– Но… – начал было Грэм.
– Не задавайте здесь вопросов, – предупредил Асано. – Вас втянут в спор.
– Тогда пошли. Я хочу побольше узнать об этом.
Проталкиваясь к выходу через возбужденную толпу, сгрудившуюся под рупорами, Грэм успел рассмотреть пропорции и особенности этого зала. Повсюду – огромные и маленькие, пищащие, гудящие, бубнящие и орущие – торчали эти штуки, едва ли не тысяча, а вокруг толпились взволнованные слушатели, большей частью мужчины в синем. Машины были всех размеров, от небольших аппаратов-сплетников, саркастическим тоном верещавших по углам, до пятидесятифутового гиганта, который своим ревом встретил Грэма при входе.
Зал был набит без меры из-за всеобщего интереса к последним событиям в Париже. По-видимому, борьба была намного более жестокой, чем это хотел представить Острог. Все машины рассказывали об этих событиях, а люди, повторяя их сообщения, начинали гудеть, как пчелиный рой, повторяя фразы «Линчевали полицейского», «Женщины сожжены заживо», «Негритосы свирепствуют».
– И Хозяин допускает такое? – воскликнул человек рядом с ним. – Вот как начинает он свое правление!
«Вот как начинает он свое правление?» Еще долго после того, как они покинули зал, гул, свист, рев и лай машин преследовали их: «Алло! Алло! Я-ха-ха, яха, яп!»
Вот как начинает он свое правление!
Едва выйдя на улицу, он начал расспрашивать Асано о причинах восстания парижан.
– Взять хотя бы разоружение! Почему оно их так беспокоит? Что это значит?
Асано, казалось, в первую очередь стремился убедить его, что все обстоит вполне благополучно.
– Но эти ужасы!
– Нельзя приготовить яичницы, не разбив яиц, – отвечал Асано. – Это всего лишь хулиганы. Только в одной части города. В остальных все спокойно. Парижские рабочие – самые отчаянные в мире, если не считать наших.
– Что? Лондонских?
– Нет, японских. Их надо держать в строгости.
– Но жечь заживо женщин…
– Коммуна! – сказал Асано. – Они хотят отнять вашу собственность. Они хотят совсем отменить собственность и отдать мир во власть толпы. Но Хозяин – вы, и мир принадлежит вам. Думаю, здесь не будет Коммуны. Здесь не понадобится черная полиция. А там все было сделано разумно. Это их собственные негры – франкоговорящие. Полки из Сенегала, Нигера и Тимбукту.
– Полки? – удивился Грэм. – Я думал, там только один полк…
– Нет, – сказал Асано, поглядев на него. – Больше одного.
Грэм ощутил неприятную беспомощность.
– Я не думал, – сказал он и вдруг умолк.
Переменил тему разговора и стал спрашивать о Болтающих Машинах. Люди, собравшиеся в зале, были по большей части в потертой или даже рваной одежде, и из объяснений Асано Грэм понял, что в комфортабельных частных апартаментах процветающих слоев общества установлены свои Болтающие Машины, которые начинают говорить, стоит потянуть за рычажок. Обитатель апартаментов может соединиться по проводам с любым из крупных синдикатов новостей на выбор. Обдумав это, Грэм спросил, почему они отсутствуют в его личных покоях. Асано как будто удивился.
– Я об этом не задумывался, – сказал он. – Должно быть, Острог приказал их убрать.
Грэм пристально посмотрел на него и резко спросил:
– Зачем?
– Вероятно, подумал, что они будут вам докучать.
– Как только вернемся, они должны быть поставлены на место, – помолчав, сказал Грэм.
Было трудно себе представить, что этот зал новостей и столовая – не центральные заведения, что их бессчетные подобия разбросаны по всему городу. Но во время ночной экспедиции он то тут, то там улавливал в грохоте платформ специфический гул Главной Машины Известий вождя Острога: «Алло! Алло!» – или визг ее главного соперника: «Я-ха-ха, я-ха, яп! Слушайте живую газету!»
Так же повсюду можно было встретить детские ясли, наподобие тех, в которые они зашли. Они добрались туда на лифте, а затем по стеклянному мостику, который пересекал столовую и наклонно уходил вверх через движущиеся пути. При входе в первую секцию потребовался документ с разрешающей подписью самого Грэма, который предъявил Асано. К ним немедленно приставили человека в лиловом одеянии с золотой застежкой – знаком практикующего врача. По поведению врача Грэм догадался, что инкогнито его раскрыто, и, уже не осторожничая, начал задавать вопросы об особенностях этого учреждения.
По обеим сторонам прохода, тихого, с мягким полом, заглушавшим шаги, располагались небольшие узкие двери, размером и устройством напоминавшие двери камер викторианской тюрьмы. Но верхняя часть дверей была из того же зеленоватого прозрачного материала, что окружал Грэма в момент пробуждения; внутри каждой комнатки в гнездышке из ваты лежал грудной ребенок. Сложный прибор следил за атмосферой и подавал звонком сигнал на центральный пост при малейшем отклонении от оптимальной температуры и влажности. Система таких ясель почти полностью вытеснила стародавнее выкармливание – рискованное и даже опасное. Врач обратил внимание Грэма на искусственных кормилиц; это был ряд механических фигур с изумительно реалистично смоделированными руками, плечами, грудью, суставами, фактурой кожи, но с металлическими треножниками вместо ног и с плоскими дисками на месте лиц; на дисках были рекламные объявления, интересные для матерей.
