Острог сделал нетерпеливый жест, и, когда он заговорил, голос его звучал совсем не так ровно, как прежде.
– Пусть вас это не волнует. Все будет улажено в ближайшие несколько дней. Толпа – огромное глупое животное. Что из того, если она не вымрет? Ее можно обуздать и повести, куда нужно. Я не испытываю симпатии к покорным людям. Вы слышали, как они кричали и пели две ночи назад. Их научили этой песне. Спросите любого из них, когда он успокоится, почему он кричал, – он не сможет ответить. Они считают, что кричали в вашу защиту, что они преданы вам. А они просто были готовы растерзать Совет. Тогда. А сегодня уже ропщут, понося тех, кто сверг Совет.
– Нет, нет, – возразил Грэм. – Они кричали потому, что их жизнь была безотрадна, лишена радости и гордости, и они надеялись… надеялись на меня.
– А на что они надеялись? На что надеются? Какое право они имеют надеяться? Они работают кое-как, а хотят получать вознаграждение хорошего работника. Надежда человечества – в чем она? В том, что появится сверхчеловек, что низшие, слабые и скотоподобные подчинятся ему или будут истреблены. Подчинятся, если не будут истреблены. Этот мир не для дряни, не для тупиц и безвольных. Их долг – прекрасный долг – умереть! Неудачники должны умереть! Вот путь для животного, чтобы подняться до человека, а для человека – достигнуть высот.
Острог зашагал по комнате, – казалось, он раздумывает; повернулся к Грэму.
– Могу себе представить, каким видится это великое мировое государство англичанину Викторианской эпохи. Вы жалеете о старых формах представительного правления. Их призраки до сих пор витают в мире – все эти народные собрания, парламенты и прочая дребедень девятнадцатого века. Вы настроены против наших Городов Наслаждений. Я бы тоже поразмыслил об этом – не будь я так занят. Но вам надо разобраться получше. Народ вне себя от зависти – он бы согласился с вами. Сейчас, сию минуту, на улицах орут: разрушить Города Наслаждений. Но это – органы выделения нашего государства. Они своим притяжением из года в год вбирают в себя все слабое и порочное, похотливое и ленивое, всех жуликов мира – для милосердного уничтожения. Они едут туда, они предаются удовольствиям и умирают бездетными, и все красивые, тупые, похотливые женщины умирают бездетными, и человечество становится лучше. Если бы народ был в своем уме, он не завидовал бы тому, как умирают богатые. И вы хотите освободить тупых безмозглых рабочих, которых мы поработили, и опять сделать их жизнь приятной и легкой. Но они просто погрязли в том, на что только и годны. – Острог улыбнулся, и это вызвало у Грэма раздражение. – Вы разберетесь в этом. Мне знакомы подобные идеи: мальчишкой я читал вашего Шелли и мечтал о свободе. Но свободы нет, есть мудрость и самообладание. Свобода внутри нас – не вокруг. Это личное дело каждого. Вообразите, хотя это и невозможно, что скулящие болваны в синем возьмут над нами верх, – что будет тогда? Они просто перейдут к другим хозяевам. Пока есть овцы, природа будет создавать хищников. В результате – остановка в развитии на несколько сот лет. Приход аристократов неизбежен и предрешен. В конце пути будет сверхчеловек – несмотря на все безумные протесты гуманистов. Пусть они восстанут, пусть убьют меня и мне подобных. Придут другие – другие хозяева. Конец будет тот же.
– Странно, – упрямо сказал Грэм.
Некоторое время он стоял, потупившись.
– Мне надо видеть все своими глазами, – заявил он, внезапно заговорив хозяйским уверенным тоном. – Только увидев, я смогу понять. Разобраться. Это я и хочу сказать вам, Острог. Я не желаю быть королем в Городе Наслаждений, это не для меня. Я потратил достаточно времени на аэронавтику и подобные вещи. Теперь я хочу узнать, как живет народ, как развивется общественная жизнь. Тогда положение дел станет понятней. Я хочу узнать жизнь простого народа – жизнь рабочих особенно. Как они трудятся, женятся, растят детей, умирают…
– Вы можете узнать это у наших реалистических романистов, – предложил Острог. Он был встревожен.
– Мне нужна реальность, – сказал Грэм.
– Это нелегко, – ответил Острог и задумался. – Впрочем…
– Я не ожидал…
– Мне казалось… Хотя, возможно… Говорите, вам хочется пройти по городским путям и увидеть простой народ? – Острог вдруг пришел к какому-то решению. – Вам нужно пройти неузнанным. Город отчаянно возбужден, и, если ваше присутствие обнаружится, начнутся ужасные беспорядки. И все же ваше желание отправиться в город… эта мысль… Что ж, она не кажется мне уж совсем… Конечно, можно исхитриться. Если это на самом деле покажется вам интересным! Разумеется, вы – Хозяин. Вы можете отправиться, как только захотите. Асано сумеет переодеть вас… Он пойдет с вами. В конце концов, это неплохая мысль…
– Вы не хотите дать мне какой-то совет? – внезапно спросил Грэм, охваченный странным подозрением.
