Огромные города, гигантская мощь, коллективное величие – превзошли наши мечты. Мы не стремились к этому, но это пришло. А что стало с маленькими жизнями, создавшими эту великую жизнь? Что стало с обычными людьми? Их удел, как и прежде, – нужда и тяжкий труд, искалеченные, неосуществившиеся судьбы, искушение властью, искушение богатством, уход в безумие и пустоту. Старые идеалы исчезли или изменились, а новые… Да появились ли они, новые идеалы?
Милосердие и сострадание! – провозгласил он. – Красота и любовь к прекрасному! Порыв и самоотверженность! Отдайте себя целиком, как я отдаю себя – как Христос отдал Себя на распятие. Не важно, понимаете ли вы меня. И пусть вам покажется, что вы потерпели неудачу, – это не имеет значения. Знание поселилось в ваших сердцах. Здесь нет уверенности, нет безопасности – не на что опереться, кроме Веры. И вера эта одна, вера эта – ваше мужество…
Грэм почувствовал, что им самим овладевает вера, которую он тщетно пытался обрести так долго. Он говорил порывисто, ломаными, незаконченными фразами. Но от всего сердца, со всей силой души, исполненной новой веры. Говорил о величии самоотречения, о бессмертии Человечества, в котором слиты наши жизни, движения наших тел и душ. Его голос возвышался и затихал, жужжали записывающие аппараты, призрачные лица операторов следили за ним из полутьмы…
Ощущение молчаливого зрителя рядом придавало его словам особую искренность. В эти короткие минуты торжества он позабыл обо всех колебаниях – не испытывал ни малейшего сомнения в собственном героизме, в произносимых им героических словах; все казалось ясным и определенным. Речь его лилась ровно и непринужденно. Наконец он подошел к концу.
– Слушайте все! – воскликнул он. – Объявляю свою волю. Все в мире, что принадлежит мне, я отдаю людям мира. Всем вам. Отдаю вам все, и самого себя отдаю вам. И, следуя воле Божьей, я буду жить ради вас или за вас умру.
Он окончил речь. Увидел, что свет от его мгновенного воодушевления отразился на лице девушки. Их взгляды встретились. В ее глазах блестели слезы восторга.
– Я знала, – прошептала она. – Вы – Отец мира, сир! Я знала, что вы скажете именно эти слова.
– Я сказал, что смог, – ответил он неуверенно и на секунду сжал протянутые к нему руки девушки.
Глава XXIVПока приближались аэропланы[26]
Человек в желтом стоял рядом. Они не заметили его появления. Оказывается, на юго-западе отряды уже выступили.
– Я не ожидал, что это произойдет так скоро, – воскликнул он. – Они творят чудеса. Вы должны сказать им несколько слов ободрения.
Грэм уставился на него отсутствующим взглядом. Вздрогнул – вернулось прежнее назойливое беспокойство по поводу летных площадок.
– Да. Это хорошо, это хорошо. – Он задумался. – Передайте им: «Отлично сработано, Юго-Запад!»
Он снова посмотрел на Элен Уоттон. На его лице отразилась внутренняя борьба.
– Мы должны захватить летные площадки, – проговорил он. – Если не успеем, они высадят негров. Это нужно предотвратить любой ценой.
Он чувствовал, что это совсем не то, чем были заняты его мысли перед тем, как их прервали. В глазах девушки было удивление. Она собиралась заговорить, но пронзительный звонок заглушил ее голос.
Грэма осенило: она ожидала, что он сам поведет людей, именно это он и обязан сделать. Немедленно. Он обратился к человеку в желтом, но слова предназначались девушке. Она смотрела на него.
– Здесь я бездействую, – заявил Грэм.
– Это невозможно. Там будет свалка, – запротестовал человек в желтом. – Ваше место здесь.
Он подробно изложил свои доводы. Показал Грэму комнату, где тот должен был ожидать известий. По его убеждению, другого решения быть не могло.
– Мы должны знать, где вы, – говорил он. – В любой момент какой-нибудь кризис может потребовать вашего присутствия и вмешательства.
Грэм представлял себе картину такой же массовой, драматической схватки, какая шла в руинах. Но отсюда этого грандиозного зрелища не было видно. Ему предстояло уединение – и напряженное ожидание. Лишь после полудня он сумел сложить по кусочкам достоверную картину битвы, которая, невидимая и неслышимая, бушевала в четырех милях отсюда под Роухамптонской летной площадкой. Это была странная, беспрецедентная битва, сотня тысяч маленьких схваток; битва в лабиринтах путей и туннелей, сражение при электрическом свете, вдали от неба и солнца – там беспорядочно дрались сонмы людей, не умеющих владеть оружием, поддавшихся шумным призывам. Огромные толпы людей, отупевших от бессмысленного труда, утративших волю из-за двухсотлетней рабской безопасности, бились с многочисленными противниками, деморализованными мелкими привилегиями и плотской распущенностью. У них не было артиллерии, не было разницы в вооружении; с обеих сторон единственным оружием служили маленькие зеленые металлические карабины, тайное производство и распространение которых среди народа в огромных количествах стало кульминацией действий Острога против Совета. Очень немногие имели опыт обращения с этим оружием, большинство вообще не умело стрелять, многие не позаботились обзавестись зарядами; более беспорядочной пальбы не случалось в истории войн. Это было сражение дилетантов, ужасный военный эксперимент; вооруженные мятежники дрались с вооруженными мятежниками. Они рвались вперед, отчаянно выкрикивая слова песни, поддерживая друг друга воплями, в бессчетном множестве проникали в коридоры, к неработающим лифтам, в галереи, скользкие от крови, в залы и проходы под летными площадками, наполненные удушливым дымом, чтобы там – когда путь к отступлению отрезан – познать древние тайны войны. А наверху, если не считать редких снайперов на широких пространствах кровли и клубов пара и дыма, сгустившихся и потемневших к вечеру, день был ясным и безмятежным. У Острога, по всей видимости, не было бомб, и на ранних стадиях сражения летающие машины не играли никакой роли. Ни одно облачко не затемняло пустынное сияние неба. Казалось, оно очистилось в ожидании аэропланов.
