[22], Ле-Галльена[23], Ницше, Шелли и Годвина[24]. Широкие черные гирлянды и восторженные лозунги красноречиво оттеняли огромную надпись под потолком зала: «Праздник Пробуждения». Праздник, как видно, был в разгаре.
– Мириады людей для этого взяли отпуск или не явились на работу, не говоря уж о бастующих рабочих. Эта публика всегда готова праздновать, – заметил Асано.
Грэм подошел к парапету, нагнулся и стал разглядывать танцующих. На галерее стояли только он и его спутник, да по углам шептались две-три парочки. Зал дышал жаром энергичного движения и запахом духов. И женщины, и мужчины были одеты легко – руки голые, шеи открыты; тепло, царившее в городе, это позволяло. На головах мужчин – масса кудрей, наподобие женских, подбородки всегда чисто выбриты, а лица, как правило, нарумянены. Многие женщины красивы, и все одеты с утонченным кокетством. Пары кружились с самозабвенными лицами, полузакрыв от удовольствия глаза.
– Что это за люди? – спросил Грэм.
– Наемные работники – зажиточные работники. То, что вы называли средним классом. Независимые торговцы и ремесленники с их мелкими лавками и предприятиями давно исчезли, а здесь – торговые служащие, управляющие, инженеры сотен разновидностей. Сегодня праздник, и в городе все танцевальные залы и молельни набиты битком.
– А женщины?
– То же самое. Сейчас есть тысячи занятий, подходящих для женщин. В ваше время они только появлялись – независимые работающие женщины. Сейчас большинство женщин независимы. Почти все они состоят в браке – есть много разновидностей брачных контрактов, – и это дает им дополнителные средства и позволяет развлекаться.
– Понимаю, – сказал Грэм. Он глядел на разгоряченные лица, на блестящий вихрь танца и все думал об этом кошмаре, о беспомощных розовых ручонках. – И они – матери…
– Большинство из них.
– Чем больше смотрю, тем сложнее кажутся ваши проблемы. Эта, например, – неожиданность для меня. И сообщения из Парижа неожиданность.
Помолчав немного, он продолжал:
– Все они – матери… Наверно, я скоро смогу смотреть на вещи вашими глазами. Мой разум скован старыми воззрениями – полагаю, они исходят из потребностей, которые давно ушли. Разумеется, в наш век женщине полагалось не только вынашивать детей, но и лелеять их, посвящать им себя, воспитывать. Всем нравственным и умственным развитием ребенок был обязан матери. Или лишался всего этого. Должен признать, без воспитания оказывались многие. Теперь – это ясно – нужды в такой заботе не больше чем у бабочек. Да, я понимаю! Но у нас был идеал, образ серьезной, терпеливой женщины, скромной, молчаливой хозяйки дома, матери, воспитательницы настоящих мужчин – любовь к ней была сродни поклонению… – Он помолчал и повторил: – Да, поклонению.
– Идеалы меняются, – проговорил маленький японец, – когда меняются потребности.
Грэм очнулся от мгновенной задумчивости, и Асано повторил свои слова. Ум Грэма вернулся к сегодняшним делам.
– Без сомнения, это вполне разумно. Выдержка, воздержание, здравомыслие, самоотверженность были нужны в эпоху варварства, эпоху опасностей. Непреклонность – дань, приносимая непокоренной природе. Но теперь человек подчинил себе природу ради удовлетворения всех практических целей, политикой занимаются вожди с их черной полицией, а жизнь отдана удовольствиям.
Он снова взглянул на танцующих.
– Да, удовольствиям.
– Им тоже бывает невесело, – задумчиво проговорил Асано.
– Они выглядят юнцами. Там, среди них, я был бы самым старым. А в моем времени я считался человеком средних лет.
– Они молоды. В городах среди людей этого класса мало стариков.
– Как так?
– Старым людям живется далеко не так приятно, как они привыкают жить смолоду, если они не настолько богаты, чтобы нанимать любовниц и прислугу. И у нас есть институт эйтаназии.
– Ах, эта эйтаназия! Легкая смерть?
– Легкая смерть. Это последнее удовольствие. Компания эйтаназии делает это хорошо. Человек вносит определенную сумму – немалую, – вносит задолго вперед, отправляется в какой-нибудь из Городов Наслаждений и возвращается другим – усталым, очень усталым.
– Мне еще многое нужно понять, – помолчав, сказал Грэм. – Хотя я и вижу во всем этом логику. Наша броня суровой добродетели и мрачной сдержанности была следствием опасности, незащищенности. Но уже в мои дни стоик и пуританин были исчезающими типажами. В старину человек был вооружен против боли, теперь он жаждет удовольствия. В этом вся разница. Цивилизация отодвинула боль и опасность очень далеко – по крайней мере, для обеспеченных людей. И только обеспеченные люди берутся теперь в расчет. Я ведь проспал две сотни лет.
Еще с минуту, опершись на балюстраду, они следили за сложными фигурами танца. Зрелище и в самом деле было очень красиво.
– Клянусь Богом! – воскликнул вдруг Грэм. – Я предпочел бы оказаться раненым часовым, замерзающим в снегу, чем одним из этих накрашенных болванов!
– В снегу, – возразил Асано, – начинаешь думать по-другому.