Из всех странностей этой ночи ничто так не покоробило Грэма, как это заведение. Вид маленьких розовых созданий, неуверенно шевелящих слабыми ручонками, одиноких, без материнских объятий, без ласки, был ему невыносим. Дежурный доктор придерживался иного мнения. Статистика с очевидностью показала, что в викторианские времена самым опасным отрезком жизни был период выкармливания – смертность в этот период была ужасающей. А теперь Международный ясельный синдикат терял не более половины процента из доброго миллиона младенцев, растущих под его присмотром. Но предубежденность Грэма не смогли преодолеть даже такие цифры.
В одном из ясельных коридоров они натолкнулись на молодую пару в обычной синей одежде. Супруги рассматривали своего первенца сквозь прозрачную дверь и истерически хохотали, глядя на его лысую голову. По лицу Грэма они, видимо, поняли, что он о них подумал, смутились и перестали веселиться. Однако этот пустячный случай укрепил его в новом ощущении: широкая пропасть отделяет его образ мыслей от обычаев нового времени. Растерянный и подавленный, он проследовал в помещения для ползунков и в детский сад. Бесконечно длинный ряд комнат для игр оказался пуст – дети нового времени, как и в старину, ночью спали. По пути маленький доктор обратил внимание Грэма на игрушки – в их создании были использованы идеи вдохновенного сентименталиста Фребеля. Здесь уже были няни, но многое поручалось машинам, которые пели, танцевали и укачивали малышей.
Грэму, однако, многое оставалось непонятным.
– Как много здесь сирот, – сказал он тоном сожаления, возвращаясь к первому своему ошибочному впечатлению, и снова услышал, что сирот здесь нет.
Едва выйдя из яслей, он принялся толковать об ужасе, который вызвали у него младенцы в ящичках-инкубаторах.
– Неужели материнское чувство исчезло? – говорил он. – Оказалось ханжеским? Но оно, несомненно, было инстинктивным. Все тут кажется противоестественным – почти отвратительным.
– Отсюда мы отправимся во дворец танцев, – сказал Асано вместо ответа. – Там наверняка полно народа – несмотря на все политические волнения. Женщины не слишком интересуются политикой, таких раз-два и обчелся. Во дворце увидите матерей, большинство молодых женщин в Лондоне – матери. В этом слое общества считается похвальным иметь одного ребенка – как доказательство жизнеспособности. Немногие из среднего класса имеют более одного. Другое дело – в Департаменте Труда. Что же до материнского чувства… Они по-прежнему безмерно гордятся своими детьми. Очень часто приходят сюда, чтобы ими полюбоваться.
– Так вы хотите сказать, что население земного шара…
– Уменьшается? Да. За исключением людей Департамента Труда. Они так беспечны…
Весь воздух вокруг заплясал – раздалась музыка, и за широким проходом, к которому они приближались, за великолепными, ярко освещенными колоннами, как будто сделанными из чистого аметиста, открылось скопище веселящихся людей – радостные крики, смех. Грэм видел завитые волосы, подкрашенные брови; трепет счастливого возбуждения прокатывался по толпе.
– Вы убедитесь сами, – сказал Асано со слабой улыбкой. – Мир изменился. Перед вами матери нового века. Идите за мной. Через минуту вы снова их увидите.
Они поднялись на скоростном лифте, сменили его на медленный. По мере подъема музыка разрасталась и наконец зазвучала мощно и великолепно. В ее торжествующем приливе стал различим топот бесчисленных танцующих ног. Асано заплатил за вход у турникета, и они вышли на широкую галерею с видом на весь танцевальный зал с его феерией звуков и красок.
– Здесь, – сказал Асано, – развлекаются отцы и матери малышей, которых вы видели.
Дворец был не так богато украшен, как зал Атланта, но из-за размеров казался самым великолепным из всего, что видел Грэм. Прекрасные белые кариатиды, поддерживавшие галереи, еще раз напомнили ему о возрожденном величии скульптуры. Казалось, они принимают чарующие позы, их лица смеялись. Источник музыки, наполнявшей зал, был скрыт от глаз; все обширное пространство сияющего пола заполняли танцующие пары.
– Посмотрите на них, – сказал маленький японец. – Много ли в них сейчас материнского чувства?
Галерея проходила над краем огромной перегородки, отделявшей танцевальный зал от фойе с широкими арками, через которые были видны беспрерывно движущиеся городские пути. В фойе роилась толпа людей, одетых не так блестяще, как танцующие, но по числу им почти не уступавших. В основном они носили синюю форму Департамента Труда, столь хорошо знакомую Грэму. Слишком бедные, чтобы пройти через турникет, на празднество, они не могли оторваться от соблазнительной музыки. Некоторые даже расчистили себе место и отплясывали в кругу, размахивая своими лохмотьями. Танцуя, они что-то выкрикивали, но их жестов и намеков Грэм не мог понять. Кто-то начал насвистывать мотив революционной песни, но, по-видимому, эта попытка была немедля пресечена. Это происходило в темном углу, и Грэм ничего не смог рассмотреть. Он снова повернулся к залу. Над кариатидами стояли мраморные бюсты тех, кого новый век признал своими нравственными учителями и провозвестниками; их имена по большей части были незнакомы Грэму, но он узнал Гранта Аллена