Снова и снова приходили известия о том, что они приближаются – из одного испанского города, из другого, затем из Франции. Однако о спрятанных где-то в городе новых пушках, которые изготовил Острог, вестей получить не удавалось, несмотря на усилия Грэма; не было и донесений об успехах из гущи сражения, с подступов к летным площадкам. Секция за секцией Рабочих сообществ докладывали, что они собрались, что выступили, – и исчезали без следа в лабиринте военных событий. Что происходило там? Даже командиры отрядов этого не знали. Несмотря на постоянное хлопанье дверей, запыхавшихся курьеров, звонки телефонов и непрерывный треск записывающих приборов, Грэм чувствовал себя изолированным и томился бездеятельностью.
Эта изоляция временами казалась самым странным, самым неожиданным явлением из всего, что происходило с ним с момента пробуждения. В этой пассивности было нечто похожее на сон. Буйство восстания, изумительное ощущение борьбы с Острогом за обладание миром – и вот! Спокойная маленькая комната со звонками, аппаратами и разбитым зеркалом!
Когда двери закрывались, Грэм и Элен оставались одни; казалось, их отсекало от небывалого мирового урагана, бушевавшего снаружи. Они живо ощущали присутствие друг друга, были заняты только друг другом. Затем дверь открывалась снова, и входил курьер, или уединение нарушалось пронзительным звонком телефона – это было подобно порыву бури, распахивающему окна залитого светом дома. Их снова захватывали слепая спешка и смятение, напряжение и ярость битвы. Они переставали быть личностями, становились зрителями, свидетелями чудовищных конвульсий. Они казались себе бесконечно маленькими, нереальными. Были две антагонистические реальности, и только они оставались истинными реальностями; первая – город, который сотрясался и гудел, отчаянно защищаясь, и вторая – аэропланы, неотвратимо стремящиеся к нему через выпуклое плечо земного шара.
Внезапно снаружи зашумели, забегали, кто-то закричал. Девушка молча поднялась, недоверчиво вслушиваясь.
– Победа! – завопили металлические голоса. – Победа!
Отбросив портьеры, влетел человек в желтом, растрепанный и дрожащий от волнения.
– Победа, – воскликнул он, – победа! Народ побеждает. Люди Острога сломлены.
– Победа? – переспросила Элен.
– Что вы имеете в виду? – спросил Грэм. – Говорите! Что?
– Мы вытеснили их из нижних галерей в Норвуде, Стритем пылает, а Роухамптон наш. Наш! И мы захватили моноплан, оставшийся на площадке.
Грянул звонок. Из комнаты начальников отрядов вышел взволнованный седовласый человек и прокричал:
– Все пропало! Что толку, что мы захватили Роухамптон? Аэропланы уже видели над Булонью!
– Ла-Манш! – произнес человек в желтом и сделал быстрый подсчет. – Через полчаса.
– У них еще остаются три площадки, – сказал пожилой человек.
– Где пушки? – воскликнул Грэм.
– Мы не успеем их установить – всего полчаса.
– Вы хотите сказать, их нашли?
– Слишком поздно, – сказал седой.
– Если бы мы могли задержать их хотя бы на час! – кричал человек в желтом.
– Ничто их не остановит, – сказал старик. – У них около сотни аэропланов в первой армаде.
– Еще на час? – переспросил Грэм.
– Ведь почти удалось! – сказал начальник отряда. – Мы уже нашли эти пушки. Почти удалось… Если бы мы успели вытащить их на кровлю…
– Сколько на это потребуется времени? – вдруг спросил Грэм.
– Не меньше часа. Слишком поздно, – повторял начальник отряда. – Слишком поздно.
– Верно ли, что поздно? – спросил Грэм. – Даже теперь… Один час!
Он вдруг увидел эту возможность. Побледнел, но старался говорить спокойно.
– У нас есть шанс. Вы сказали, там есть моноплан?..
– На Роухамптонской площадке, сир.
– Он разбит?
– Нет. Косо стоит на тележке. Его можно поставить на направляющие, это просто. Но у нас нет аэронавта.
Грэм посмотрел на обоих мужчин, затем на Элен. После долгой паузы спросил: