– Кто этот собственник? – спросил Грэм.
– Вы.
– Так что же они гарантируют?
– У вас не было гарантирования?
– Страхования? – подумав, спросил Грэм.
– Да, страхования. Я помню, было такое старое слово. Они страхуют вашу жизнь. Дюжанды людей покупают полисы, на вас ставятся мириады львов. Еще в большом ходу покупка аннуитетов[25] – играют на всех знаменитостях. Смотрите туда!
Толпа всколыхнулась, зашумела. Грэм увидел, что обширный черный экран внезапно озарился кипящим пурпуром огромных букв: «Гадавая выплата на Сопствиника – х 5 гарант, ц.». Люди разразились ревом и криками, несколько мужчин, хрипло дыша, промчались мимо с безумными глазами. Они хватали воздух скрюченными пальцами. У двери началась бешеная свалка.
Асано проделал короткий расчет.
– Пятикратная гарантированная цена – это семнадцать процентов годовых. Таков аннуитет для тех, кто поставил на вас. Никто не заплатил бы такой большой процент, если бы вас увидели здесь, сир. Но они этого не знают. Ваш аннуитет был самым надежным помещением денег, но теперь это азартная игра чистой воды. Ставка, похоже, безнадежная. Сомневаюсь, что люди получат свои деньги.
Толпа предполагаемых рантье так сжала их, что им какое-то время не удавалось двинуться ни назад, ни вперед. Грэму показалось, что среди игроков много женщин – лишнее напоминание об их экономической независимости. Женщины весьма уверенно чувствовали себя в толпе, особенно сноровисто работая локтями, в чем он убедился на собственных боках. Одна кудрявая особа застряла в давке и несколько раз пристально посмотрела на него, словно узнав, а затем целенаправленно пробилась к нему, дотронулась до руки – отнюдь не случайно – и взглядом, древним, как Халдея, дала понять, что он ей пришелся по вкусу. Но тут худой седобородый старик, изрядно вспотевший в честном бою за добычу и слепой ко всему на свете, кроме сияющей приманки, втиснулся между ними в ураганном порыве, продираясь к желанному «х 5 гарант, ц.».
– Я хочу выбраться отсюда, – сказал Грэм своему спутнику. – Это не то, что я хотел видеть. Покажите мне рабочих. Хочу видеть людей в синем. А эти сумасшедшие паразиты…
Его стиснула беснующаяся масса людей.
Глава XXIПодземелье
Из делового квартала они отправились по движущимся улицам на окраину города, в основной производственный район. По дороге платформы дважды пересекли Темзу и по широкому виадуку прогрохотали над одной из больших дорог, подходившей к городу с севера. В обоих случаях впечатления были мимолетными и очень яркими. Река оказалась широкой полосой черной морской воды, покрытой мерцающей рябью. Она протекала под арками зданий и уходила во мрак, прорезанный цепочками огней. Вереница черных барж, управляемых людьми в синем, тянулась в сторону моря. Дорога же представляла собой длинный, очень высокий и широкий тоннель, по которому бесшумно и стремительно неслись машины на больших колесах. Здесь тоже преобладала характерная синяя форма Департамента Труда. Грэма особенно поразила гладкость двойной полосы дороги и размеры и легкость больших пневматических колес в сравнении с кузовами экипажей. Он не мог оторвать глаз от узкого, очень высокого грузовика с продольными металлическими вешалками, на которых болтались многие сотни бараньих туш. Но тут край арки обрезал и заслонил от него всю панораму.
Они сошли с путей, спустились на лифте в наклонный коридор и прошли к другому лифту, идущему вниз. Все вокруг изменилось. Исчезли даже намеки на архитектурные украшения, светильников было мало, и сами они стали меньше. По мере приближения к фабричным кварталам архитектура делалась все тяжелее, массивнее. И в пыльных гончарных цехах, и среди мельниц, размалывавших полевой шпат, и у металлоплавильных печей, и возле расплавленных озер сырого идемита – везде была синяя холстина, на мужчинах, женщинах и детях.
Многие из этих обширных и пыльных галерей, уставленных машинами, молчали. Бесконечный ряд потушенных печей свидетельствовал о революционных неурядицах. Но где бы ни шла работа, ее выполняли вяло двигающиеся рабочие в синей холстине. Единственно, кто не носил здесь синее, – надзиратели и Рабочая полиция в оранжевых мундирах. После разгоряченных лиц в танцевальных залах и лихорадочной энергии в деловом квартале Грэм не мог не отметить усталых глаз, впалых щёк и вялых мускулов у многих рабочих. Те, кого он видел за работой, физически были явно слабее броско одетых управляющих и надзирательниц, руководивших трудягами. Крепкие рабочие викторианских времен исчезли – следом за лошадьми и другими источниками живой силы. Их дорогостоящую мускулатуру заменили искусные машины. Рабочие нового времени, мужчины и женщины, главным образом присматривали за машинами и загружали их, они были обслугой или подневольными художниками.
Женщины, по сравнению с теми, которых помнил Грэм, в массе были невзрачны и плоскогруды. Две сотни лет свободы от моральных запретов пуританской религии, две сотни лет городской жизни сделали свое дело, вытравив женскую красоту и живость из этой синей армии. Блеск красоты или ума, любая привлекательность или незаурядность позволяли, как встарь, вырваться из кабалы и найти дорогу в Города Наслаждений с их роскошью и удовольствиями; потом – эйтаназия и покой. Души, взращенные на скудной пище, не могли противостоять таким соблазнам. При первой жизни Грэма в молодые растущие города стекались рабочие – они были разнородны, они еще заботились о традициях личной честности и высокой морали; теперь они слились в обособленный класс с собственной нравственностью, собственными физическими особенностями – и даже собственным диалектом.
Они продвигались все ниже и ниже, к рабочим помещениям. Под землей пересекли одну из улиц с движущимися путями и увидели далеко вверху бегущие платформы и вспышки белого света, мелькающие на стыках. Остановившиеся фабрики были скудно освещены; Грэму показалось, что эти туманные острова гигантских машин вдавлены в мрачный сумрак. Даже там, где шла работа, освещение было далеко не таким ярким, как в общественных местах.
Позади пылающих озер идемита копошился муравейник ювелиров; с некоторыми трудностями, снова при помощи подписи Грэма, они туда прошли. Галереи были высокие, темные и довольно холодные. В первой несколько мужчин делали узоры из золотой филиграни, каждый за своим верстачком под затененной лампой. В длинном ряду световых полос были видны проворные, озаренные лампами пальцы, быстро перевивавшие желтую блестящую проволоку, и напряженные, словно призрачные, лица, прячущиеся в тени, – это производило очень странное впечатление.
Изделия были чудесной работы, но без намека на силу и своеобразие рисунка и формы – по большей части замысловатые орнаменты или повторение вариантов какого-нибудь геометрического мотива. Рабочие здесь носили особую белую форму без карманов и рукавов. Переодевались, приходя на работу, но вечером, прежде чем выпустить за пределы мастерских, их раздевали и обыскивали. Но, несмотря на все предосторожности, сокрушенно сказал полицейский, Департамент нередко обкрадывали.
Далее находилась галерея, где женщины резали и гранили искусственные рубины, и участок, где мужчины и женщины трудились над медными сетчатыми заготовками – основой для изразцов с перегородчатой эмалью. У многих губы и ноздри были мертвенно-белыми из-за болезни, вызывавшейся особой, чрезвычайно модной пурпурной эмалью. Асано извинился перед Грэмом за такое неприятное зрелище, оправдываясь тем, что идти здесь было удобней.
– Это я и хотел видеть, – сказал Грэм. – Именно это я и хотел видеть.
Он постарался не вздрогнуть при виде особенно обезображенного лица.
– Она могла бы поостеречься, – заметил Асано.
Грэм негодующе возразил.
– Но, сир, мы никак не можем обойтись без пурпура, – сказал Асано. – В ваши времена люди могли носить грубые украшения, они были ближе к варварству на двести лет.
Они пошли дальше по одной из нижних галерей фабрики перегородчатой эмали и приблизились к крутому мостику. Заглянув через перила, Грэм обнаружил, что внизу, под самыми мощными сводами, которые он здесь видел, располагается причал. Три баржи, окутанные мучнистой пылью, стояли под разгрузкой – множество мужчин, кашляя, катили тележки с полевым шпатом; пыль наполняла помещение удушливым туманом, придавая электрическим огням желтый оттенок. Под ногами рабочих прыгали смутные тени, метались по длинной, выбеленной пылью стене. Рабочие то и дело останавливались, чтобы откашляться.
Мрачные, тяжелые массы каменной кладки, вздымавшиеся над чернильно-черной водой, навели Грэма на мысль о множестве коридоров, лифтов и галерей, громоздящихся сейчас этаж за этажом между ним и открытым небом. Люди молча работали под присмотром двух стражников из Рабочей полиции. Шаги гулко отдавались на дощатых мостках, по которым они ходили с причала на баржи и обратно. Пока Грэм наблюдал за этой сценой, чей-то голос в темноте запел.
– Прекратить! – крикнул полицейский, но приказу не подчинились.
Сначала один, а за ним все эти белые от пыли люди демонстративно подхватили ритмичный припев – это была Песня Мятежа. Шаги гремели теперь по сходням в такт песне: трам, трам, трам. Кричавший полицейский взглянул на своего напарника – тот пожал плечами. Больше они не пытались остановить пение.
Грэм шел дальше по этим фабрикам и мастерским – везде изнурительный труд, везде ранящие душу, мрачные картины. Путешествие оставило в голове Грэма множество перепутавшихся впечатлений. Мелькающие картины сводчатых залов и гигантских арок, проглядывающих сквозь облака пыли. Замысловатые машины, ряды ткацких станков с бегущими нитями, тяжкие удары штамповочных прессов, гудение и треск ременных передач, скверно освещенные проходы между койками подземных спален, бесконечные ряды точечных светильников. Здесь – запах дубильных чанов, здесь – вонь пивоварни, а здесь – вонь невообразимой силы и непонятного происхождения. И повсюду – могучие колонны и своды, каких ему не доводилось видеть, – титанические сооружения из засаленной, тускло лоснящейся кирпичной кладки, задавленные огромным весом этого города, этого сложнейшего мира – так же, как и миллионы анемичных людей здесь, в подземельях. И повсюду бледные лица, худые руки, уродство и вырождение.