– Ну что вы, нет! Думаю, вы можете доверить мне дела – на время, во всяком случае, – с улыбкой ответил Острог. – Если даже мы и расходимся в чем-то…
Грэм пристально взглянул на него.
– Вы не ожидаете никаких стычек в ближайшее время? – решительно спросил он.
– Нет, нет!
– Я подумал о тех неграх-полицейских. Не верю, что народ питает ко мне вражду, и я как-никак Хозяин. Я не хочу, чтобы в Лондон вводили черную полицию. Может быть, это архаические предрассудки, но у меня особые чувства в отношении европейцев и покоренных народов. Даже насчет Парижа…
Острог стоял, глядя на него из-под насупленных бровей.
– Я не вызывал негров в Лондон, – сказал он медленно. – Но если…
– Вам не следует вводить вооруженных негров в Лондон, что бы ни случилось. Таково мое твердое решение.
Острог почтительно поклонился.
Глава XXНа городских путях
В тот же вечер Грэм в одежде младшего служащего Управления ветродвигателей, никем не узнанный, сопровождаемый Асано в холстине Департамента Труда, отправился в город, по которому он недавно путешествовал в темноте. Теперь этот водоворот жизни кипел и был залит ярким светом. Несмотря на приливы и отливы революционных сил, несмотря на усилившееся недовольство и брожение, предвещавшее борьбу, для которой первая схватка была только прелюдией, все вокруг заливала коммерческая жизнь – в тысячах проявлений. Хотя Грэм уже кое-что знал о размахе и разнообразии жизни нового века, он был не готов к удивительным подробностям этого зрелища, к потоку красок и ярких впечатлений, несущемуся мимо.
Это было первое настоящее соприкосновение с народом за последние дни. Грэм понял, что все, происходившее прежде, кроме беглых встреч в театрах и на рынках, содержало элемент изолированности – он не выходил за пределы сравнительно тесного квартала, где жили влиятельные члены общества. Все ранее им увиденное и познанное мгновенно изменилось вместе с переменой в его собственном положении. Вокруг был город в самые оживленные вечерние часы. Люди возвращались к своим личным повседневным делам, настоящей жизни, будничным заботам.
Сначала Грэм и Асано выбрались на улицу, где встречные пути были забиты людьми в синей холстине. Скопище, которое наблюдал Грэм, было частью процессии; странное зрелище – сидящая процессия движется по городу! Люди держали знамена из грубой красной материи с красными буквами. «Долой разоружение!» – гласили лозунги, по большей части написанные корявыми буквами с несусветной орфографией. «Почему мы должны разоружаться?» «Разоружению – нет!» Лозунги ехали мимо, плыл поток знамен, и в завершение зазвучала мятежная песня под шумный оркестр из странных инструментов.
– Всем им надлежало находиться на работе, – заметил Асано. – Последние два дня они не ели или добывали еду воровством.
Вскоре пришлось свернуть, чтобы миновать густую толпу, глазевшую на траурное шествие, – из госпиталя в морг перевозили жатву смерти первого восстания.
В эту ночь спали немногие, все были на улице. Огромные, возбужденные, нескончаемые толпы окружали Грэма, все вокруг постоянно менялось. Сознание мутилось и туманилось от беспрерывной сумятицы, от крика и загадочных сцен социального противостояния – словно оно только начиналось. Повсюду висели черные гирлянды, флаги и странные украшения; популярность Спящего старательно поддерживалась. Повсюду слышалась грубая неуклюжая речь, диалект неграмотного класса, на котором повседневно общались люди, не имеющие доступа к фонографической культуре. Повсюду чувствовалась тревога и недовольство по поводу разоружения. Напряженность достигала накала, какого Грэм и представить не мог, будучи изолированным в квартале Управления ветродвигателей. Он понял, что сразу после возвращения должен говорить с Острогом об этом и о других, еще более важных вещах, говорить куда решительнее, чем в прошлый раз. Всю ночь напролет, даже в первые часы странствий по городу, дух протеста и беспокойства сковывал его внимание, отвлекал от бесчисленных странностей, которые бросились бы в глаза в ином случае.
Озабоченность делала впечатления отрывочными. Но в такой необычной и красочной обстановке никакая, даже самая сильная и сосредоточенная личность не смогла бы сохранить восприятие цельным. Были моменты, когда мысли о революции полностью уходили в сторону, раздвигаясь, словно занавес, перед каким-нибудь удивительным явлением. Элен приковала его внимание к серьезнейшим проблемам, но иногда он забывал и о них. Так было, например, когда Грэм обнаружил, что они пересекают религиозный квартал, – совершенство городского сообщения позволило сосредоточить церкви, часовни и молельные дома в одном месте. Внимание Грэма привлекло здание одной из христианских сект.
Они сидели на скоростной верхней платформе, когда этот фасад возник на повороте и стал стремительно приближаться. Он был покрыт яркими белыми и голубыми надписями сверху донизу – кроме широкого кинематографического экрана, показывающего реалистические сцены из Нового Завета, и мест, где буквы перекрывались черными гирляндами: в стремлении к популярности религия не отставала от политики. Грэм уже успел освоиться с фонетическим письмом и прочел надписи на фасаде – по его разумению, почти кощунственные. Наименее оскорбительными были такие