэроплан уже ждет вас.
Девушка явно ждала возможности удалиться.
Грэм посмотрел ей в лицо; он хотел задать ей вопрос, но, уловив предостережение в ее глазах, отвесил поклон и повернулся, чтобы идти с Линкольном.
Глава XVIМоноплан
Летные площадки Лондона располагались по неправильной дуге на южном берегу реки, тремя группами по две в каждой. За ними были сохранены имена старинных пригородов и деревень. Вот их названия по порядку: Роухамптон, Уимблдонский парк, Стритем, Норвуд, Блэкхит и Шутерс-хилл. Это были однотипные конструкции, поднятые высоко над поверхностью городских крыш. Каждая имела около четырех тысяч ярдов в длину и тысячу в ширину и была построена из материала, в состав которого входили железо и алюминий. Этот м