– Я недостаточно цивилизован, – продолжал Грэм, не обращая внимания на его слова. – Вот в чем беда. Первобытный дикарь, человек палеолита. А у этих людей источник ярости, страха, гнева закрыт и опечатан. Образ жизни сделал их приветливыми, легкими и приятными в общении. Вам приходится мириться с моим возмущением и недовольством – я из девятнадцатого века. Эти люди, вы говорите, искусные работники? Но пока они танцуют, другие люди в Париже сражаются и умирают – чтобы эти могли веселиться.
Асано чуть заметно улыбнулся.
– В Лондоне тоже за это умирают.
Они помолчали.
– Где спят эти люди?
– Наверху и внизу – здесь настоящий муравейник.
– А где работают? Ведь здесь проходит их домашняя жизнь?
– Сегодня ночью вряд ли кто будет работать. Половина здешних – отпускники. Но мы можем пойти туда, где работают, если хотите.
Грэм еще некоторое время наблюдал за танцующими, потом резко отвернулся.
– Хочу поглядеть на рабочих. На этих насмотрелся досыта.
Асано показывал дорогу – по галерее над залом. Вскоре они дошли до поперечного коридора, из которого тянуло свежим, прохладным воздухом. Миновав его, Асано остановился и с улыбкой обернулся к Грэму.
– Здесь, сир, нечто… это вы хотя бы узнаете… Впрочем, я не стану рассказывать. Идемте!
Он двинулся по крытому переходу; стало холодно. По отзвуку шагов было слышно, что они на мосту. Они вышли на круговую галерею, застекленную с внешней стороны, и тут же оказались в круглом помещении; оно вроде было знакомо Грэму, хотя он не мог точно припомнить, когда заходил сюда прежде. Здесь была лестница с перекладинами – первая, увиденная им после пробуждения, – по которой они поднялись в высокий темный, холодный зал, где была еще одна, почти вертикальная лестница. Пока они карабкались по перекладинам, Грэм еще ничего не понимал.
Но на самом верху он понял – и узнал металлическую решетку, за которую ухватился. Он стоял в клетке под шаром на куполе собора Святого Павла. Купол все-таки немного выступал над общей кровлей города; он возвышался в сумеречной тишине, маслянисто сияя при свете далеких огней, и плавными обводами уходил вниз, в кольцевой ров темноты.
Грэм смотрел между перекладинами решетки и видел на расчищенном ветром северном небосклоне созвездия – ничуть не изменившиеся. Капелла висела на западе, Вега поднималась, и семь точек Большой Медведицы поблескивали над головой, творя свое вечное неторопливое кружение вокруг полюса.
Эти звезды были видны на чистом куске неба. К югу и востоку огромные круглые силуэты ветряных колес безжалостно закрывали небеса, так что даже сияние вокруг дворца Совета было скрыто от глаза. На юго-западе, как бледный призрак, висел Орион, проглядывая сквозь переплетения балок и тросов над слепящей россыпью огней. Вой сирен, доносившийся с летных площадок, возвещал миру, что один из аэропланов готов к старту. Грэм какое-то время неотрывно смотрел на яркие огни площадки. Потом снова повернулся к северным созвездиям.
Он долго молчал.
– Вот это, – сказал он наконец, улыбаясь в темноте, – самое странное для меня ощущение. Стоять на куполе Святого Павла и снова видеть эти знакомые молчаливые звезды!
По запутанным переходам Асано провел его в игорные и деловые кварталы, где велась крупная биржевая игра, где люди делали и теряли огромные состояния. Грэм увидел бесконечный ряд очень высоких залов, окруженных многими ярусами галерей, на которые выходили тысячи контор. Пространство между галереями пересекали мосты, пешеходные дорожки, воздушные рельсовые пути, трапеции и тросовые спуски. Здесь больше чем где бы то ни было ощущалось напряженное, лихорадочное оживление, спешка, неудержимая деловая суета. В глаза лезла неистовая реклама, так что голова кружилась от хоровода красок и огней. Болтающие Машины особо гнусного толка торчали повсюду, они наполняли воздух пронзительными воплями на идиотском жаргоне: «Разуй глаза и усекай!», «Налетай, греби лопатой!», «Эй, губошлепы, подходи и слушай!»
Здесь, похоже, собрались люди в крайней степени возбуждения, проворачивающие какие-то темные махинации, но Асано объяснил, что сейчас тут относительное затишье и что политические потрясения последних дней уменьшили число сделок до беспрецедентно низкого уровня. В одном огромном зале стояли длиннейшие ряды столов для игры в рулетку, их окружала молчаливая, полная напряженного внимания толпа; в другом зале творилось столпотворение: бледные женщины и горластые мужчины с багровыми затылками продавали и покупали акции какого-то несомненно дутого предприятия, которое каждые пять минут выплачивало десятипроцентные дивиденды и погашало определенную часть своих акций с помощью лотерейного колеса.
Эта деятельность шла с такой энергией, что потасовка казалась неизбежной. Углубившись в тесную толпу, Грэм обнаружил в самой ее середине двух почтенных коммерсантов; они бешено спорили, едва не дрались из-за какого-то тонкого вопроса делового этикета. Все-таки в жизни оставалось нечто, за что стоило сражаться. Затем его ввергла в шок неистовая реклама – фонетическим письмом, буквами из алого пламени, каждая в два человеческих роста: «МЫ ГАРАНТИРУИМ СОПСТВИНИКА. МЫ ГАРАНТИРУИМ СОПСТВИНИКА.